Трагедия в двух эпизодах
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2023
Об авторе | Юрий Буйда — многолетний, постоянный автор нашего журнала, лауреат ежегодных премий и кавалер Ордена «Знамени». Предыдущая публикация — рассказы «Покидая Аркадию» (2016, № 5).
Действующие лица:
Петр Аристов, генерал.
Полина, его жена.
Коко, их сын.
Оливия, их падчерица.
Мишель, брат генерала.
Андрей, сын генерала от первого брака.
Николай, шофер генерала.
Арановский, любовник Полины
ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ
Загородный дом Аристовых.
Дом богатый, в три этажа, никакой мраморно-бронзовой помпезности, во всем чувствуется строгий вкус. В гостиной — пианино, довольно большой камин, бар темного дерева, на стене старое батальное полотно, на консоли в углу бюст то ли Платона, то ли Сократа, вазы с цветами и фруктами, напольные часы с маятником.
Николай размахивает огромным пожарным топором. Взмах, выпад, взмах…
Входит Полина Аристова. С усмешкой наблюдает за Николаем.
Он улыбается ей, поднимается на стремянку, пристраивает топор на крюках над камином.
Полина. Что это за чудовище, Николай?
Николай. Трофей, Полина Сергеевна.
Полина. Лучше б чучело рыбы там какой-нибудь пристроили… или рыцарский меч…
Николай. Так хорошо?
Полина. Не знаю, хорошо ли, но ровненько.
Николай (спускается со стремянки). Ни мечей у нас, Полина Сергеевна, ни рыцарей. А топор есть. Заслуженный инструмент. В прошлом году он нам жизнь спас…
Полина. А что за пятна на рукоятке?
Николай. Штаб накрыли ракетами, все входы-выходы завалило — попались. Генерал схватил со стены этот топор, в три взамаха прорубил дыру в стене, ворвался в соседнюю комнату и этим самым топором уложил троих автоматчиков. Одному сразу по голове, второго — в пузо, третьего ударил сбоку, а когда второй попытался встать, генерал его прямиком по башке — аж мозги брызнули!..
Полина. Бр-р! Так это кровь?
Николай. Вот за это армия генерала и любит — за находчивость и лихость. Герой! Настоящий герой!
Полина. А он тяжелый, этот топор?
Николай. Не легкий. А вам зачем?
Входят Коко и Оливия — она едва заметно прихрамывает, на руках у нее плюшевая обезьянка.
Полина (жестом приглашает их сесть). Новая роль у меня, Николай. Джульетту мне поздно играть — Клитемнестру в самый раз…
Николай. Клитер… как?
Полина. Кли-тем-нест-ра. Греческая царица. Агамемнон, ее муж, возвращается с победой из-под Трои… ну про Троянскую войну ты слыхал?
Николай. Кино смотрел с Брэдом Питтом.
Полина. Вот эта история как раз продолжение Трои. Агамемнон привозит много добычи, среди рабов и коней — Кассандра, ясновидящая, молодая женщина, которая стала наложницей Агамемнона. Клитемнестра всегда ненавидела Агамемнона. Он убил ее первого мужа и сына, изнасиловал ее и сделал женой…
Николай. Царицей?
Полина. Царицей…
Николай. Ну цена сходная.
Полина. Тебе не кажется, что пахнет гарью? Где-то что-то горит?
Николай. Может, в кухне…
Полина. Я только что оттуда — там все выключено.
Николай. Может, показалось…
Полина. Может (вздыхает). А еще Агамемнон принес ее дочь Ифигению в жертву богам, чтобы греческий флот мог благополучно отплыть в Трою. В общем, муж убит, сын убит, дочь зарезана — понятно, что Клитемнестра мужа ненавидела. Ну и у нее, конечно, был любовник — Эгист. Царь то на войне, то еще где, а Эгист всегда рядом, и он ее по-настоящему любит…
Николай. Точнее, он пока не убивал ее мужей и детей…
Полина. Не убивал. Появление Кассандры стало, как говорится, последней каплей, переполнившей чашу терпения Клитемнестры, и она решает мужа убить. Бла-бла-бла и так далее. Наконец она ведет мужа в бассейн — это у них вместо ванны, чтобы он мог помыться с дороги, набрасывает сеть на голого Агамемнона и бьет его топором. Опутанный сетью царь почти не сопротивляется. Клитемнестра бьет его туда, сюда, наконец по голове. Бассейн полон черной царской крови. Потом она отрубает голову и стирает его волосами с себя капли крови…
Коко. «Агамемнон» Эсхила! Вы ставите Эсхила?
Полина. Боюсь, что по мотивам. Мне уже приходилось играть в спектаклях, где герои Аристофана разъезжали по сцене на велосипедах, выкрикивая «Долой тиранию!», и скакать голышом в роли Офелии, соблазнявшей принца Датского. Театр, конечно, — зрелище, карнавал, медные деньги, но вспоминать об этих ролях не люблю. Да и кто выдержит три часа стихов?
Оливия. Никто.
Полина. Ты выдержала бы, дорогая. Но со стихами — да, проблема. Даже Шекспира превращают в прозу, чтобы зритель не сбежал. А у Эсхила — странные ритмы, хор, кричащий стихами…
Николай. И вы играете эту Клитер… царицу? Хотите подержать топор в руках?
Полина. У нас же будет бутафорский! Правда, надо как-то убедить зрителя, что топор острый…
Коко. Тогда, может, вместо топора — кувалда?
Полина. С кувалдой, конечно, проще, но греки рубились топорами.
Николай. Так хотите подержать или нет?
Полина. Бутафорский топор, Николай, значит — ненастоящий.
Николай. Но играть-то вы будете по-настоящему? (Взбирается на стремянку, снимает топор с крюков и вручает Полине). Попробуйте взмахнуть.
Полина. Ого, какой тяжелый! И страшный — у меня аж мурашки по спине…
Николай. Тяжело убивать, Полина Сергеевна. И да, мороз по коже. Это как же женщине надо разозлиться, чтобы трахнуть мужа топором по голове…
Полина (протягивает ему топор.) Всю жизнь злость копила…
Николай. (взбирается на стремянку, возвращает топор на место). Как будто и не жила, значит.
Полина. Можно и так сказать. А что там за девушка наверху?
Николай. Черненькая?
Полина. Кажется, да…
Николай. Альма. Погостит у вас тут.
Полина Кто она? Откуда?
Николай. С войны привезли. Вообще-то она ассирийка, православная. Родители погибли, осталась одна, взяла автомат и пошла — попала к нам. Она невредная, Полина Сергеевна, добрая девушка, хоть нас и не любит…
Оливия. А что вы ей сделали?
Николай. Она думает, что это мы ее родителей убили. А кто их на самом деле убил — поди разберись. Кашу любит гречневую…
Полина. Вижу, ты нашел с ней общий язык, Николай.
Николай. Бездомные собаки меня любят.
Оливия (с негодованием). Собаки?
Полина. Вот опять! Кто-нибудь чувствует запах гари?
Коко и Оливия переглядываются, пожимают плечами.
Николай. Пойду взгляну.
Уходит.
Оливия. Слов нет… собаки!
Полина. Не расстраивайся, Николай на самом деле неплохой человек. Генерал как-то сказал о нем: «Правильный пацан — убьет, но не обидит».
Коко. У меня мороз по спине. Ма, как ты все это терпишь? Копишь злость?
Полина (пожимает плечами). Ну не за топор же мне хвататься. И потом, Коко, ты живешь в своем мире — маленьком мире, а мир широк, ох и широк…
Коко. Я бы сузил.
Оливия. Не могу я так…
Хватает плед с дивана, придвигает стул к камину, встает на него и закрывает пледом топор.
Чувствую себя так, будто осталась в комнате наедине с мерзким насекомым…
Коко помогает ей спрыгнуть со стула.
Оливия оборачивается, смотрит на плед, свисающий с топора.
Ну хоть так. Но все равно я буду знать, что там — он…
Полина. Мне много раз приходилось жить чужими жизнями, в чужих мирах, но никак не могу к этому привыкнуть. Попыталась представить, как оказалась бы в мире этих бешеных цариц, жестоких царей, ледяных богов и добродетельных героев, которые льют кровь направо и налево и ничуть этим не мучаются… невозможно это…
Коко. Наверное, это был мир, пропитанный религиозностью, как кусок хлеба, брошенный в реку. Боги, герои, судьба, месть, кровь — тогда это было такой же частью жизни, как — ну я не знаю — как восходы и закаты. Сегодня мы просто не понимаем этих людей, хотя они, в сущности, такие же, как мы…
Полина. А давайте — сузим! Давайте вернемся из Достоевского в Чехова, вот сюда, в нормальный мир, где камин — это камин, а яблоко (берет яблоко из вазы, бросает Коко) — просто яблоко.
Коко бросает яблоко Оливии — она кладет его на голову, вскидывает руки, поднимает ногу и пытается сделать оборот вокруг себя на другой ноге.
Яблоко падает — Оливия ловит.
Коко садится за фортепьяно, Полина приглашает Оливию на танец, и под звуки вальса они делают круг по залу.
Полина. Легче, легче! Еще легче!
Оливия останавливается.
Полина. Больно?
Оливия. Чуть-чуть. Совсем немножко.
Полина. Может, таблетку и полежать?
Оливия. Доктор велел отдыхать, но желательно без таблеток.
Коко. А доктор сказал, сколько тебе еще… м-м… мучиться?
Оливия (грустно). Пока не пройдет.
Полина. Олечка, не переживай! Не надо, родная! Оно пройдет, все пройдет! Да ты только вспомни, сколько всего… после первой операции ты вообще ходить не могла, а это всего три года назад было…
Оливия. Помню. Но это четвертая операция, Полина, и вроде все в порядке, да не все…
Коко. Но ты танцуешь!
Оливия. Ковыляю…
Полина. Танцуешь! Хотя, может, зря мы так твою ногу нагружаем, не знаю, надо с Иноземцевым посоветоваться…
Оливия. Я уже запуталась, кто из них лечащий врач, кто главный…
Полина. Иноземцев — главный. Звезда остеохирургии. Гений. Три года назад ты едва передвигалась, тебя просто запрокидывало… да, Боже мой, как вспомню, так аж плохо становится… две операции в Швейцарии, операция в Германии… но зато теперь ты стала ровненькой…
Коко. Мам!
Полина. Так в моем детстве бабушка говорила. Если хотела девочку похвалить, бабушка не говорила «красивая» или «умная» — только «ровненькая». Все при ней. А наша Оливия — красавица. Настоящая. Теперь мужчины смотрят ей вслед, оборачиваются… а хромота пройдет… теперь на ней — корона!
Оливия. Но корона то и дело сползает…
Полина. Я-то хорошо помню, как твоя мама рыдала…
Коко. Мам!
Полина. Извини, увлеклась.
Оливия. Пойду я.
Подхватив обезьянку, направляется к двери.
Полина. Загляни к отцу!
Коко. Не надо — он с самого утра с Мишелем что-то обсуждает. Я было сунулся — прогнали. Кажется, у них там скандальчик.
Оливия. Загляну.
Уходит.
Полина. С чего ты решил, что у них скандал?
Коко. Ну так, показалось. Оба красные, сердитые, отец трясет какими-то бумагами, Мишель сигарету от сигареты прикуривает…
Полина. По правде говоря, чего-то такого я ждала…
Коко. Чего?
Полина. Мишель зарвался и сам это понимает. Впрочем, плевать.
Коко. А я думал, у вас с Мишелем что-то серьезное…
Полина. Он хорош в постели, но это и все. Генерал в сравнении с ним просто гений.
Коко. А Арановский? Кстати, он заходил сегодня…
Полина. Когда?
Коко. Часа три или четыре назад. Сказал, по-соседски…
Полина. По-соседски?
Коко. Ну зашел по-соседски. Он же наш сосед, правда? Тоже хотел с папой поговорить, но понял, что неудачно выбрал время. Услыхал, как Мишель кричит, и ушел.
Полина. Про меня спрашивал?
Коко. Спрашивал. Но ты в Москве была.
Полина. В театре. Потихоньку начинаем вживаться в Агамемнона.
Коко. И как у вас? В смысле — с Арановским.
Полина. Боюсь сглазить. Пока не знаю. Но не хотела бы, чтобы генерал об этом узнал.
Коко. От меня он точно ничего не узнает.
Полина. Ты все-таки хочешь с ним поговорить?
Коко. Умом я понимаю, что будет хуже, если он узнает от других… от Николая, например, или еще от кого-нибудь… но это — умом. А внутри аж все сжимается, как только представлю его взгляд…
Полина. Ну не убьет же он тебя, Костя. Я привыкла — и он привыкнет. Рано или поздно.
Коко. Я ж у него ходил в любимчиках, мам. Кадет! Будущий офицер!..
Полина. Он был не против, когда ты поступил в консерваторию. Вздохнул только, и все. Как к нему ни относись, он умный и чуткий человек, Коко. Все понимает с полуслова, с полувзгляда…
Коко. Воображаю его полувзгляд, когда он услышит, что я — гей, и мне дурно становится…
Полина. Можешь не говорить ему ничего. Если любит, поймет.
Коко. Поймет! Мам, ну от тебя я не ожидал услышать эти русские народные глупости. Ты же лучше меня знаешь, как он относится… с тех пор как он узнал, что Чайковский — гей, слушать его не может…
Полина. А много ли ты знаешь военных, которые так любили бы и понимали Чайковского? Музыка в тебе — не от меня, от него…
Входит Николай.
Полина. Ну что, где горело?
Николай. Да ничего страшного — проводка в кухне. Надо там всю систему менять.
Коко. Мастер на все руки!
Николай. Жизнь такая, Коко, и не захочешь, а надо.
Коко. А это правда, Николай, что вы священником были в молодости?
Николай (смеется). Псаломщиком, не священником! Ну какой из меня священник! А псаломщиком — да, было дело. Выходишь на литургии — весь в золоте, с головы до пят, в руках огромный Апостол с красивой закладкой, и все предстоящие и молящиеся на тебя смотрят. И возглашаешь во весь голос: «Прокимен глас четвертый! Дивен Бог во святых своих, Бог Израилев!» И тут хор с правого клироса — ах, какой у нас был хор! Эх… Но псаломщика можно говорящей собакой заменить. Если она лапу дает, то может и кадило запросто подать, и ручку иерею лизнуть, а у генерала меня никто не заменит…
Полина (со смехом). Господи, Николай, какая собака?
Николай. Знавал я такую собаку — она «мама» говорила и вообще черт-те что выделывала…
Коко. Гав-гав! Мама-мама!
Николай. Про ее хозяина говорили, что ему приходилось свой член в тачке возить — такой он у него был огромный. А как напьется, собака его домой уводила. Он лежи бревным-бревно, а она его за рукав тащит — домой, домой! Но бабы его любили — ой!
Полина. Да ну вас, Николай!..
Николай. Вас там, кстати, сосед спрашивал. Арановский.
Полина. Коко говорил, что он заходил.
Николай. Сейчас ждет. Во дворе.
Полина. Поздно уже… ну да ладно…
Уходит.
Николай. А тебя, Коко, генерал зовет.
Коко. Он же с Мишелем…
Николай. Мишеля он выгнал, теперь Мишель в своей спальне вторую бутылку откупоривает. Боишься?
Коко. Ты все знаешь?
Николай. Не бойся, Костя. Страх хуже поноса. Иди, иди — и не бойся.
Коко уходит.
Николай приносит стремянку и снимает с топора плед.
Николай. Вот так. Вот так-то. Ничего не бойся…
Вытягивается в струнку и отдает честь топору.
Спальня в доме Арановского.
Горит ночник.
Арановский и Полина приходят в себя после секса.
Арановский. Не могу так больше. И не хочу!
Полина. Какого черта ты поперся к генералу, а? За этим?
Арановский. Прости.
Полина. Мне с тобой хорошо, Игорь, не надо портить игру.
Арановский. Для меня это не игра.
Полина. Упрямый ты…
Арановский. Ты же сама говорила, что хочешь от него избавиться. Вот я и решил избавить тебя от него. Каюсь, поспешил, но…
Полина. Вообще-то я от него хочу избавиться по-взрослому, по-настоящему…
Арановский. В смысле — убить?
Полина. В смысле.
Арановский. Полина!..
Полина. Надоел — не то слово, Игорь. Он мне осточертел. Все эти его теннисистки, все эти его модели, все эти… теперь привез какую-то арабскую девчонку и трахается с ней третий день…
Арановский. Видел я ее мельком — красивая. Сколько ей — пятнадцать? шестнадцать?
Полина. И знать не хочу. Все надоело. Сама б его убила, да у меня кишка тонка…
Арановский. Да брось ты эти страсти-мордасти! Плюнь и забудь, даже не думай об этом — испортишь карму. Давай лучше уедем. Друзья предлагают купить домик в Таррагоне… или в Хорватии… можно и в Греции — на каком-нибудь острове, на Крите или на Корфу… теплое море, хорошее вино, ты да я… Надоело здесь жить — слов нет. Тысячу лет все ждем и ждем лучшей жизни, строим да строим, и вдруг то война, то революция, то еще какая-нибудь дрянь… Хочется пожить на готовом — сколько той жизни осталось! Наших денег хватит…
Полина. Ты, кажется, забыл, что я актриса. Игорь, я уже кое-чего добилась, и есть надежда, что ждет меня великое будущее, но ждет оно меня здесь, а не на Крите! Я столько всего перенесла ради этого будущего, Игорь… не могу я все бросить, не могу…
Арановский. Полина, идеальных убийств не бывает…
Полина (внезапно успокоившись). Хорошо. Выслушай меня, Игорь, и хорошенько подумай. Наш дом стоит одиннадцать миллионов. Долларов, Игорь! Дом плюс московская квартира… да много чего еще… несколько картин, которые тянут в общей сложности на миллион. Я хочу не только его смерти — убить его мало, — я хочу, чтобы все это стало моим. Нашим. Причем на законных основаниях. У него ведь никого нет, кроме сына-прокурора и младшего брата, по которому тюрьма плачет. Я хочу стать единственной наследницей. Ну, с Андреем — это его сын — придется поделиться, но это не страшно. Стану вдовой, через несколько месяцев вступлю в права наследства, и все это станет моим. А потом я могу делать с этим что захочу. Ты со мной, Игорь? Поможешь? Мы вместе? Ну же, не мямли, Игорь! Только прямо скажи — да или нет. Если нет, я пойму. Но тогда мы расстанемся. Навсегда, Игорь. Если да, мы сделаем это и проживем долго и счастливо, ты и я. Только не говори мне о муках совести и призраках убитых — я слишком хорошая актриса, чтобы во все это верить. Так ты со мной, Игорь, или нет?
Арановский (со смешком). Ты замечательная актриса, Полина, но это не театр, это жизнь. В жизни из тебя леди Макбет никудышная, уж прости. Заскучала по девяностым? Пиф-паф, любовь, кровь, морковь, в бровь? Не думаю. Тогда в чем дело? Тебе хочется его денег? Но у тебя и своих немало. Да и я не бедняк. Или ты так его любишь, что готова убить? Любишь? Нет? Да ты сама не знаешь, что происходит на самом деле и чего на самом деле хочешь, поэтому, как сказал бы твой Станиславский, не верю я во все эти ваши страсти…
Полина молчит.
Ты подумай, Полина, только подумай! Ну хорошо… Чем ты хочешь его убить? Мечом? Из пистолета? У тебя, кажется, нет пистолета, значит, его придется добывать, а человек, который достанет пистолет, может проболтаться. Хочешь убить его здесь, да так, чтобы тебя ни в чем не заподозрили? Или хочешь спрятать тело? Вывезти или закопать? Детали, Полина, не люди убивают, а детали! Он слишком известный человек, полиция встанет на дыбы, но что-нибудь да найдет — обязательно найдет! Боже, неужели я это говорю вслух? Поверить не могу, что я это говорю…
Полина молчит.
Ну послушай… только послушай, Полина… ну давай с другого конца зайдем… Человеку, пользующемуся электрическим утюгом, трудно поверить во все эти чудеса… в хождение по водам, превращение воды в вино, воскрешение мертвых… По той же самой причине мы не понимаем всех этих Эдипов, Электр, Агамемнонов, по той же самой причине так трудно сегодня ставить Эсхила или Софокла, по той же самой, Полина, и ты это знаешь: мы не верим в этих богов, в судьбу, рок, фатум, в мистику, в неизбежное наказание, в загробное воздаяние… а эти боги, этот рок — такие же действующие лица пьесы, как все эти цари и герои… мы не верим во все это так, как тогда люди верили, потому и не можем проникнуться тем ужасом, который переживает царь Эдип… или Орест какой-нибудь… вместо ужаса в наших спектаклях — механика головного мозга, какая-нибудь химера вроде совести, в которую мы тоже не верим, и ты не веришь, вместо всего этого ужаса у нас Сартр какой-нибудь, не к ночи будь помянут… (Пауза.) Люди взрослеют, Полина. Нам уже не нужно на каждом шагу хвататься за меч или за пистолет — есть суд, прокуратура, полиция, пресса, очень неплохие гигиенические средства, а мы ведь сегодня ни во что, кроме гигиены, и не верим… ты можешь представить сегодняшнего человека, который согласился бы быть распятым рядом с Христом ради спасения души? Сама эта мысль вызывает оторопь, правда? У нас не осталось ни трагедии, ни даже комедии… Господи, да почему я должен тебе все это говорить! (Пауза.) Если ты так ненавидишь его, если так хочешь отомстить, разведись с ним, черт возьми, отсуди у него половину имущества, а потом играй себе в театре, занимайся любовью… живи! Только, пожалуйста, Полина, не делай глупостей! Неужели тебе так хочется в тюремной камере драться с лесбиянками из-за жопы какой-нибудь хорошенькой зэчки? Я привык к тебе, Полина… иногда я даже думаю, что люблю тебя… и кто знает, как оно сложится… может, мы поженимся, ребенка заведем… да чем черт не шутит… (Пауза.) Честное слово, Полина, мне тебя будет не хватать…
Полина (вставая и одеваясь). Что-то я устала, Игорь, да и поздно уже, пойду-ка я домой…
Арановский (пытаясь ее остановить). Разведись, Полина, уедем, я книгу о тебе напишу, ты же знаешь, я хороший журналист, критик, книга тебя прославит, и все у нас будет хорошо, я на все ради этого готов, Полина!..
Полина. Спокойной ночи, Игорь.
Уходит.
ЭПИЗОД ВТОРОЙ
В гостиной — генерал Аристов, Полина, Коко в капюшоне с прорезями для глаз.
Николай на стремянке снимает с крюков топор, ставит у камина.
Входит Андрей Аристов с папкой в руках.
Аристов. Наконец-то. Что выяснил?
Андрей. Результаты экспертизы будут позже. (Достает из папки лист бумаги.) Все читали?
Аристов. Только я.
Андрей. Ее рукой написано?
Николай (подходит ближе). Ее, ее, еёе не бывает…
Андрей. Николай, ты все-таки не член семьи…
Николай. А это моя бумажка, Андрей Петрович. Это я ей говорил, а мне — наш священник отец Олег. (Говорит по памяти.) Не возвращайся в прошлое и не думай о вечной жизни, это все брызги и тень. Учись ходить в немощи, и в ней будет совершаться сила Божия. Искусствонемощи — это высокое искусство, учись ему. Помнишь фарисея из евангельской притчи? Господь сравнил его с кающимся мытарем. Дело не в том, что этот фарисей гордился своими делами, это чепуха. Фарисей на то и фарисей, чтобы понимать, что всем обязан Богу. Просто этот фарисей неправильно понимал праведность. Даже благодаря Бога, можно любоваться собой…
Андрей. И что это?
Николай. Слова. А чьи — не знаю. Память у меня хорошая, запомнил, а чье — не помню. А может, отец Олег и не говорил. Во втором послании коринфянам Господь говорит, что сила Его совершается в немощи…
Аристов. Это имеет отношение к… к тому, что произошло?
Поймав его взгляд, Николай уходит.
Андрей. Вы мне скажите.
Полина. Это имеет отношение к ее жизни. Оливия училась искусству немощи… ну понимаешь…
Андрей. Понимаю. (Помолчав.) Сейчас с ней работают эксперты, первые результаты, думаю, будут скоро. Но, наверное, самоубийство — это все, о чем мы можем сейчас говорить.
Полина. А доведение до самоубийства? Ну не могла же она ни с того ни с сего покончить с собой! Мы с ней танцевали, она улыбалась… была полна надежд… нога все меньше болит… ну почему?
Андрей. Доведение до самоубийства — сто десятая статья — это очень темная история. Угрозы, жестокое обращение, систематическое унижение — все это трудно доказывать в суде. Ну и потом, хоть я и редко у вас бывал, что-то не замечал никогда, чтобы с ней жестоко обращались, скорее наоборот, все ее тут у вас зализывали в сто языков…
Коко. В последние дни она была очень расстроена и раздражена…
Андрей. А ты почему в колпаке, Костя?
Коко. Наказан.
Андрей. Господи, еще один! И кто ж тебя, гения, осмелился наказать? Небось сам себя? Ты всегда сам себя наказывал за какие-то тайные провинности. Никто ничего не знает, никто ничего не слышал и не видел, а Костя вдруг раз — и под замком! За что? Не твое дело.
Коко. Не твое дело.
Полина. Она была подавлена, расстроена с того дня, как Петр Иванович вернулся домой. Может быть, это никак не связано… (Мужу.) Ты с ней разговаривал?
Аристов. Конечно! Я только радовался, что она стала такой красавицей, такой… умной, доброй и вообще…
Коко. Это ты с ней о ее доброте допоздна разговаривал?
Аристов. А вот это не твое дело!
Полина (сыну). Ты мне ничего не рассказывал!
Коко. Да ты бы с ума сошла. С твоей-то мнительностью…
Полина. Ты на что намекаешь, Коко?
Аристов. Хоть при мне не употребляй эту животную кличку. Он — Константин. Кон-стан-тин.
Телефонный звонок.
Андрей (жестом призывая к молчанию, достает телефон из кармана). Аристов, слушаю. Да… да… уже? Молодцы. Да… понял, спасибо. До встречи.
Опускает телефон в карман.
Все рассказывать?
Полина. Что это значит, Андрей? Что значит — все? В нашем положении…
Андрей. В нашем положении… что ж, она покончила с собой — это не убийство. Ни следов насилия, ни препаратов, ничего…
Полина. Не тяни!
Андрей (нехотя). Незадолго до смерти у нее был секс…
Коко. Секс!
Полина. Как это — секс? Что ты хочешь сказать? Боже, что ты такое говоришь, Андрей!
Андрей. Не я — это говорит судебно-медицинский эксперт высшей категории. Я к этому делу на всякий случай подключил лучших спецов. Они не нашли ничего, кроме секса. Подчеркиваю: это не изнасилование, а то, что у нас называется половым актом по обоюдному согласию.
Полина (вскакивает, бросается к мужу). Ты! Ты!..
Андрей (успевает ее перехватить). Полина! Нет, Полина! Успокойся. Успокойся же.
Полина. Петр, это ты?
Аристов. Не стану я отвечать. Мы с тобой давно поняли, что это нормально, когда твоя жизнь — это твоя жизнь, а моя — моя… но ушла она от меня живой и здоровой, и не было никаких причин, чтобы лезть в петлю… простите, но это так…
Полина. Лезть в петлю… какая ж ты сволочь…
Аристов. Не бросайся словами, Полина, не надо…
Полина. А то что?
Аристов. Ты не хуже меня знаешь, что я имею в виду. Твои шашни с Мишелем, твои утехи с этим евреем Арановским — это лишь малая часть твоих удовольствий…
Андрей. Ну, друзья мои, вы, кажется, перешли черту…
Коко. Не-не-не, они еще не дошли до черты.
Входит Николай.
Николай. Петр Иваныч, вызывают.
Аристов. Не до тебя, Николай!
Николай. Министр вызывает, Петр Иваныч. Совещание у президента, говорят.
Аристов. А, черт! Подгоняй машину!
Быстро уходит вслед за Николаем.
Полина. Сбежал! Сбежал, сукин сын!
Коко. Мам, он же военный. Слушаюсь — это у них вместо «слушаю».
Андрей. Полина, надеюсь, насчет доведения до самоубийства — это ты не серьезно. (Направляясь к двери.) Я еще вернусь — надо бумаги кое-какие оформить.
Уходит.
Коко. Мам…
Полина (опускается в кресло). Да сними ты этот дурацкий колпак, Коко. Это отец тебя наказал?
Коко (снимает колпак). Мам, я сам.
Полина. Так ты ему сказал?
Коко. Сказал.
Полина. И?
Коко. И ничего. Минут двадцать он ходил из угла в угол, фыркал, потом хряпнул коньяку, закурил, сказал: «Я солдат, сынок, не жди от меня награды», — и велел мне убираться вон.
Полина. И все?
Коко. Мам, я сам надел этот колпак. Он не пожелал меня выслушать — ему достаточно факта, что его сын — гей.
Полина. Любимый сын.
Коко. Любимый… А Андрей?
Полина. Они друг друга недолюбливают. Однажды Андрей выпил и сказал мне, что никогда не простит отцу того, что он сделал с матерью. Но сразу спохватился и ушел в несознанку… и больше к этому разговору не возвращался…
Коко. Это надо постараться, чтобы Андрей кого-то невзлюбил.
Полина. Значит, генерал постарался. Но ты молодец — не испугался, переступил через боюсь…
Коко. Спасибо, мам. Знаю, что ты этого не одобряешь и какого труда тебе это стоит — хвалить меня за то, что тебе неприятно…
Полина. Я бы, конечно, поорала и поревела, но что это изменит? Но привыкнуть до сих пор не привыкла, что уж скрывать. Ты… ты мне дорог, Коко, ты мой сын, а остальное — ну да, твой выбор. И хватит больше об этом!
Коко. Честно говоря, это ужасно, что у вас все вот так…
Полина. Ужасно, конечно.
Коко. Наверное, зря я это спрашиваю, но все же: неужели все это необратимо?
Полина. Я никогда не рассказывала тебе о моем первом муже — он был режиссером. Великого режиссера из него не получилось, но человеком он был обаятельным и мудрым. Как-то он сказал, что искусство романа сродни искусству семейной жизни. У этого искусства есть название — искусство болтовни. Надо ведь заполнять чем-то все эти страницы и все эти годы, причем так, чтобы это не убивало ни книгу, ни брак. В юности, сказал он, мне казалось, что как только я скажу жене: «Передай, пожалуйста, соль», — наш брак рухнет. Стендаль писал, что если он однажды подойдет к окну и воскликнет: «Какое прекрасное утро!», — то сразу же возьмет пистолет и застрелится. Каждая фраза должна быть значимой. Как у Софокла или Шекспира. Но жизнь состоит из ничего не значащих слов, дурацких реплик и прочего мусора, и дело не в мусоре, а в нас. Вот чеховские пьесы почти целиком слеплены из такого мусора, а мы страдаем и плачем… Сегодня мы в каждой строчке Пушкина или Шекспира выискиваем глубокий смысл, но, возможно, для авторов эти строчки были неизбежным злом — прекрасным мусором, заполняющим пустоты. В том-то и заключается разница между Пушкиным и мной, что мусор у нас разного качества. Искусство болтовни — это высокое искусство, это известь Господня, которая скрепляет людей не хуже вина и секса…
Коко. И у вас закончилась известь…
Полина. Как будто само собой получилось. Наверное, мне надо было уйти из театра, заняться семьей, детьми, но я и сейчас считаю, что поступила правильно. А у генерала — генеральская жизнь: тревоги, разъезды, войны. Постепенно известь утратила… что там у нее? Вязкость? Способность склеивать? Вот это — ушло. Может быть, я давно ушла бы от него, но тут появилась Оливия. Сестрица моя, если ты не знал, была тяжелой наркоманкой… богемная личность с претензиями… да и дочь родилась — одна нога короче другой… и когда Валя скончалась, у Оливии не осталось никого, кроме меня. (Помолчав.) Честно говоря, не хотелось мне ею заниматься. Театр, репетиции, спектакли… а тут еще муж с его трофеями — то теннисистки, то фехтовальщицы… ну и я не отставала… в общем, не до нее… а она терпела, страдала и терпела… было что-то в ее глазах от взгляда зверька, попавшего в капкан, безысходность какая-то, и вот этого я вынести не могла…
Коко. Замкнутая она у нас, мам, одноватая…
Полина. Что это за слово такое?
Коко. Одноватая? Это я слышал про одного мужика, которому никто не нужен, даже пил в одиночку… одноватый…
Полина. Да, было в ней это. Было. Все держала в себе. Вроде сошлись, сроднились, но нет — молчала, страдала, таила…
Коко. Так ты думаешь, у них с папой это давно?
Полина. Трудно сказать. Ей же еще семнадцати нет… не было… она ж его боготворила, ты, наверное, замечал. Лихой вояка, никого не даст в обиду, за ним — как за каменной стеной, красавец, щедрый мужчина, герой девичьих грез, нетипичный военный… помню, как он переживал концерт Моцарта ре минор…
Коко. Двадцатый концерт?
Полина (кивает). Он плакал, Коко… (закрывает лицо руками). Идиоты! Что мы, идиоты, натворили…
Коко. Однажды я сказал Оливии, что она влюблена в папу, так она попыталась меня ножницами ткнуть…
Полина. Все в себе, все…
Коко. Знаешь, у нас с папой тоже все никак не складывалось. Вроде нет в нем никакого пафоса, а чуть что — Россия, долг, кони…
Полина. Господи, какие еще кони, Коко?
Коко. Обыкновенные кони. Исторические. Папа говорил, что Россию построили два коня — один тащил плуг, другой — пушку, а я за ними иду, другой дороги у меня нет. Никакого Моцарта — только кони и один путь.
Полина. Генерал…
Коко. Ты ведь его любишь, ма?
Полина. Любила. На каком-то совещании он произнес слово «участь», так ему потом эту участь припоминали все кому не лень. Только когда генералом стал, забыли. Да и то, думаю, и сегодня за спиной поминают. Но жить с ним — ну не получается, Коко. (Помолчав.) Я ведь, кажется, понимаю, что произошло на самом деле. Оливия — девочка строгая, как раньше говорили, и если уж она кому-то себя отдала, то это навсегда. Только ему. Навеки. До смерти. А он и не скрывал ничего. И когда она спросила, когда они станут мужем и женой, ответил не задумываясь: «Никогда». Может, все по-другому происходило, но, думаю, я не ошибаюсь. А когда она поняла, что он не шутит, что это по-настоящему, всерьез, решила со всем этим покончить — раз и навсегда. И покончила…
Коко. А где ее обезьянка?
Полина. Игрушка?
Коко. Ну да, она ж с ней не расставалась.
Полина. А в ее комнате?
Коко. Не знаю, не заходил…
Полина. Она ж не опечатана. По мнению полиции, преступления здесь не было.
Коко. Так и хочется сказать, что любое преступление здесь можно спрятать, как мертвый лист среди мертвых листьев…
Полина. Но пафос…
Коко. Пафос. Поэтому я и молчу.
Полина. В каком-то боевике я видела, как ребенок спрятал важную улику в своем игрушечном медвежонке. Может, она в обезьянке хранила свой дневник? Она вела дневник?
Коко. Пойду поищу. (Направляется к двери.) Про дневник она ничего никогда не рассказывала…
Скрывается за дверью.
Полина. Еще бы. Чтоб Оливия открыла кому б то ни было свои тайны… а какие у нее могли быть тайны? Всегда на виду, ни друзей, ни подруг… чего она боялась? Чего ждала? Чего-то же она ждала постоянно, чего-то необычного, внезапного… кто-то войдет и скажет… или кто-то спустится с небес и скажет… вся тайна — ее чувства, сжавшиеся в черный ком, и, наверное, если чего она и боялась, так это того, что этот ком вдруг разожмется, раскроется, как цветок, и все увидят, что ее тайна ничего не стоит… Господи, я, кажется, с ума схожу…
Сверху по лестнице спускается Мишель — рослый, элегантный, темный, с бутылкой в одной руке и бокалами в другой.
Тебе не кажется, что пахнет гарью?
Мишель. Может, дверь в ад забыли закрыть?
Полина. У меня, наверное, паранойя.
Мишель. Завидую. Выпьешь со мной? На два пальца крепкого?
Полина. На три.
Мишель. Настроение?
Полина. Каприз.
Мишель (наливает в бокалы). Чокнемся?
Полина. Мы еще не на поминках.
Чокаются.
Мишель. Ужасная история. Жаль девочку. Кажется, всю свою маленькую жизнь хотела стать такой, какой стала, и вдруг, когда цель достигнута, — на тебе… жаль…
Полина. Поругались?
Мишель. Кто-то подкинул твоему генералу бумаги, которые ему незачем видеть, ну и — да, поругались, черт возьми!
Полина. Нет, слушай, ведь в самом деле дымом пахнет!..
Мишель. Небось Коко курит где-нибудь.
Полина. Он курит? Коко?
Мишель. Балуется иногда под настроение.
Полина. В детстве я так часто боялась пожара, что привыкла к этой постоянной тревоге. Не помню, рассказывала я тебе или нет… мы с матерью жили в старом доме на Благуше… в начале восьмидесятых его снесли, а когда-то там жили сотни три семей, если не больше. Никто не знал, сколько в точности было жильцов: кто-то приезжал в гости, кто-то уезжал на севера, женились, разводились, рожали, умирали… улей, муравейник, Вавилон, и чуть не каждый день в этом Вавилоне пожар — то в одном углу, то в другом… если далеко от нас, то мы могли и не знать, а если близко, все бросались яростно тушить огонь, а потом с такой же яростью праздновали победу — с выпивкой и песнями под баян… масло на сковородках горело, ветхая электропроводка, самогонные аппараты, самодельные обогреватели… в общем, все и всегда…
Мишель. Ты про дом или про Россию?
Полина. Не обобщай. Нет здесь никаких образов и символов — просто дом. (подставляет бокал — Мишель наливает). Мы ложились спать и не знали, у кого на этот раз вспыхнет, кто заорет среди ночи, кто бросится босиком по коридору, гремя ведрами…
Мишель. Все-таки про Россию.
Полина. Дома, в Москве, ни разу не чудился пожар, а здесь — чуть не каждый день…
Мишель. Где-то плачет психиатр — специалист по тревожности, мечтающий о богатенькой пациентке…
Полина. Тебе смешно…
Мишель. Прости, но в России всегда домовладелец входил в группу риска: то обыск, то облава, то конфискация. Помню, как-то в Риме мы с приятелем устроились на террасе выпить кофе. За соседним столиком — пышная немолодая синьора потягивает эспрессо из чашечки и курит сигару. Перекинулись словом, другим, спрашиваю, где живет синьора, а она лениво так отвечает: да вот тут же, в этом доме, здесь наша семья живет с четырнадцатого века. Семьсот лет. А ты можешь представить такую синьору у нас? У нас эти синьоры за полвека умудрились и домов лишиться, и в лагерях побывать, и у расстрельной стенки постоять, и в очереди к окошку, где передачки для заключенных принимают…
Полина. Боже, Мишель, когда это тебя все эти синьоры стали волновать, а? И к чему эти намеки? Нас собираются турнуть из этого дома?
Мишель. Пока нет.
Полина. Пока?
Мишель. Нет.
Полина. Тогда к чему этот пафос? Из-за чего поругались с генералом? Из-за дома?
Мишель. Из-за дома тоже. (Помолчав.) Видишь ли, когда дом строился, то и дело возникали проблемы. Речь идет об оплате. Генералу некогда было вникать в эти мелочи, а мне пришлось. Да и тебя не хотелось беспокоить…
Полина. Тем более что я ничего не понимаю в этих денежных проблемах…
Мишель. Я все взял на себя. Если денег не хватало, доставал свой кошелек, а когда и этого было мало, платила одна из моих компаний… когда-то я создал ее в качестве прокладки… сервис, логистика и так далее… компания работала в основном по госконтрактам, и на ее счетах часто оседали невостребованные деньги… чтобы решить очередную проблему, я снимал деньги со счета компании и переводил строителям… как бы брал взаймы, чтобы потом вернуть…
Полина. Из своего кармана?
Мишель. Ну не всегда. Как только подходил новый контракт, на счетах компании снова образовывались приличные суммы…
Полина. То есть дом построен за государственный счет, но принадлежит нам? Кто собственник, Мишель? Уж не я ли? Помню, что подписывала тьму-тьмущую каких-то бумаг, но убей Бог, если помню, что это были за бумаги…
Мишель. Дом принадлежит фонду, который я создал, чтобы снять с вас всякие подозрения, а фонд передал вам этот дом в доверительное управление с правом перехода в собственность.
Полина. Так мы должны государству или нет?
Мишель. И да, и нет. Фонд занимается поставками по военным контрактам, строительством жилья для офицеров, так что часть затрат удалось списать…
Полина. Часть.
Мишель. Значительную часть.
Полина. Мишель, ты опять за свое!
Мишель. Все чисто, Полина, комар носа… деньги пошли по кругу, это змея, кусающая себя за хвост, чистопородная змея. Круговорот денег в природе. Компания получает заказ, переводит деньги фонду, а фонд потом покрывает некоторые срочные потребности компании. На самом деле схема гораздо сложнее, но надеюсь, ты понимаешь, что ни о каком воровстве и речи нет. Конечно, приходится держать под рукой средства для непредвиденных расходов, и тут могут возникать вопросы, но мы на них всегда готовы ответить. Знаешь, когда в юности мы обсуждали с партнерами очередную бизнес-идею и всем уже начинало казаться, что мы все решили, шеф говорил: «Идеи обсудили, детали понятны, а теперь главное — люди. Кто будет это делать? Кого именно зовем в партнеры? У этого понос, этот жаден, а тот любит мальчиков. Понятно выражаюсь?» Люди, Полина, все упирается в них…
Полина. Да помню, ты сам рассказывал, с чего начинал. Противогазы, грузовики… что там еще?
Мишель. Бизнес, Полина, — это информация. Мне стало известно о распродаже имущества ликвидированной воинской части раньше, чем другим, и я хорошо заработал на этих грузовиках. Ну а противогазы просто обременяли военных, которые не знали, куда их девать. На складах без дела валялись даже противогазы для лошадей! Видела б ты эти монструозные изделия… Кому в девяностых нужны были противогазы, выпущенные в сороковых-шестидесятых? Кто тогда думал, что они когда-нибудь понадобятся? Да они и сейчас никому не нужны. Я продал их в Африку и заработал стартовый капитал. Я крутился, Полина, и всегда поддерживал хорошие отношения с теми, кто принимал решения…
Полина. Покупал их услуги.
Мишель. А они покупали мои. Бизнес. И очень непростой бизнес. Думаешь, легко удержаться в очень узком кругу тех, кто допущен к военным контрактам?
Полина. Скажи-ка мне, Мишель, генерал знал об этом? Ну хотя бы о фонде, который владеет нашим домом?
Мишель. Да откуда ему было знать! И зачем? Не успевал он вникнуть в дело, как его посылали то в Каир, то в Триполи, то в Багдад, то в Кабул. Три часа на сборы, самолет уже на взлетной полосе… сама знаешь…
Полина. Тогда он не был генералом.
Мишель. Но он всегда был солдатом, подчиняющимся приказам. Мне приходилось самому вникать в детали и доводить дело до конца. Думаю, и на этот раз все образуется. Фонд создан и действует на законных основаниях, и вы владеете домом на законных основаниях. В соответствии с условиями договора между фондом и вами дом через год перейдет в вашу полную собственность…
Полина. А пока все это принадлежит тебе? Со всеми потрохами?
Мишель. Номинальненко, Полина, номинальненько. И потом, ты, например, мне не принадлежишь…
Полина. Боже, Мишель, не будь пошляком! Здесь никто никому не принадлежит. Жене не принадлежит муж, мужу — жена, им обоим — их дети, детям — родители…
Мишель. Ты не принадлежишь мне, я — тебе. Все так живут, и всех это устраивает.
Полина. В том-то и беда.
Мишель. А ты не оценивай. Бери то, что можешь взять, и не зарься на то, что тебе никогда принадлежать не будет. Понимаю, это трудно, очень трудно, но иначе — мучения, Достоевский и дурдом. Мы же ничего друг о друге не знаем кроме того, что знаем, а знаем только то, что можем узнать. Душеведение, к счастью, угасает на просторах святой Руси. Вот уж о чем мы никогда не думали, так это о том, что деньги станут самым страшным для нас испытанием. Многие это поняли с опозданием…
Полина. Ты — вовремя.
Мишель. Просто у меня инстинкт самосохранения хорошо развит. Но я этим не горжусь, Полина. (помолчав). Не возвращайся в прошлое и не думай о вечной жизни, это все брызги и тень. Учись ходить в немощи, и в ней будет совершаться сила Божия… Прости, я тоже читал эту записку. И не идет она у меня из головы.
Полина. Мечтаешь о немощи?
Мишель. Мечтаю о том дне, когда все это закончится, и я смогу запереться в келье и подумать о жизни…
Полина. Ба!
Мишель. Генерал рассказывал о нашем деде? Нет? Он был военным, твердым сталинистом, когда вышел на пенсию, повесил в гостиной портрет Сталина, а на старости лет вдруг уверовал. Смешно, жалко, но… Но! Однажды он сказал мне: мы выбираем не между любовью и ненавистью, а только между любовью и пустотой. Мне это показалось смешной нелепостью — я ведь всегда был человеком, так сказать, практического ума. Но эти слова не шли из головы, и сейчас я вспоминаю их все чаще…
Полина. Давай-ка выпьем, дорогой, а то трезвость становится просто мучительной.
Мишель разливает по бокалам.
Боишься пустоты?
Мишель. Ну как… я к ней привык, это мой дом — настоящий дом, черт бы его взял…
Полина. Меня ни у кого нет, и у меня нет никого. Вот до чего доходишь, когда пытаешься противостоять пустоте…
Мишель. Меня ни у кого, и у меня никого? Да это же счастье, Полина, недостижимое счастье, и ради этого стоит жить. Вот, наверное, о чем я буду мечтать с этой минуты. И когда-нибудь, покончив с делами, удалюсь к чертовой матери на собственный остров посреди океана, сяду в кресле на берегу со стаканом виски в руке и буду ждать, когда наконец меня накроет цунами, чтобы окончательно… цунами зарождается где-то далеко, в неведомых глубинах, приближается исподволь, а потом вдруг прихлынет, ударит, слизнет все живое — и ни у кого, никого…
Полина. Дорогой мой, это алкоголь в тебе говорит, а не душа. Выспишься, примешь душ, выпьешь кофе, закуришь стодолларовую сигару и отправишься в очередной раз завоевывать мир. Не завоюешь, конечно, зато согреешься.
Мишель. Наверное, ты права. (Смотрит на часы.) Пора.
Полина. Так чем же закончилась ваша очередная ссора?
Мишель. Ничем. Я его успокоил.
Полина. Волшебник.
Мишель. Просто нашел нужные слова. Волшебные.
Полина (целует его в щеку). Спокойной ночи, Мишель.
Он хочет что-то сказать, но спохватывается и быстро уходит.
Пустота, блин… если бы! В этой пустоте столько народу, что не протолкнуться…
Входит Коко с обезьянкой в руках.
Нашел!
Коко. Привет, мам.
Полина. Составь компанию. Только бокал себе принеси. Что там внутри? Смотрел?
Коко (подходит к бару, берет стакан, наливает себе и матери). Смотрел. (Протягивает матери бумажку.) Никакого там дневника не было — только это.
Полина. (читает вслух). «Люди не летают, потому что у них не развита подключичная мышца». Боже, какая пошлость…
Коко. Из-за этого кто угодно повесится.
Полина. С этим все прекрасно живут до ста лет, Коко.
Пауза.
Бедная девочка…
Коко. Вообще-то это обычная шутка из социальных сетей.
Полина. Будь я еще пьянее, сказала бы, что жизнь и смерть — вообще обычная шутка. И чтобы не сойти с ума, люди придумали театр.
Коко. Но ты, слава Богу, не настолько пьяна.
Полина. Но до чего же надо дойти, Коко, чтобы перед смертью эта шутка стала всем, что у тебя осталось… а теперь — у меня…
Коко. Кажется, тебе хватит.
Полина. Дай-ка обезьяну…
Сын отдает ей игрушку.
Коко. Только не называй ее Оливией, пожалуйста.
Полина. Назову ее Пополей — меня так в детстве дразнили, я тогда заикалась.
Коко. Значит, я в тебя.
Полина. Ко-ко-костя… да, но мы оба избавились от этого недостатка…
Входит Андрей Аристов.
О, а вот и полковник!..
Андрей. Пьянство пьянствуете?
Полина. Возьми стакан, Андрей, налей нам по чуточке…
Андрей достает из бара бокал, наливает всем виски.
За что выпьем?
Андрей. За отца. За твоего мужа. Он никаким боком не имеет отношения к смерти Оливии. Не и-ме-ет. От слова «совсем».
Залпом выпивает.
Коко. Последнее слово науки?
Андрей. У нас есть его генетический материал. Анализ показал, что у него не было секса с Оливией…
Полина. Ты, черт возьми, хочешь сказать…
Андрей. Ты обрадована или разочарована?
Полина. Зачем же ему было признаваться? Зачем?
Андрей. Это не меня надо спрашивать, Полина.
Полина. Кого же? Что показал анализ на самом деле?
Андрей. Близкую родственную связь.
Коко. Не смотрите на меня так!
Полина. Мишель… вот скотина… нашел волшебные слова… кто ж тогда всю ночь стонал в его кабинете? Адель эта, что ли?
Коко. Ее зовут Альмой, мам.
Полина. Добрая собачка Альма…
Андрей. Это лишнее. Мне эти знания точно ни к чему.
Полина. Когда ж он успел… бедная Оливия… бедная моя Оливия!.. (Прижимает к себе обезьянку.) Бедная моя Пополя…
Коко. Мам…
Полина. Мишель, скотина, наговорил с три короба и смылся. Как с гуся вода. (Передразнивает.) Ах, как жаль девочку. Трахнул, умылся и ушел. Сбежал на остров. Остров посреди океана. И никто не знает, где зарождается цунами, пока не приблизится, нахлынет, ударит… нет, не ударит, его не ударит — ее подставит под удар, а сам спрячется…
Коко. Мам!
Полина закрывает лицо обезьянкой.
Андрей. Полина, ну кто ж знал…
Полина. Пожар…
Коко. Приехали.
В прихожей громкие звуки голосов.
Распахивается дверь, входят генерал и Николай.
Аристов. Через час, Николай. Через час.
Николай. Да понял, Петр Иванович.
Полина (Андрею). Он уже знает?
Андрей. Я должен был ему сказать.
Аристов. О чем вы?
Полина. Зачем ты врал? Зачем покрывал Мишеля? Ты что, с ним заодно? Такой же вор и мошенник?
Аристов. Ты с ума сошла, Полина. Мне некогда. Через час уезжаю, а мне еще надо кое-какие дела завершить.
Полина. Почему ты защищаешь Мишеля? Чем ты ему обязан?
Аристов (с холодной насмешкой). Я к твоим любовникам отношусь по-дружески. И к Мишелю, и к этому еврею… Арановский? К нему тоже.
Полина. По-дружески? Ты решил взять на себя смерть Оливии — по-дружески? Ее трахал Мишель, а ты в это время трахался с этой Аделью! Она умирала, а ты в это время трахался!..
Аристов. Альма. Ее зовут Альмой. И нет, не трахался. Мы… мы просто разговаривали…
Полина. Ты трахался! (Тычет его в грудь плюшевой игрушкой.) А она в это время плакала на груди у этой обезьяны! А потом повесилась!
Аристов. (вырывает из ее рук обезьянку). Прекрати истерику! Ты пьяна, иди проспись, Полина. Вернусь — поговорим.
Полина. Отдай Пополю!
Аристов (швыряет обезьянку в дальний угол). Да к черту ее!
Полина. Не настолько я пьяна… (Хватает топор.) Не настолько я пьяна, сволочь…
Николай (Хватает ее за руки). Полина Сергеевна, побойтесь Бога! Оливию этим вы не вернете! Бога побойтесь!
Аристов. Захочешь развестись — пожалуйста. Но только голову мне не морочь!
Полина (сбрасывает с себя Николая). Голову? (Бьет генерала топором.) Голову! Черная кровь! (Бьет его по голове — генерал падает.) Черная кровь! Черная! (Снова и снова наносит удары — ни Андрею, ни Николаю не удается ее остановить.) А ну прочь, собаки! Пошли вон! (Замахивается — они шарахаются от нее.) Вон!
Коко. Мам…
Полина (разбивает торшер, загорается ковер). Пошли вон!
Мужчины отступают к двери.
Огонь разгорается, подхватывая шторы, скатерти, пледы.
Ага! Вот она — радость! Наконец-то! (Бросается к мужчинам — они выбегают из гостиной, за ними Коко.) Наконец-то… (Опускает топор на пол.) И черт с ним, цунами так цунами, пожар так пожар… сил больше нету на эту жизнь… хватит… нету извести, значит, нету…
Обессиленная, падает в кресло, зажмуривается.
Коко (распахивает дверь, но боится войти). Мам! Мам! Пожалуйста, мам! Ты где, мам! Мамааа…
Пауза.
Полина. Нет, не будем, о мой милый, новой крови проливать.
Без того уже печальна жатва острого меча,
Без того уже довольно горя, ужасов, смертей.
Ты домой ступай, а старцы по своим пойдут домам.
Нет нужды в кровопролитьи. Что свершили, то к добру.
Пусть же радостью страданья обернутся наконец!
Пусть же радостью страданья обернутся наконец…
Обернутся наконец…
Пожар пожирает ее.
Занавес