Повесть
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2023
Об авторе | Александр Сараев родился в 1996 году в Череповце. Окончил Литературный институт им. Горького. Публиковался в «Полутонах», «Прочтении», «Алтае» и др. Участник литературной мастерской СЭИП 2022 года. В журнале «Знамя» опубликованы рассказы «Дневник снов» (№ 4 за 2023 год).
1
Грунтовая дорога сильно пылила. Солнце уже подкатывалось к горизонту, но жара не спадала. Идти оставалось около километра. Я знал, что нас встретят, главное — не пропустить нужный поворот. Семён писал про бурую речку в крутом овраге. Поворот был сразу за мостом через нее, возле фонарного столба.
Начинался подъем, и когда мы преодолели его, то увидели внизу длинные-длинные выцветшие на солнце поля, нарезанные на лоскуты узкими березовыми посадками. Над горизонтом расплылась молочная дымка, мелькали, вскрикивая, стайки стрижей. Впереди в пыльном кустарнике у обочины виднелся просвет. Я подумал, что, должно быть, там и будет овраг с рекой.
— Все как обещали, — сказал я. — Ты как?
Настя запыхалась на подъеме и только утвердительно кивнула в ответ.
— Уже близко. Вон там, кажется, мост, — добавил я.
Она вымоталась за сегодняшний день, но держалась молодцом, хотя наше путешествие с самого начала пошло не по плану: нужная электричка отошла от Белорусского вокзала за минуту до того, как мы ступили на перрон.
— Следующая только через час, — объявила Настя.
— Ничего, они нас дождутся. Вся ночь впереди.
— Давай перекусим?
Мы зашли в «Бургер Кинг» и съели приторное мороженое. Настя читала «Здравствуй, грусть» Франсуазы Саган, а я пытался выяснить у Семёна, нужно ли им что-то к столу.
Семён с Сашей отшельничали на даче еще с майских праздников. Они уехали из Москвы, как только достаточно потеплело, чтобы можно было ночевать в деревянном доме без отопления. Дача принадлежала родителям Саши, но они там практически не бывали и обрадовались, что кто-то проследит за домом.
Июнь заканчивался, Семён и Саша жили на даче почти безвылазно. Они выходили за границы участка, только чтобы съездить в магазин или искупаться. Целыми днями они разбирали огромную библиотеку на веранде и играли на пианино. После того как Семён сдал дистанционно летнюю сессию, подошло время Сашиного дня рождения. Они решили собрать друзей на даче. Приглашение написал Семён:
«Друзья, мы с Сашей зовем вас в деревню N под Можайском, где в орешнике поют соловьи, где чистый воздух, простор и тишина. В программе шашлык из свинины и курицы, чай с облепиховым вареньем, настроенное пианино «Заря», прогулки, купание и т. д. и т. п.
Саша передает, что, поскольку на путь до деревни N нужно потратить время и деньги, то, во-первых, всем гарантирована ночевка в любой из четырех комнат в доме (мест много) и, во-вторых, ничего дарить и покупать к столу НЕ нужно. Но при желании (большом) приветствуется алкоголь или что-то к чаю.
P.S. От себя добавлю, что я против алкоголя».
Мы тут же согласились, цепляясь за возможность хотя бы ненадолго покинуть Москву. Нам было нечем занять эти скучные летние дни и хотелось отвлечься от неопределенности, маячившей на горизонте.
В электричке на 15:48 отказали кондиционеры. Пассажиры долго вздыхали и переглядывались, но вскоре смирились, расселись по лавкам и стали недовольно обмахиваться газетами и панамами. В тот день было 36 градусов в тени. Жара стояла вторую неделю. Продавцы воды и мороженого делали себе годовую выручку.
— Мы нарочно так медленно тащимся? — возмутилась Настя. Волосы на ее виске взмокли и собрались в колечко.
— Жаль, здесь не открываются форточки, — отозвался я.
— Давай купим вентилятор?
— Сюда?
— В квартиру.
— Купим вентилятор, и жара закончится.
— Ну и что? Еще все лето впереди, и на следующий год пригодится. Или ты хочешь и дальше спать на полу на мокром полотенце?
Мы действительно спали на полу, потому что съемная квартира на Островитянова находилась под самой крышей семнадцатиэтажного дома и не остывала даже ночью. Чтобы хоть как-то заснуть, Настя мочила полотенце, клала его на пол возле кровати, и так ей удавалось поспать часа четыре. Я спал рядом, напротив двери в прихожую. Иногда там проскакивал сквозняк. Мне так казалось.
— У нас короткое лето, — сказал я. — Надо ценить его.
Настя вздохнула и закрылась книгой.
В Можайске на автобусной остановке у вокзала уже собрались люди. Пенсионеры заняли скамейки и сжимали ручки клетчатых сумок, глядя на поворот, из-за которого должен был показаться рокочущий «пазик», ежедневно развозивший их по дачам. До нашего автобуса оставалось полчаса. Настя отошла от расписания, ниже опустила козырек синей кепки. Она сделала несколько шагов вдоль дороги, балансируя на бордюре, и вернулась с вопросом:
— Что, если мы единственные будем без подарка?
— Семён писал, что подарок не нужен.
— Это Сашин день рождения, а не его.
— Думаю, они советовались.
— Все-таки нельзя ехать с пустыми руками.
— Что ты предлагаешь?
— Давай купим фруктов. «Ашан» через дорогу.
— Хорошо. Только быстро.
Мы купили персики, бананы, грейпфруты, черешню и лимоны. Я отдал продавщице в красном жилете последнюю наличку.
В маленьком автобусе с горячими дерматиновыми сиденьями открывались все форточки. Мы скинули рюкзаки и пакеты на пол. Ветер, приправленный бензиновыми парами, трепал Настину футболку и недавно подстриженные волосы.
— Осталось минут сорок, — сказал я. — Там нас встретят.
Она кивнула.
За окном время стремительно откатывалось назад. С обочин нас провожали прием стеклотары, «шестерка», поставленная на кирпичи, низкий дом с мезонином, колодец с воротом, куры и гуси, цыган на телеге, погоняющий пегую лошадь. Передний план пейзажа напоминал детство, лето в деревне. Те же серые избы, покосившиеся заборы, а главное — огромное открытое пространство за редкими домами и перелесками. Только здесь поля, а там — вода.
Летом мы с мамой жили на острове. Он появился, когда чей-то властный росчерк утвердил создание водохранилища в низине вокруг. Многие деревни ушли под воду, а наша стала островом.
Мы приезжали в деревню на моторной лодке. Нас возил туда дядя Паша, пока не утонул, купаясь пьяным.
Когда-то, еще до появления острова, здесь жило много людей, но теперь большинство домов стояли заброшенными. И хотя на многих дверях висели громоздкие амбарные замки, я пробирался внутрь через рассохшиеся доски фронтонов и разбирал следы прошедших тут жизней: пеленки в сундуке, деревянный конь-качалка, школьный портфель, ремень со звездой на пряжке, посудный сервиз, снова пеленки, слесарные инструменты в деревянных ящиках, свечи зажигания, лосиные рога, ставшие вешалкой, трость с изогнутой ручкой и снова, в последний раз, простыни и пеленки.
— Сколько там будет человек? — спросила Настя, повернувшись ко мне.
— Точно не знаю. Мы, Семён, Саша, пара Сашиных друзей-музыкантов. И еще Миша обещал приехать.
— Миша Коган?
— Да.
— Его не стоит ждать раньше завтрашнего обеда.
— Иногда он все-таки приезжает вовремя. Когда от него не ждут, что он опоздает.
Настя заложила тонкую книжку пальцем и подогнула под себя ногу.
— Ты знаешь кого-то из Сашиных друзей? — спросила она.
— Нет. Они все музыканты.
— Интересная получается компания.
— Что не так?
— Я лишняя.
— Глупости. Во-первых, я тоже никого не знаю, — я положил руку ей на колено, гладкое и прохладное, — а во-вторых, ты будешь нашим фотографом и оператором. Заснимешь все самое интересное, будем пересматривать в старости.
Она едва заметно улыбнулась.
— Будет здорово, — пообещал я. — Пообщаемся с Мишей. И с Сашей давно не виделись.
— Да, давно. С того вечера, когда вы чуть не сожгли общагу.
— Это не я, это Саша, — возразил я и добавил: — Обещаю, сегодня все будет нормально.
Настя поцеловала меня в щеку.
— Каждый раз, — сказала она и вернулась к чтению.
Автобус высадил нас возле таблички с названием какого-то СНТ. На обочине громоздились заборы из зеленого профнастила. Мы потуже затянули лямки рюкзаков и пошли прямо по пыльной дороге в сторону деревни N. Я написал Семёну: «Встречайте». Он ответил: «Иду».
Мы преодолели подъем, прошли короткий мост с голубыми перилами и увидели впереди заброшенную автобусную остановку, а рядом деревянный фонарный столб. Его уже не использовали по назначению, провода срезали, и теперь он служил чем-то вроде опознавательной стелы при въезде в деревню. Из-за столба показался человек, обогнав его, на дорогу выбежала крупная черная собака и направилась к нам с раскатистым приветственным лаем.
2
— Не бойтесь, это Ханна, — крикнул Семён. Он был босой, загорелый, с отросшими пружинками волос.
— Ну привет, абориген.
Мы обнялись.
— Как доехали?
— Не без приключений, — ответил я.
С Семёном мы познакомились в очереди в приемную комиссию Литинститута. Он стоял передо мной и барабанил пальцами по увесистой папке с документами, время от времени повторяя: «Так дымно здесь и свет невыносимый, что даже рук своих не различить…». Я спросил, сколько баллов он набрал на ЕГЭ и вступительных экзаменах. Оказалась, столько же, сколько и я. Мы разговорились.
«Шансов почти нет, — сказал я. — Проходной балл 320, у нас по 321».
«Кто им нужен: олимпиадники или поэты? — возмутился Семён. — Кто будет спасать русскую литературу?»
А потом прибавил:
«Меня вообще-то сам Воденников хвалил».
«Кто?»
«Дмитрий Воденников», — повторил Семён с нажимом.
«Кто?» — повторил и я тоже.
Семён фыркнул:
«Ну такое знать надо!»
Он объяснил мне, кто такой Дмитрий Воденников, а потом назвал еще несколько современных поэтов, стихи которых знал наизусть, и когда на собеседовании — последнем этапе вступительных экзаменов — меня спросили, каких авторов я читал, я смог блеснуть перед приемной комиссией несколькими новыми для себя фамилиями.
— Давай поклажу, — Семён забрал у Насти пакет с фруктами, пока она трепала, облизывающую ее руки Ханну. — Пойдемте, там уже все собрались, — он повел нас через придорожные заросли, цепляющиеся за голову гибкими ветвями. Ханна бежала впереди, иногда замирая у обочины и прислушиваясь.
— Тут водятся ежи. Она очень ими интересуется, — объяснил Семён.
— Как же ты босиком по ежам?
— А я им Пастернака читаю, и они сразу разбегаются:
Любить — идти, — не смолкнул гром,
Топтать тоску, не знать ботинок,
Пугать ежей, платить добром
За зло брусники с паутиной…
— А змеи?
— Здесь не водятся. Вот оно, наше Переделкино.
Мы вышли из придорожных зарослей и оказались в деревне N. Она состояла всего из одной недлинной улицы. По левую руку стояли низкие домики, сияющие на солнце железными крышами, по правую — тянулось заросшее поле с дикими яблонями и прибрежным кустарником, обозначавшим мелкую речку.
— Смотрите, вот это вся деревня, — сказал Семён, — за тем дубом, — он указал вперед, — поворот реки, дальше пруд, и там уже другое поселение. Тут домов десять. Людей почти нет. Зато есть вода, электричество и интернет. А еще — свобода!
— Здесь очень красиво, — отозвалась Настя.
— Замечательное место, — кивнул Семён. — Мы с вами обязательно должны прогуляться. Сегодня, правда, уже поздно. Вы на сколько останетесь?
— До завтрашнего вечера. В субботу на смену, — ответил я.
— А меня уволили, — вставила Настя, — так что я совершенно свободна.
— Вот и правильно! Человек был создан для счастья и праздности. Я тоже не работаю и никому не советую.
Ханна остановилась у зеленой калитки и ожидающе смотрела на нас. Забор почти полностью скрывался за кустом отцветшей сирени, над которым торчало круглое мансардное окно. Семён просунул руку через доски калитки, нащупал крючок и распахнул ее перед нами.
— Вот и пришли. Прошу!
Мы оказались в крошечном дворе, большую часть которого занимал ярко-синий «Рено Логан». Сразу за ним начиналась остекленная веранда с перекрывшими проход на задний двор кустами орешника. Из-за кустов донесся женский смех. Ханна запрыгнула на крыльцо и нырнула в раскрытую дверь дома.
— Обувь можете не снимать, — предупредил Семён, он вслед за собакой перемахнул через три ступеньки, — на крыльце осторожно, вторая ступенька не приколочена.
Мы прошли через темные сени с уходящей на мансарду лестницей, мелькнула тесная кухня, светлая веранда с просевшим полом, и вышли на задний двор. За круглым столом в беседке сидели пять человек. Я знал только Сашу. Он встал нам навстречу, его ярко-голубые глаза светились.
С Сашей нас познакомил Семён. Мы вместе отмечали начало зимних каникул на квартире теперь уже забытых друзей. Весь вечер Саша играл на синтезаторе и самозабвенно пел, рассеивая неловкость первого знакомства, — он любил все: от Баха до Daft Punk — а когда устал и закончилась водка, предложил мне сходить в магазин.
«Да я знаю короткий путь!» — заявил он, когда я предложил идти по навигатору. — Мы едва держались на ногах, а на улице свирепствовала февральская метель и сугробы подступали к коленям. По темным вязким дворам мы блуждали около часа, то и дело тыкаясь в закрытые уже магазины, бесконечно горящие красным светофоры, пока наконец не нашли едва приметную разливайку с апатичной женщиной в желтом свитере.
«Возьмем хотя бы пива», — пробурчал мне на ухо Саша заплетающимся языком, потом выдохнул, собрался с силами и, чеканя каждую букву, проговорил, обращаясь к продавщице:
«Доброй ночи! Нам, пожалуйста, четыре литра светлого нефильтрованного и триста грамм арахиса с перцем».
«Документы», — вздохнула продавщица, поигрывая чехлом-книжкой на телефоне.
Саша пробежался по карманам. На его лице мелькнула тень осознания.
«Ты паспорт брал?» — обернулся он ко мне.
Я помотал головой, лишенный дара речи.
Саша пробежался по карманам еще раз, драматично прикрыл ладонью глаза и начал:
«Девушка, так вышло, что мы оставили паспорта дома…»
«До свидания».
«Постойте!»
«Без паспорта не продам», — продавщица зевнула.
«Давайте я вам фотографию паспорта покажу?»
«Давайте, — зевнула она еще раз, — без “давайте”».
«Нам честное слово есть восемнадцать», — попытался вступить я.
«А мне честное слово сорок пять, у меня инвалидность, и это единственная работа, на которую я смогла устроиться».
«Правда?»
«Неправда. Завтра мне пятьдесят два», — бесстрастно сказала она, закрыв и снова открыв чехол на телефоне.
Саша взглянул на загоревшийся экран.
«Так ведь уже полночь, — заметил он. — С днем рождения, получается».
Продавщица тоже посмотрела на экран, поправила высокий ворот своего желтого свитера, подняла голову и вдруг мягко улыбнулась:
«Спасибо», — с ее глаз спала полудрема, ей на смену пришла едва уловимая насмешливая мечтательность.
«Ну так… Нальете пива?»
«Не-ет», — протянула она.
«Черт… Ну дайте хотя бы орешков».
Когда мы вышли в метель с пакетом ядовито-красного арахиса, продавщица все еще тихонько улыбалась и поглаживала чехол телефона за стеклянной дверью разливайки. Как мы вернулись в квартиру, я совершенно не помню, но помню, что на опустевшей кухне для нас каким-то чудом нашлась бутылка выдохшегося шампанского, недопитая на Новый год.
— С днем рождения, получается! — я вручил имениннику пакет с фруктами. — Вместо подарка.
— Не стоило! Но спасибо! — Он почти не загорел, но располнел, на затылке у него был завязан самурайский хвостик. — Спасибо, что вообще добрались до нас. Мы уже думали, вы не приедете.
— На электричку опоздали, — объяснила Настя.
— Садитесь, — он повел нас за стол. — Знакомьтесь: вот это Глеб и Рустам, — два очень похожих тощих парня помахали нам: Глеб был в белой рубашке, Рустам в черной футболке.
— Это Кир и Тая, — Саша представил двоих с противоположной стороны стола. Они приветственно подняли свои кружки, я заметил кольца на безымянных пальцах. — Да, кстати! Будете чай? Вы же голодные, верно?
— Нам обещали шашлык.
— Уже на подходе!
Саша скрылся за беседкой. Возникла пауза, которой аккомпанировали стук шампуров о мангал и шелест переворачиваемых углей.
— Куда бы вещи положить? — догадался я.
— Пойдемте, покажу вашу комнату, — ответил Семён.
Он повел нас обратно на веранду и показал заваленный нотами диван и пианино «Заря».
— Как обещали, — сказал он, ударив по случайным клавишам, — настроено. Вызывали мастера из города. Разорили Сашиного отца.
Когда Семён извлек из инструмента несколько гулких нот, под диваном раскрылись два желтых глаза.
— А это Марта. Марта уже немного старенькая и потому любит побыть одна.
Настя потянулась к мокрому носу Марты, но та только лениво понюхала воздух возле ее пальцев и отвернулась к стене. Семён пожал плечами:
— Слишком жарко для нее. А вот здесь — книги, — он указал на стеллаж, занимавший всю дальнюю стену веранды. Книги толпились на прогнувшихся полках в беспорядке, у некоторых изданий отсутствовали корешки, торчали вырванные страницы, пыльными журналами были заложены просветы между громоздкими томами.
— Я пытаюсь привести все в порядок. Вот уже почти расставил первую букву алфавита, — он показал на верхний левый угол шкафа, откуда по-библиотечному торчала бумажка с выведенной синим фломастером «А». — Еще пытаюсь отдельно собрать поэзию, — на табуретке у шкафа возвышались две стопки книг, — но тут немного интересного. Самое интересное я унес в мансарду. Кстати, напомни мне перед отъездом, я тебе кое-что отдам, — Семён ткнул меня локтем. — Ладно, пойдемте. Еще посмотрите.
Он открыл обитую утеплителем дверь возле пианино. Пахнуло прохладой. За дверью начиналась узкая комната с тяжелым, покрытым кружевной салфеткой комодом, пузатым будильником и прошлогодним календарем, пришпиленным к обоям в мелкий цветочек.
— Располагайтесь, — сказал Семён и вышел.
Мы рухнули на кровать.
— Тут даже холодно, — сказала Настя.
— Будем отлично спать сегодня.
Я нащупал на окне над кроватью крошечную форточку и распахнул ее. В комнату тонкой змейкой пополз горячий воздух и стал свиваться под потолком. Запахло скошенной травой. Где-то далеко мычала корова и пели невидимые птицы, разбросанные по окружавшим деревню перелескам.
— Здесь хорошо, — шепнула Настя, стянув с себя футболку. — Мне кажется, здесь можно прожить всю жизнь без забот.
— Мне тоже так кажется, — шепнул я и поцеловал ее в покрывшееся мурашками плечо.
Мне вспомнилось такое же жаркое лето, колодец с журавлем на перекрестке в центре деревни, а рядом с ним врастающий в землю мотоцикл «Урал» с коляской. Я забирался на этот мотоцикл и дергал из стороны в сторону застопорившийся руль, представляя, будто еду. Мотоцикл раскачивался под моим весом, седло скрипело. Железные бока бензобака обжигали ноги, трава вокруг доставала до пояса, и я боялся наступить на змею. В коляске валялся погнувшийся номер — свидетельство того, что когда-то этот мотоцикл действительно ездил. Задолго до моего рождения жизнь била ключом на острове. На берегу водохранилища стояла еще одна, большая, деревня, с двухэтажной деревянной школой, но главное — с клубом, куда каждую пятницу неизвестный мотоциклист отправлялся на своем «Урале» по грунтовой дороге через лес и, скорее всего, не возвращался до понедельника.
Когда мы вернулись в беседку, на круглом столе появилось большое блюдо с дымящимися кубиками мяса. Вокруг стояли нарезка из огурцов и помидоров, бутерброды с колбасой, фрукты в капельках воды, большой золотистый пирог с капустой, пластиковый тазик с чипсами, арбуз, противень с печеной картошкой и множество зеленых и коричневых пивных бутылок.
Мы с Настей протиснулись на два свободных места напротив входа в беседку и погрузились в глубокие плетеные кресла.
— Друзья! — объявил Семён, поднимаясь. — Кажется, все в сборе. Давайте наконец-то поздравим именинника!
— Еще Миша Коган должен быть, — вставил я.
— Этот мне Миша Коган! — Семён сел на место. — Далеко он?
— Пишет, что подъезжает к Можайску.
— Как бы он на последний автобус не опоздал.
— А кто такой этот Миша? — поинтересовалась Тая.
— Удивительный человек, — сказал Семён. — Мы с ним учимся. Точнее мы учимся, а он — иногда присутствует.
— Миша с нами живет, — добавил я, указывая на себя и Настю. — Мы вместе снимаем квартиру, правда, он появляется там только когда в доме есть еда. Я его уже месяца два не видел.
Тая хихикнула.
Саша открыл нам с Настей пиво. Я нарезал лимон на маленькие дольки и просунул их в горлышки бутылок «Хайнекена».
— Давайте все-таки выпьем за Сашу. Не будем ждать, — сказал Глеб, вытирая жир с пальцев салфеткой. — С днем рождения! Спасибо, что собрал нас всех здесь.
Мы чокнулись, выпили. Я разговорился с Сашей.
Зимой он устроился работать помощником повара в суши-бар — он всегда хорошо готовил. Саша нарезал огурцы, рыбу, угрей и прочих морских гадов, заворачивал их вместе с клейким рисом в листы нори, делил на роллы и отдавал официанткам, которые притворялись японками.
— Каждый день по тринадцать часов, почти без выходных. Как на конвейере, — Саша изобразил рукой шинковку.
За месяц такой работы ему платили десять тысяч. Через полгода обещали выдать остаток в виде премии. Через три месяца Саша не выдержал и потребовал свои деньги, на что ему ответили: денег нет; или работай дальше и жди, или уходи без оплаты. Он работал без договора.
— Короче, я ушел. Но в последний рабочий день стащил у хозяина шефский нож.
Саша сходил за ним в дом: длиной с локоть, узкий, с черным клинком и рукоятью в виде бамбука. По лезвию тянулись иероглифы.
— Настоящий японский нож, — сказал Саша.
— Сколько такой может стоить? — поинтересовался Рустам.
— Тысячу долларов, думаю. Может, полторы.
Рустам присвистнул и предложил продать его. Кир сказал, что нужно испытать его остроту, и Саша, размахнувшись, разрубил японским ножом за тысячу долларов большой астраханский арбуз. Он распался на две половины, брызнув рыхлой мякотью на пирог с капустой. Лезвие застряло в разделочной доске, Саша с усилием его выдернул.
— Таким только головы рубить, — заметила Тая.
Саша нарезал арбуз на дольки. Арбуз оказался несладким.
— Вот так у меня всегда, — пожаловался Саша, — не умею выбирать: ни арбуз, ни работу, ни учебу.
— А с учебой что? — спросил я.
— Он отчислился, — вставил Семён, не отрывая глаз от телефона.
— Правда?
Саша кивнул.
— Понимаешь, я очень долго хотел поступить в консерваторию. Поставил себе ультиматум: или я поступаю, или я не музыкант. Я очень хотел доказать себе, что могу. Весь прошлый год готовился, сдал, поступил и… разочаровался. От консерватории осталось только название. Нет, там, конечно, есть несколько преподавателей с именем. Их очень интересно слушать, но их немного, да и руководство, да и студенты… Ни одного нормального человека на курсе.
— А я? — вставил Кир.
— Ты не на композиции учился, — Саша отхлебнул из кружки. — Короче, теперь я свободный художник. Встаю утром: хочу — сажусь за пианино, не хочу — иду грядки полоть. Или вот, — он похлопал по столбу беседки, — собрал перед вашим приездом. Не знаю, захочу ли я дальше профессионально заниматься музыкой, но я ее не разлюбил. Даже наоборот — стал больше ценить. А зарабатывать можно чем-нибудь другим. Сейчас мы с Сёмой можем все лето жить на даче и не волноваться об этом. Тут хорошо. Скоро закат начнется, птицы будут петь громче. Вы приехали. Жизнь прекрасна. Прекрасна и необязательна.
— Звучит как тост, — сказал кто-то.
Мы чокнулись, выпили, и тут написал Миша: «Я еду, встречайте меня». Мы с Настей поставили пустые бутылки на пол и, извиняясь, стали выбираться из-за стола. Семён вызвался идти с нами. Он скучал и сидел в телефоне, пока Саша с друзьями обсуждали консерваторию. Ханна куда-то пропала, и мы вышли за ворота втроем.
На пыльную грунтовую дорогу спускались сумерки. В зарослях на выезде из деревни N кружилась прилипчивая мошкара. Семён все так же шел босиком.
— Хочу чувствовать землю, — объяснил он.
Мы перешли мостик, под которым текла невидимая в сумерках речка, и добрались до подъема. По дороге навстречу нам друг за другом проехали две машины. Мы обернулись, чтобы посмотреть, как они уменьшаются, скатываясь по длинному пологому спуску. Дымка над горизонтом заметно разрослась, и через нее алый закатный свет казался мягче обычного.
— Там еще много таких деревень, — сказал Семён. — В пятницу машины будут проезжать целыми колоннами.
Летом я любил кататься на велосипеде по единственной дороге, ведущей из деревни к развилке на берегу водохранилища. Там можно было повернуть направо и доехать до соседней деревни, но к тому моменту, когда я начал уверенно крутить педали, ее покинули последние жители. Развилка на берегу стала тупиком: направо — покинутая деревня, заросшая дорога, налево — кладбище, вокруг — вода.
Когда случались сильные отливы, я катался по обмелевшему песчаному берегу и выискивал ракушки. Иногда я звонил друзьям, которые оставались на лето в городе, — возле водохранилища ловила сотовая связь. Я спрашивал, как у них дела и что нового они построили в «Цивилизации», а они отвечали, что все хорошо, что теперь они чаще играют в «Call of Duty» и «Counter-Strike», а завтра тоже едут на дачу, но это ничего, там будет не скучно, потому что в том же поселке живет Ксюша или Катя, которые били их портфелями на переменах, а теперь они ходят в коротких джинсовых шортах на водохранилище, собирают плоские камни и складывают под голыми корнями сосен, чтобы мои друзья научили их делать «блинчики». Я смотрел на тонкий горизонт над серой водой. При хорошей погоде я мог разглядеть блестящее железо на крышах дачных поселков на том берегу. Нас разделяло всего десять километров водной глади — как дважды проехать туда и обратно от берега до деревни. Друзья спрашивали, чем я занимаюсь, ходил ли купаться в этом году, но я отвечал, что не умею плавать. Мы прощались, и я ехал домой по грунтовой дороге, крепко держа руль, чтобы не упасть на колдобинах.
Мы взобрались на холм и наконец увидели Мишу. Он торопливо семенил навстречу, придерживая рукой болтающуюся на боку почтальонку. Дойдя до нас, он первым делом завязал прилипшие ко лбу волосы в хвост и, подняв очки, протер лицо, покрывшееся красными пятнами, мятым носовиком.
— Мы думали, ты опоздал на последний автобус, — сказал Семён.
— А я и опоздал. Меня какой-то мужик с лопатой подвез.
— Что за мужик с лопатой? — спросил я.
— Не знаю. Я сижу на остановке, копаюсь в телефоне, думаю, как до вас добраться. Тут подъезжает какая-то вишневая «девятка». Оттуда свистит мужик, спрашивает: «Э! Работаешь?» Я не понял сразу, подошел к нему. Он говорит: «Работаешь?» Я говорю: «Учусь еще…». Он заржал и предложил меня подвезти. А у него все заднее сиденье какими-то инструментами завалено, и сверху лопата лежит.
— И?!.
— Сказал, что на дачу едет. Довез меня до поворота. А дальше я уже пешком шел.
— Я никогда не сомневался, — сказал Семён, кладя руку Мише на плечо, — что из всех нас ты первый ступишь на скользкий путь проституции, Коган!
— Зачем ты вообще сел к нему в машину? — удивилась Настя.
— А что такого?
— Как бы тебе сказать… — протянул Семён, — поделикатнее: ты не подумал, что тебя могли трахнуть где-нибудь на обочине, а потом закопать в перелеске?
— Да не, — Миша поправил очки, — не думаю. Нормальный мужик.
— Я не понимаю, — возмутилась Настя, — ты не похож на девушку.
— У него волосы длинные, — заметил я.
— И что? Он вон какой здоровый.
— Да просто не надо было опаздывать, — проворчал Семён. — Тогда не пришлось бы ловить на обочине мужиков с лопатами.
— Да у меня там… ситуация случилась, — попытался оправдаться Миша, — потом как-нибудь расскажу. Вы еще не все съели?
— Оставили тебе пару кусочков, — ответила Настя, и мы пошли обратно, стараясь опередить спускавшуюся на поля ночь.
3
Когда-то мы с Семёном и Мишей жили в общежитии Литинститута, а Саша и Настя приезжали туда так часто, что практически стали своими. Охранницы знали их в лицо и уже не выглядывали из своей форточки с дежурным: «К кому?»
В общежитии Литературного института на улице Добролюбова можно было жить практически без средств к существованию. Месяц стоил двести рублей, за просрочку не выселяли. На каждом этаже, в каждой комнате — друзья и однокурсники, у которых можно питаться. Мы подрабатывали на книжных ярмарках, в театральных гардеробах и «Яндекс.Еде». Заработанные деньги тратили на оплату студенческих проездных и мобильного интернета. Все остальное доставалось бесплатно: лучшие книги оставляли на пожарном гидранте у лифтов, туда же добрые соседи приносили одежду и посуду, холодильник я унаследовал от предыдущего жильца, как и ключ от потайной комнаты с личной стиральной машинкой, по студенческому бесплатно пускали во многие музеи и зоопарк, раза два давали контрамарки в «Сатирикон».
Быстрая материальная московская жизнь миновала студентов Литинститута. Три года прошли в блаженной изоляции без счетов за коммуналку, серьезной и скучной работы, пока в одночасье всех нас не выплеснули из общежития в неприветливый мир. За месяц до начала нового учебного года нам показали приказ ректора с размашистой подписью: общежитие Литинститута закрывается на капремонт. Так я, Настя и Миша поселились под крышей семнадцатиэтажного дома на улице Островитянова, а Семён на время переехал к Саше, в квартиру его родителей.
Последняя наша вечеринка в общежитии закончилась тем, что Саша, влив в себя бутылку абсента, бегал с зажигалкой по всем этажам и выламывал фанерные двери в комнаты студентов — мы так и не поняли, чего он хотел: сжечь обреченное на поругание евроремонтом здание в знак протеста или найти Семёна, который, не вынеся его пьяного буйства, ушел собирать вещи. Когда мы с Мишей поймали Сашу и уложили в моей комнате, он сказал только: «Мне просто нужно было немного света… где Семён?» — и тут же заснул. Наутро мы навсегда покинули общежитие Литинститута, сложив свое имущество в синие икеевские сумки.
— Давайте возьмемся за руки, — предложил Семён. — В знак нашего воссоединения.
Мы взялись за руки и растянулись на всю ширину дороги. С одной стороны я держал тяжелую влажную ладонь Миши, с другой, узкую и сухую, — Насти.
— Как у тебя дела, Миш? — спросила Настя.
— Да нормально так-то, — замялся он. — Я сейчас живу с матерью. Мы вот поссорились. Я потому и опоздал.
— Из-за чего поссорились?
— Я сказал ей, что отчисляюсь.
Мы расцепили руки.
— Ты хочешь отчислиться? — спросил я.
— Ага.
— Почему?
— Надоело.
Мы помолчали.
— Нет больше Литинститута, — продолжил он. — Учебные корпуса закрыты из-за ковида, общага закрыта из-за ремонта. Стихи я давно перестал писать. Дистанционка опротивела. Короче… мне все это надоело, хочу чем-то другим заняться.
— Может, подумаешь еще? — предложила Настя.
— Да нет, я уже решил. К тому же, я не закрыл сессию, меня не перевели на следующий курс. Все равно отчислят. Долги еще с прошлого года висят.
— Да их же легко закрыть! — сказал я, меня охватывало отчаяние. — Это ерунда, а не долги. Давай мы тебе поможем, всего-то и надо пару работ написать.
— Да нет, я говорил уже с преподами. Они очень злятся, что я не ходил на пары, не хотят даже до пересдач допускать.
— Коган, а какого черта ты не ходил на пары? — крикнул Семён. — Мы же сто раз тебе говорили, что тебя ищут!
— Как-то так вышло, — пожал плечами Миша.
— Ты в армию загремишь!
— Призыв скоро закончится. Да я и не годен, вроде. У меня зрение плохое.
— Вроде! — фыркнул Семён. — Я с него не могу.
До дачи мы дошли молча. Дома в деревне N стояли неосвещенными. В кустах возле реки резко и невпопад трещали соловьи. Откуда-то подул, потревожив листья, прохладный ветер.
Миша, пытаясь приободрить нас, сказал:
— Мне нужно время, чтобы подумать, чего я вообще хочу. Я сейчас поработаю, а через год, может быть, восстановлюсь.
Нам оставалось только поверить ему.
4
Пока нас не было, под потолком в беседке зажгли маленький фонарь. На столе появилась бутылка «Ольмеки». Саша, Рустам и Глеб успели ее ополовинить и заметно оживились, Кир надел рубашку, а Тая безразмерную толстовку, они медленно потягивали пиво.
Саша по-хозяйски усадил Мишу рядом с собой, накормил остатками подсохшего шашлыка, пирогом и печеной картошкой. Я взял вторую бутылку «Хайнекена» и постарался не думать ни о чем, кроме стрекотания сверчков и тепла, исходящего от Насти. Она положила голову мне на плечо, ее глаза слипались, она вздрагивала от Сашиного хохота.
— Если хотите, можете идти спать, — шепнул мне Семён. — Они тут на всю ночь засели.
— Нет, мы еще посидим, — ответила Настя. — Можно мне кофе?
Мы с Семёном прошли на кухню — узкое длинное помещение сразу за верандой. Гарнитур, вытянутый вдоль одной стены, был заставлен всевозможными пакетами, разделочными досками, кастрюлями, чайниками, кружками и прочей кухонной утварью, которую за ненадобностью сослали на дачу. Семён зажег газовую плиту.
— Удобно тут, — сказал я. — Все есть: и электричество, и газ, и вода.
— Саша говорил, это благодаря соседнему поселку. Там живут какие-то буржуи, им провели все эти блага цивилизации, а мы просто оказались на пути, и нас тоже зацепило.
— Настоящий рай.
— Ага, — Семён снял закипевший чайник с плиты и погасил конфорку. — Ты будешь?
— Давай.
Он ловко бросил по ложке растворимого кофе в кружки и залил кипятком, потом достал из приземистого холодильника пакет молока, откусил уголок и долил кружки доверху. Я отпил из своей.
Когда мы приезжали летом на остров, мама ходила брать молоко к бабе Поле — последнему старожилу деревни. Коров она давно не держала, осталась только коза с козлятами. Баба Поля отдавала нам козье молоко в полуторалитровой банке с резиновой крышкой. Мы варили на нем кашу и добавляли в горький растворимый кофе, отчего он становился чуть более сносным. После завтрака я шел с мамой в огород, когда ей нужна была помощь, либо бесцельно шатался по деревне. Все заброшенные дома и тайные углы я быстро исследовал, поэтому приходилось обходить их по второму и третьему разу. Вечером я читал при свете керосиновой лампы старые газеты. Электричества на острове не было, а газеты привозили для растопки.
В старых выпусках «Аргументов и фактов» я читал статьи о внеземных цивилизациях, экспедициях в Океанию в поисках тупиковых ветвей развития человека, исследовании культов вуду, иногда — раздел медицины и интервью звезд. Газеты я перечитывал по нескольку раз, а потом мы сжигали их, когда топили печь. Были и книги: «По дорогам сказки» и «Сказки народов Севера». Первую я подарил внуку бабы Поли, в единственный раз, когда он приезжал на остров. В тот год баба Поля умерла, заблудившись в лесу, и книга осела у ее внука где-то в городе. А вторая, может быть, еще лежит на чердаке рядом с детскими игрушками.
— Здесь и правда рай, — задумался Семён, — если забыть о том, что мы здесь в ссылке.
— Почему в ссылке?
Он вздохнул.
— Ну, видишь ли, мы с Сашей всю зиму прожили у его родителей. Поначалу все было нормально, нас поселили в одну комнату. Но потом его мама, Римма Осиповна, начала странно себя вести. Она делала вид, что меня нет, что я, вроде как, с ними не живу. Дошло до того, что она накрывала стол на троих: на себя, Сашу и отца. И когда Саша говорил, что я тоже буду обедать, глупо улыбалась, хлопала глазами и говорила: «Ой, Саша, а я не думала, что твой друг сегодня придет. Я на него не готовила». В это время я читал в соседней комнате. Утром мы здоровались.
Семён отпил кофе.
— Сашина мама считает, что я плохо на него влияю. Она хотела, чтобы мы перестали видеться. У них был разговор по поводу меня. Кажется, у Риммы Осиповны случилась истерика — я сам не видел. В общем, они договорились, что мы пока поживем на даче. А к осени будет видно, что с нами делать. Странно, если подумать, мы с Сашиной мамой даже переписывались раньше, поздравляли друг друга с праздниками, но находиться в одной квартире со мной она почему-то не может.
О лампочку, качающуюся под потолком, стукались бледные мотыльки, на железную раковину в углу упало несколько капель из короткого краника. Я приложился к своей кружке.
— Было бы хорошо, если бы она передумала, — зачем-то сказал я.
— Было бы хорошо, — повторил Семён.
Со двора послышалась музыка.
— Пойдем обратно, — позвал он. — Что-то они расшумелись.
Из маленькой колонки гремела лезгинка. Глеб, закусив краденый японский нож, пытался танцевать между клумбами, энергично дергая руками и припадая на колени, отчего его светлые джинсы потемнели. Саша с Рустамом хлопали в ритм и свистели. Тая снимала на телефон. Настя рассказывала что-то Мише, тот внимательно слушал и кивал, придерживая свои длинные волосы, чтобы они не падали на ухо.
— Саша, вы с ума сошли?! Соседей разбудите! — крикнул Семён и, отобрав у него телефон, выключил музыку.
— Да-да, Сём, извини, — оправдывался Саша, он попытался взять ложку со стола, но уронил ее. — О, видимо, сейчас придут. У нас соседи немножко того, — он покрутил пальцем у виска, оборачиваясь ко мне, — могут докопаться.
Он раскраснелся, самурайский хвостик на голове развязался, и светлые волосы прилипли ко лбу.
— Так, давайте съедим торт, и спать, — распорядился Семён.
— Нет, ну, Сём, — по-детски заканючил Саша, — мы тихонько посидим, честное слово.
— Хорошо. Но свечи-то ты будешь задувать?
— Конечно! — воскликнул Саша.
— Тсс! — зашипел Семён.
— Все-все, — Саша сел на свое место и показательно сложил руки на коленях.
Семён принес из дома большой квадратный торт. Из его кремовой верхушки торчали свечи — меньше, чем исполнялось лет имениннику.
— Сколько нашел в магазине, — объяснил он. — Есть у кого-нибудь зажигалка?
Зажигалка нашлась у Миши. Поджигая свечи, он снес локтем один из кремовых завитков и не заметил этого.
Настя снимала, как Саша не с первого раза задул свечи, как мы на разные лады шептали «Happy birthday to you», и как Саша нарезал торт длинным японским ножом.
— Др-рузья мои, пр-рекр-расен наш союз! — Саша отчего-то начал картавить. Он поднялся, держась одной рукой за край стола, а другой за переполненную рюмку. — Я так р-рад, что вы все пр-риехали сегодня ко мне. Это такое счастье! За вас, — он опрокинул в рот рюмку текилы, обрызгав подбородок, закусил долькой грейпфрута и сразу вспомнил: — Мы же вам баню обещали!
— Нет-нет-нет, какая баня?! С ума сошел? Мы туда сами ни разу не ходили, — сказал Семён. — Если хотите вымыться — на втором этаже есть душ.
— А пойдемте гулять? — предложил Глеб.
— Да, точно! Пойдемте, пойдемте! — подхватил Саша.
— Может, не надо? — попытался протестовать Семён.
Но они уже бежали через веранду к калитке.
5
На дороге перед домом Саша взорвал хлопушку, обсыпав нас разноцветным дождем.
— Ур-ра!
— А мне убирать, — ворчал Семён, вытаскивая конфетти из кудрей.
Мы двинулись к выезду из деревни N. Фонарей нигде не было, дома стояли темные и пустые, но дорога хорошо просматривалась — ночь спустилась не до конца, и над горизонтом уже тянулась белая полоса, предвещавшая скорый рассвет.
Саша, Глеб и Рустам шли впереди, Настя, я, Миша и Семён в середине, а Кир и Тая позади. Проходя придорожные заросли, Глеб крикнул соловьям, заливавшимся у реки: «Фальшивите, суки!» — и передразнил их свист, а потом замурлыкал себе под нос какую-то мелодию.
— Откуда Саша знает Глеба и Рустама? — спросил я.
— Они в одном хоре пели, — ответил Семён. — Глеб преподает, Рустам, вроде, еще учится. Кир, — Семён кивнул назад, — учился с Сашей в консерватории, на несколько курсов старше, сейчас он занимается сбором фольклорных песен, ездит в экспедиции, а Тая… ну, Тая просто его жена, тоже музыкант. Я про нее почти ничего не знаю.
Мы вышли на грунтовую дорогу и, свернув в сторону заброшенной автобусной остановки, заметили поднявшееся над длинными полями сизое облако. Оно медленно разрасталось и захватывало ночное небо.
Вдруг по облаку прокатилась оранжевая вспышка: она сверкнула над горизонтом, пробежала вверх и, преломившись под острым углом, вспыхнула еще раз, проткнув завиток облака тонкой электрической дугой.
— Гроза? — спросил я.
— Зарница, — объяснила Настя.
— Никогда раньше не видел.
— Правда?
— Да.
По облаку прокатилась еще одна вспышка.
— Где-то над теми деревнями, — сказала Настя, — вниз по дороге, сейчас гроза, а до нас долетают только ее отсветы.
— Наверное, дождь будет.
— Необязательно, может пройти стороной.
— Хорошо бы, а то зонтик не взяли.
— Если нас и зацепит, то только завтра.
— «Завтра» наступило три часа назад, — сказал Миша драматично. Он поежился и засунул руки в карманы узких джинсов.
Облако снова озарилось оранжевым заревом.
— Не раньше вечера, — уточнила Настя.
— Завораживает.
— Да… я в детстве любила смотреть на зарницы. У бабушки в деревне они часто бывали. Неужели ты никогда не видел? — удивилась Настя.
— Нет, — ответил я. — Зато я видел смерч. Он вырос вот из такого же точно облака.
— Ого. Когда это?
— Еще в детстве. Летом, на острове. Я тогда ездил из деревни на берег звонить друзьям — там ловила связь. В тот день висели низкие темные облака, как это, и дул сильный ветер. На колеса велосипеда налипло много песка, и я отряхивал его, пока говорил с другом по телефону, а когда поднял голову, увидел, как из облака к воде спускается тонкий кривой рукав, как в каком-нибудь фильме про пришельцев. Когда рукав коснулся воды, он стал шире, а потом пошел в сторону города, на другой берег водохранилища. У его основания поднимались брызги, как будто смерч сверлил воду, выбрасывая вверх опилки. Я тогда подумал, что он может уничтожить город, что сейчас этот смерч разрушит там все, и друга, с которым я разговариваю, убьет — вспомнились репортажи про стертые с лица Земли кварталы в Америке, Индии, Японии. Я представлял, что тогда буду делать.
— И что было дальше? — спросил Миша.
— Ничего. Это был маленький смерч, совсем тонкий, он рассеялся минут через десять. Только дождь полил, и мне пришлось поехать домой.
— А ты решил, что будешь делать?
— Нет.
— Наверное, нужно жить где-нибудь в Индии, чтобы с тобой случилось что-то такое, — сказал Миша.
Мы постояли еще, глядя на расползавшееся по предрассветному небу облако, дымку, которое оно гнало впереди себя, черные перелески с перекрикивающимися птицами, спящие поля и невидимые деревни. Новые вспышки появлялись одна за другой. Настя снимала их на телефон.
Когда мы наконец обернулись, то увидели, как Глеб втягивает Сашу на крышу автобусной остановки: он никак не мог закинуть ногу повыше и упереться в торчащий кирпич, но с третьей попытки Глеб все-таки втащил его наверх. Саша отряхивался, размазывая дорожную пыль по белой футболке, и смеялся. Глеб закурил. Кир и Тая снизу кричали им что-то, а Семён просил Сашу спуститься.
— Да ладно, брось ты, — сказал я Семёну. — Пусть развлекается.
— Он как свинья!
— Отстирается.
— А если он упадет?
— Спойте! — крикнула Тая.
— Что спеть? — спросил Саша. Он взялся за знак автобусной остановки, прикрепленный к краю крыши, и, шатаясь, начал раскачивать его.
— Не трогай знак! — крикнул Семён.
— Спойте «Не для меня придет весна», — попросила Тая. И Саша, прокашлявшись, затянул унылую казачью песню, мягко произнося «вясна» на южный манер:
Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется,
Там сердце девичье забьется
С восторгом чувств — не для меня.
Он пел и, словно вздыхал, начиная каждый куплет со слов «не для меня», а Глеб аккомпанировал ему, то изображая голосом балалайку, то пропевая кульминационные фразы. В романсе перечислялось все, чего будет лишен лирический герой: любви, садов, ручьев, родни, песен соловья — в общем, нормальной человеческой жизни. Вместо всего этого его ждет:
…кусок свинца,
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие прольются.
Такая жизнь, брат, ждет меня.
На последнем куплете Саша особенно разошелся, раскачивая знак автобусной остановки, и, надрывно пропевая «слезы горькие прольются», все-таки оторвал его от крыши. Выгнутый железный лист до пояса высотой остался у него в руках.
Саша умолк.
Кир и Тая смеялись.
Семён выругался.
— Ну и что теперь с ним делать?!
— Да на стену повесим, — предложил Глеб.
— На кой черт он нам нужен?! — крикнул Рустам.
Саша неподвижно замер на крыше автобусной остановки. Его остекленевшие глаза смотрели на темный перелесок. Он пытался что-то сообразить.
— Слезай живо! — крикнул Семён.
— Есть слезать живо! — отозвался Саша и с размаху запустил знак автобусной остановки в траву.
Он неуклюже спустился по кирпичной стене, а Глеб спрыгнул прямо с крыши и при падении порвал себе джинсы. Миша и Кир вытащили его из придорожной канавы, на обратном пути он хромал.
Когда мы добрались до дома, Настя сразу ушла спать. Я еще какое-то время сидел в беседке. Текила и пиво закончились, а я никак не мог опьянеть. Совсем рассвело, и мы разошлись по своим комнатам. Я тихо разделся и лег с краю кровати, стараясь не разбудить Настю. В голове все еще крутилось «Не для меня придет весна», когда я, глядя на золотящиеся от восходящего солнца листья сирени за окном, наконец заснул.
6
Я проснулся раньше всех, оделся и вышел на веранду. В доме стояла абсолютная тишина. Из распахнутой двери высунулась морда Ханны. Она лениво лизнула мою руку и легла под диван, поближе к Марте. Я уселся в кресло рядом с книжными стеллажами и взял из стопки поэзии первый попавшийся сборник. Это оказался Пастернак. Книга была заложена выцветшим чеком на переделкинском цикле.
На первом курсе Литинститута нас возили в Переделкино, золотую клетку советских писателей. Ни в дом-музей Пастернака, ни в дом-музей Чуковского мы не попали, зато побывали на закрытой для туристов даче Льва Кассиля, там, где в 1941 году Симонов написал «Жди меня». В этом доме жил и присматривал за ним наш преподаватель. Был вторник, день творческих семинаров, когда обсуждают произведения студентов. В тот раз речь шла о моих рассказах.
— М-да, — протянул преподаватель.
Студенты сидели полукругом на ковре в просторной гостиной с красным камином и слушали.
— Вообще-то, совсем неплохо, совсем…
Потом мы развели костер во дворе и пили виски с колой. После того семинара ничего хорошего я не написал.
Я отложил Пастернака. Солнце нагревало край стены за книжными стеллажами и из невидимых щелей медленно, как первый снег, выпадали пылинки.
Первый раз я начал писать на острове, от скуки. Мне было девять. Сначала я нарисовал выдуманный город в толстой синей тетради: улицы, дома, рыночные площади, замок в центре, крепостную стену, ров. Расчерчивая по клеточкам все эти каменные и деревянные объекты, я думал о их жителях. Кто населяет этот город? Я неплохо их себе представлял, — зеленщицу, стражника у городских ворот или башмачника, жившего в подвале на площади, — но пропорции человеческого тела, черты лица, складки одежды, линии волос не хотели правильно ложиться на бумагу. Я не мог их нарисовать. Тогда я решил описать их словами, дать имена и характеристики. Получилось что-то вроде телефонного справочника — скучно. Не хватало ситуаций, в которых эти сухие имена и фамилии проявят себя, нужен был сюжет, и, конечно, нужен был главный герой, тот, ради кого весь этот город был нарисован, тот, вместе с кем читатель пройдет по самым грязным и кривым улочкам, пересечет площадь, заглянет в таверну и наконец войдет в королевский замок…
Я написал три главы, потом нарисовал карты нескольких других городов этого еще неоткрытого края и забросил историю. Получился чуть более личный пересказ «Героев меча и магии», в которых я играл перед отъездом. «Кому нужна компьютерная игра, пересказанная на листах в клетку? — подумал я. — Только тому, кому нечем занять длинное лето на почти необитаемом острове».
Я не заметил, как на веранду вошел Саша.
— Доброе утро, — сказал он.
Я вздрогнул.
— Читаешь?
— Да так…
Саша был без штанов, растрепанный, длинная футболка с коричневыми полосами грязи на животе свисала до колен, чуть-чуть не закрывая лиловые семейные трусы. Он выглядел помятым, но голос, хоть и подернутый хрипотцой, звучал бодро.
— Я думал, все еще спят.
— Нет, — Саша прошел на задний двор и начал убирать со стола в беседке оставленную посуду. — Глеб и Рустам уже уехали, — сказал он, проходя через веранду со стопкой тарелок.
Я вспомнил разодранные джинсы Глеба, его хромающую фигуру на фоне предрассветного неба, Рустама, который тащил его домой, ругаясь.
— Так рано?
— У них вечером выступление в храме — они в хоре поют — хотят привести себя в порядок, — пожал плечами Саша и снова вышел во двор.
Я помог ему убрать со стола. Мы перетащили посуду на кухню, выпили кофе, съели по бутерброду и уселись за стол, ожидая пока остальные проснутся.
— Когда уезжаете? — спросил Саша, выплевывая на блюдце косточку от черешни.
— Хотели вечером.
— Отлично, — кивнул он. — Сходим на реку, как все проснутся?
— Я за.
— Знаешь, Сёма на меня немного злится из-за вчерашнего…
— Знаю.
— Сам посуди: могу я раз в полгода повеселиться?
— Конечно. Только тебе потом плохо.
— Сегодня вот ничего.
— Он заботится о тебе.
— Да знаю. Просто, понимаешь…
Саша прошелся по веранде, послушал дверь в комнату, где храпел Миша.
— Знаешь, осенью мы не сможем вернуться к родителям. Я пока Сёме не говорил, но мама ни под каким предлогом не хочет его видеть. Нужно будет найти работу, снять квартиру или комнату, жить вдвоем… Не знаю, уживемся ли мы.
— Вы ведь уже два месяца вместе живете.
— Ну да.
— И все хорошо?
— Ссоримся иногда.
— Это нормально.
— А у вас с Настей как было?
— У нас был Миша, мы не сразу начали жить вдвоем.
— Точно. Может, тоже Мишу к себе позвать?
Я засмеялся:
— Попробуйте, уверен, он согласится.
— Семён говорил тебе, что думает пойти работать библиотекарем? — Саша продолжал ходить взад-вперед по прогнувшемуся полу веранды.
— Нет.
— Вот. Это в общем-то хорошо, только… сам знаешь, сколько библиотекари зарабатывают.
— Ну да.
— Не пойми, я его поддерживаю. Только боюсь, что так мы не сможем вдвоем прожить…
— Сможете, — мне хотелось поддержать его, но аргументов я не находил, поэтому постарался придать голосу большей уверенности: — У вас все будет хорошо. Как в сказке: долго и счастливо.
Саша остановился, рассеянно кивнул и замолчал. Он еще раз послушал дверь в Мишину комнату.
— Может, сыграть что-нибудь, чтобы они поскорее проснулись? — спросил он и сел за пианино, подложив под себя толстый русско-немецкий словарь. — Например, «Утро» Грига? — сказал он и поднял крышку. — Хотя лучше что-нибудь пободрее, может быть, «Канкан»?
— Не надо, пусть спят.
Как раз в этот момент лестница в сенях заскрипела и сверху спустились Тая и Кир. Мы снова выпили кофе. Потом проснулась Настя. Саша ушел переодеться, а когда вернулся, — в шортах, чистой футболке и с самурайским хвостиком на голове — приготовил на всех яичницу. Еще через полчаса на веранду спустился Семён со следами от подушки на щеке.
— Приснилось, что я на своем островке в Карибском море, лежу на шезлонге, а вы подносите виноград, устриц и обмахиваете меня опахалами, — сказал он, зевая и потягиваясь. — Так где там мои устрицы?
— Вот же они, — я указал на бутерброды с заветрившейся колбасой.
— Для начала сойдет…
Мишу пришлось разбудить. Он забыл снять на ночь очки и во сне отломил одну дужку. Теперь они постоянно съезжали, и он ловил их на носу, когда наклонялся к кружке, жадно глотая кофе.
— Да-а, — протянул Семён, — с таким везением тебя в армию точно не возьмут. Ты там ночью на красную кнопку случайно нажмешь.
— Очень остроумно…
— Ладно, — прервал их Саша, — вроде, все проснулись. Готовы пойти искупаться?
Тая и Кир отказались. Мы оставили их приглядывать за домом.
На дороге перед калиткой серебрилась разбрызганная лужица конфетти. Солнце пекло, но по небу уже плыли тяжелые кучевые облака. Мы направились в конец деревни, где стоял большой старый дуб. Из-за соседских заборов слышались обрывки разговоров, удары лопаты о землю, хлопки дверей.
— На выходные приехали, — объяснил Семён. — К вечеру деревня совсем оживет.
— Интересно, будет сейчас кто-нибудь на пруду… — размышлял Саша вслух, он вел Ханну на поводке, и она сильно тянула его вперед, тыкаясь носом в каждый пучок травы на обочине и ловя пастью полосатых оводов.
Насекомые и змеи были самой неприятной частью природы на острове. По вечерам находиться на улице было почти невозможно, тучи комаров атаковали любого, кто осмеливался выйти из дома, а днем в огородах подстерегали слепни и оводы. Возле реки и в грибных местах ползали змеи: гадюки с серым зигзагом на спине, едва различимые в траве медянки и толстые ужи. Мама говорила, что раньше их не было — коровы вытаптывали траву, лес прочищали от буреломов, и им негде было прятаться. Теперь, когда большинство домов стояли покинутыми, они стали хозяевами острова.
Дядя Паша говорил мне: «Змею надо разрубать на три части. От так, — и рубил лопатой извивающийся на траве черный шнурок. — А то она может срастись назад».
«А почему она все еще извивается?» — спрашивал я.
«Это в ей злобы стоко, никак не угомонится. Щас мы ее прикопаем — и не будет виться».
Он вырезал лопатой ровный квадратик дерна, выкапывал небольшую ямку и скидывал туда части разрубленной змеи.
«Все, терь никуда не денется, — говорил он, притаптывая дерн огромным резиновым сапогом. — Ты их не бойся. Главно, под ноги смори и бери с собой палку везде. Увидишь — хрясь ее по голове, и готово».
«А если укусит?»
«Сапоги надевай. Если чего — зови меня. Я те подсоблю», — говорил он и звонко вытирал мокрое острие лопаты о высокую траву.
Все лето, даже в сильную жару, я ходил гулять по деревне только в резиновых сапогах и с длинной палкой. Но страх не отступал. Каждая изогнутая тень на дороге хотела цапнуть за ногу, в траве мерещилось шипение.
Однажды, уже в конце августа, перед самым отъездом, я вновь наткнулся на змею. Это была гадюка. Она лежала на тропинке, греясь в последних лучах летнего солнца. Она преграждала мне путь и, даже когда я подошел достаточно близко, не сдвинулась с места. Я помнил, чему учил дядя Паша — ударить по голове, потом сходить за лопатой, разрубить на три части — но не мог даже пальцем пошевелить. Я остекленел, стоя с грозным оружием в руках, в двух метрах от маленького, но невероятно пугающего существа. Змее первой наскучило наше знакомство: она шевельнулась и быстро уползла в траву, раскачивая крошечной головой. И даже когда она уползла, я не смог преодолеть свой страх и пройти по тому месту, где она лежала. Я развернулся и побежал домой, не чувствуя ног.
— Думал уже, где будешь работать? — спросил я Мишу.
— Хочу в театр пойти. Где мы подрабатывали гардеробщиками, помнишь? Рабочим сцены или, если не повезет, снова в гардероб. Всегда хотел работать в каком-нибудь театре. Даже пытался поступить в актерский.
— Достанешь мне контрамарку, как устроишься?
— Постараюсь, — улыбнулся Миша.
У дуба, возле которого заканчивалась деревня N, Семён нас остановил.
— Смотрите какой огромный! Его вдвоем не обнять.
Толстую изрубцованную кору покрывало много кривых наростов. На уровне головы зиял наполовину затянувшийся обрубок толстого сучка. Семён повел нас вокруг дерева и показал участок ствола без коры, с вырезанными инициалами: Р. Ш., С. Б., Г. Б., А. Г. — целый справочник побывавших здесь когда-то людей.
— Может, тоже что-то вырежем? — предложил Саша.
Его руки забегали по карманам в поисках чего-нибудь острого, и в этот момент Ханна, навострив уши, резко развернулась и вырвала поводок. Она с громким лаем кинулась под куст малины возле обочины и стала тыкаться носом в траву, а потом, скуля, отдернула морду, зарычала и снова попробовала схватить зубами что-то в глубокой траве. Саша, ругаясь, оттащил собаку за ошейник, потом зажал ее бока коленями и начал осматривать морду. Ханна вырывалась и скулила.
— Нельзя! — крикнул Саша и хлопнул собаку по навостренным ушам. — У нее кровь на носу.
— Это еж! — Миша поднял с земли крупный колючий шар. — Ай-ай, колется.
— Я же говорил, их здесь много, — кивнул Семён.
— Давайте его раскроем? — предложил Саша.
— Как? — спросил Миша.
— Подбрось немного, он развернется в воздухе.
— Не надо, положи, где взял, — распорядился Семён. — И давайте уведем отсюда Ханну, она вся извелась.
Миша осторожно опустил ежа под куст и прикрыл его травой. Саша намотал поводок на руку и зашагал вперед, одергивая собаку и не позволяя ей оборачиваться и путаться в ногах.
Дорога превратилась в тропинку, мы прошли маленький мостик, под которым река ныряла в бетонное кольцо, и оказались на лужайке с притоптанной травой, которая заканчивалась высоким берегом. Внизу темнел небольшой омут, пахнуло перепревшими водорослями.
— Вот где мы купаемся, — сказал Семён. — Вода здесь чистая, не как ниже по течению, хоть и темная.
Он скинул с себя футболку и, сверкая черными от земли пятками, побежал вниз, крича:
— Кто последний — тот лох!
Мы кинулись за ним.
7
Мы бросали в воду корягу, подобранную на берегу, и Ханна радостно прыгала за ней, разбрызгивая зеленоватую воду, а когда вылезала на берег, никак не хотела отдавать, рычала, играясь. Мы купались, пока волосы не пропахли тиной, а у Насти не посинели губы, пока я не смог проплыть по-собачьи от берега до берега в самом узком месте, а Миша не уколол ногу, задев проволоку под водой. Небо начало заносить низкими серыми облаками, поднимался ветер, и на обратном пути на нас упало несколько капель дождя.
Вернувшись, мы вымылись, переоделись. Саша напоил нас чаем с облепиховым вареньем и ушел готовить обед. Кир читал что-то пожелтевшее с книжного стеллажа, а Тая играла на «Заре», перебирая папки с нотами. Ханна устроилась под диваном, а Марта ушла на задний двор, покачивая толстыми вылинявшими боками. Начинался дождь, и на веранду залетали порывы ветра, но мы не стали закрывать дверь.
— Все-таки будет гроза, — сказал я.
— На Островитянова сейчас, наверное, хорошо. Впервые за месяц, — вздохнула Настя.
— А что там было? — поинтересовался Миша.
— Жара. Ты вовремя уехал.
— Да я бы и жил, только у меня вот деньги закончились.
— Деньги, деньги, — протянул Семён, — тьфу на эти деньги. Давайте я вам лучше стихи почитаю?
— Ты все еще пишешь? — удивился Миша.
— Каждый день с тех пор, как мы здесь.
Когда мы жили на Островитянова втроем, Миша часто читал нам свои стихи. Он не спал ночами и выходил из своей комнаты только к ужину. Тогда он раскладывал на обеденном столе — в его комнате не было ни стола, ни стула — смятые тетрадные листы, разглаживал их и разбирал свой острый мелкий почерк, низко склонившись над буквами. Половину он сразу выбрасывал, вторую правил, вычеркивал и потом неуверенно спрашивал: «Я тут кое-что написал ночью, хотите…?» Мы хотели.
Миша поступил в Литинститут с высшими баллами. Он втайне гордился этим, но еще больше он гордился, когда его стихи хвалили однокурсники, особенно девушки. Это продолжалось недолго.
Его первый семинар состоялся сразу после моего. Седой преподаватель с отечным лицом сравнивал стихи Миши то с вазой без цветов, то с рамой без картины, а когда Миша попытался спорить, резко оборвал его и закончил обсуждение так: «Кхм, да, писать стихи вы, в общем, умеете. Но поэтом пока не стали и, может быть, вообще не станете. Впрочем, как и большинство здесь присутствующих. Я считаю полезным сказать вам то же, что когда-то Ходасевич написал о Георгии Иванове: “Чтобы стать поэтом, с ним должна случиться какая-нибудь житейская катастрофа, большое и настоящее горе. Только этого и надо ему пожелать”. Кхм. Вот. Как говорится, от всего сердца… Только не уезжайте после этих слов в эмиграцию, молодой человек, право, лучше смерть», — сказав это, он театрально бросил подборку Мишиных стихов на парту.
Потом у Миши случались обсуждения и получше, его продолжали хвалить однокурсницы, но искра юношеского энтузиазма потихоньку угасала в нем. Он начал требовательнее относиться к своим стихам, при этом меньше прислушиваться к критике, даже справедливой. Писать становилось все сложнее. В конце концов Миша почти перестал верить в свой талант. За последние полгода я не видел ни строчки, написанной им.
Семён принес с мансарды толстую синюю тетрадь и открыл на последних страницах.
— Ты, что, исписал целую тетрадь за два месяца? — удивился Миша.
— Меньше, — ответил Семён. — За полтора месяца.
Он прочитал нам несколько новых стихотворений. Миша помрачнел.
— Не нравится?
— Да нет. Просто я как-то устал от стихов.
— А я никогда от стихов не устаю, — заявил Семён.
— Хорошо тебе, — Миша поправил очки с отломленной дужкой.
Прогремел гром. Мы сидели за столом на веранде и смотрели, как крупные капли дождя разбиваются о стекла. Тая одну за одной наигрывала на пианино мелодии, быстро бросала и переходила к следующей, шурша нотными листами.
— Удивительно, как быстро ты пишешь, — сказала Настя.
— Никогда еще так хорошо не работал, — ответил Семён. — Здесь очень особенное место. Тихо и спокойно, никого нет. Могу читать и писать сколько и когда хочу. Никто не беспокоит.
— Намекаешь, что нам пора ехать? — улыбнулась Настя.
— Вовсе нет! Тут бывает, конечно, и скучно. Так что вы очень кстати. Развлекаете нас с Сашей. Пригодились!
— Ого, от нас есть польза, — отозвался Миша.
— Ага. А знаешь, от чего еще есть польза? От диплома, Коган. Даже от диплома Литинститута.
— Какая, интересно? — на лице Миши выступили красные пятна, над верхней губой заблестела испарина.
— Какая?! Получая его, ты по крайней мере спился бы не через месяц, а через пару лет. И может быть, даже смог бы найти себе какую-никакую работу. В жизни не видел поступка тупее: бросить учебу на предпоследнем курсе!
— Ну хватит, — вмешался я. — Сём, ты мне что-то хотел показать. Пойдем?
— Пойдем, — вздохнул Семён. — Хорошо, что напомнил. Нам наверх.
По узкой лестнице мы поднялись в мансарду. На крошечной площадке Семён открыл одну из трех белых дверей.
Вытянутая низкая комната заканчивалась единственным круглым окном, отчего в мансарде было совсем темно. Под окном стоял письменный стол с раскрытым ноутбуком, стопкой книг, еще одной синей тетрадью и настольной лампой на гибкой ножке. В углу приткнулась незаправленная кровать, обсаженная мягкими игрушками, у другой стены стояло несколько стульев, спинки которых терялись под навешанной сверху одеждой.
— Тут немного неприбранно, — крикнул Семён. Дождь барабанил по железной крыше, поэтому ему пришлось повысить голос.
Мы подошли к столу. Семён взял первую книгу из стопки.
— Смотри, — он показал мне небольшое почти квадратное издание: на обложке фотография полного молодого человека с сигаретой и цветком в петлице. Название: «Игорь Северянин. Избранное».
— Издательство «Дом Славянской книги», 2012 год, — Семён ткнул пальцем в круглое лицо на обложке. — Это очень смешно: на фото не Северянин, это Оскар Уайльд! — он достал телефон и показал мне фотографию Уайльда, которую по ошибке разместили на обложке северянинского сборника. — По-своему уникальный экземпляр. Но я тебе не это хотел показать.
Он отложил псевдо-Северянина и начал перекладывать книги из стопки в сторону, что-то бормоча.
— А, вот! — он подал мне тонкий синий буклетик.
На обложке было написано: «Дмитрий Воденников. Как надо жить — чтоб быть любимым». «Любимым» и первые буквы имени-фамилии автора выделены белым, корешок обтрепался и подклеен маленьким квадратиком скотча.
Я открыл книгу на первой странице и прочел:
Я отдаю себе отчет в том, что все нижеприведенное,
может быть, и не обладает большой художественной
ценностью.
Но условия моей духовной жизни таковы,
что если бы я все это не написал, я бы
перестал себя уважать.
А этого я никак не могу допустить.
Да, действительно она. ОГИ, 2001 год. Семён советовал мне ее в очереди в приемную комиссию Литинститута. Той же ночью я читал ее на маленьком экране мобильника, покрытом паутинкой трещин, лежа на втором уровне двухъярусной кровати в комнате с храпящими абитуриентами.
Кажется, под самый конец книги, но еще до «Так дымно здесь и свет невыносимый…», фанерная дверь выгнулась под мощным ударом снаружи и в комнату со звуком «Ап!» не столько вошло, сколько упало крупное тело с длинными спутанными волосами. Тяжело дыша перегаром и чесноком, оно поднялось на четвереньки и начало шарить по полу жадными руками.
Я ошалело смотрел с верхней полки:
— Ты чего?
— А?
— Ты чего, говорю…
— А я думал, тут туалет… Я очки потерял.
— Не рано праздновать поступление?
— У меня вообще-то 100 баллов за творческую работу.
— А что ты пишешь?
— Стихи, конечно. Кстати, у нас там водка еще осталась… Будешь?
Так мы и познакомились с Мишей Коганом.
— Откуда она у тебя? — спросил я Семёна.
— Что?
— Откуда? — крикнул я и помахал синей книжкой.
— Тут нашел! Представляешь? Валялась на полке между «Антенной-телесемь» и журналом «Cool». Уж не знаю, кто ее сюда привез. Я тебе ее дарю.
— Что?
— Забирай, говорю.
— Я не могу.
— Помнишь, я ничего тебе на день рождения не подарил? Вот, дарю. Я и себе тут кое-что отложил, — он похлопал по книжной стопке.
Я поколебался, но потом ответил:
— Спасибо.
Ветер протяжно засвистел под свесами крыши, и дождь ослаб.
— Я рад, что вы приехали, — сказал, уже не повышая голос, Семён. — Приезжайте еще, если будет время.
— И Мишу брать?
Семён кивнул.
— Я люблю его, поэтому и ругаюсь.
— Мы все его любим.
— Он плохо кончит, если так дальше пойдет. Я бы этого не хотел.
— Никто не хотел бы.
— Вот и скажи ему, чтобы не дулся.
— Сам скажи. А за книгу еще раз спасибо.
— Ладно. Пошли уже. Пора обедать.
Веранду наполнил запах жареной курицы. Зажгли свет. Саша церемонно расставлял на столе тарелки, выкладывал на них куриные крылышки и пюре. В центре стола стоял тазик с персиками, бананами и дольками грейпфрута, тарелка с нарезанным сыром и колбасой, пузатый чайник, выдыхающий пар, и конфетница с поломанной на куски плиткой молочного шоколада. Мы расселись вокруг стола и принялись за еду.
Вернулась Марта и стряхнула мне на ноги дождевые капли с толстых боков. Настя украдкой сунула ей кусок вареной колбасы, но собака, брезгливо понюхав его, отвернулась, прошлепала через всю веранду и скрылась в глубине дома.
— Ничего, — сказал Семён, обращаясь к Мише, — это временно.
— Что временно?
— Кризис. Я уверен, ты снова полюбишь стихи и начнешь писать.
— Спасибо. Но вряд ли.
— И в институт, надеюсь, вернешься.
— Может, когда-нибудь и вернусь, — задумался Миша. Он сосредоточенно жевал колбасу и время от времени поправлял безымянным пальцем сползающие с носа круглые очки.
— Оставайтесь еще на пару дней? — предложил Саша.
— Надо работать, — ответил я.
— Здесь — не надо, — заметил Семён.
— Надолго ли?
— Мы поедем в Москву после обеда, — сказал Кир.
— Да, — подтвердила Тая. — Можем вас подбросить.
— Вот видишь, — кивнул я, — жить некогда. Труба зовет.
— Я тоже поеду, — вставил Миша.
— Если некуда будет податься, — шепнул ему Саша, — мы тебя всегда ждем. Сёма ворчит, но на самом деле он просто переживает за тебя. Да и вообще, — Саша повысил голос, чтобы все его слышали, — приезжайте к нам в любое время, пока лето, пока мы тут. Если захотите отдохнуть от города, спокойно поработать, просто увидеться. Общаги у нас больше нет, зато есть вот эта дача. Мы вам всегда рады. И спасибо, что приехали.
После чая дождь снова усилился. Веранда наполнилась сыростью, на стеклах блестели молнии, над деревней прокатывался долгий гром. Саша закрыл дверь на задний двор. Мы с Настей ушли в свою комнату собирать вещи.
— Грустно уезжать, — сказала она.
— Это просто погода плохая.
— Какой ты все-таки сухарь.
— Тогда хорошо, что мы не взяли зонтик — размякну.
Она улыбнулась.
Мы собрали вещи, заправили постель. Я завернул «Как надо жить — чтоб быть любимым» в пакет и спрятал во внутренний карман рюкзака, чтобы не промочить. Настя развесила мокрые после купания полотенца на спинки стульев, затянула волосы в хвост, надела синюю кепку, я закрыл маленькую форточку над кроватью, и мы вернулись на веранду.
Саша задумчиво и серьезно играл на пианино начало из «Токкаты и фуги ре минор» Баха под раскаты грома.
— Нельзя ли что-нибудь повеселее? — попросила Настя.
Тогда Саша сыграл нам «Венгерский танец № 5», а потом еще что-то из Брамса, пока мы ждали Мишу и Кира с Таей.
Когда все собрались, Саша с Семёном вышли с нами под дождь, чтобы попрощаться, и Семён даже надел шлепанцы, а Ханна испачкала Насте футболку мокрыми лапами и облаяла синий «Рено Логан», когда Кир тронулся по раскисшей от воды грунтовой дороге к деревянному фонарному столбу на выезде из деревни N.
Низкие мокрые ветки хлестнули лобовое стекло — мы повернули. Тучи сплелись в сплошное непроницаемое одеяло и заливали весь видимый мир. За окнами тянулись отяжелевшие от воды поля, мелькали жидкие березовые перелески. В пейзаж проникали дачные поселки, бетонные опоры ЛЭП, кирпичные окраины. Свернутое время разматывалось и входило в привычное русло: колодец с воротом, дом с мезонином, «шестерка» на кирпичах, прием стеклотары.
Когда я поступил в Литинститут и собирался переезжать в Москву, мама сказала мне: «Я знаю, что сейчас у тебя будет много забот. Но однажды, когда придет время и ты возьмешься писать книгу, тогда, о чем бы ни была эта книга, напиши в ней хотя бы немного о нашем острове».
«Что о нем писать, — рассердился я, — как я сидел там каждое лето, словно в тюрьме? Как там все умерли?»
«Да. Напиши об этом».
«Зачем?»
«Затем, что 130 тысяч человек лишились домов, когда по чьей-то злой воле создали водохранилище и вода пришла в монастыри и села, размыла поля и могилы, затем, что нашу деревню отрезало от всего остального мира, ее заполонили комары и змеи, и баба Поля заблудилась в лесу, а дядя Паша утонул пьяным, разбив голову о камни, затем, что ты сидел там каждое лето, словно в тюрьме, и начал писать там свою первую книгу, а еще затем, что острова больше нет, и я боюсь, что память о нем навсегда исчезнет вместе с нами».
Да, острова больше нет. Когда я поступил в Литературный институт и уехал в Москву, на берегу водохранилища решили построить целлюлозно-бумажный комбинат. Для этого уровень воды подняли. Остров затопило. Мама говорила, что первое время туда пытались ездить, но деревья, подмываемые водой, завалили дорогу, к берегу стало невозможно пристать, до деревни стало невозможно добраться. Год назад на месте острова еще виднелись поваленные стволы сосен и елей. Мама присылала мне фотографии.
Мы проехали Можайск. По окнам ползли почти горизонтальные ручейки. С гулом проносились встречные машины. Миша сопел, закинув голову назад. Кир с Таей впереди изредка переговаривались, под шум мотора и приглушенное «Радио Jazz». Настя перевернула последнюю страницу «Здравствуй, грусть», освещая книгу фонариком на телефоне.
— Хорошая, — сказала она, закончив чтение.
— Рад, что тебе понравилось.
— Как думаешь, может, мне заняться фотографией? — спросила она, открывая галерею на телефоне. — Вроде, неплохо получилось.
— У тебя здорово получилось, — ответил я, разглядывая нашу общую фотографию с разрезанным тортом на переднем плане, и поцеловал ее в висок.
* * *
После 24 февраля 2022 года Саша вместе с семьей уехал в Израиль, получив в дополнение к красному паспорту синий. Перед отъездом его семья продала свою квартиру в Москве и дом в деревне N под Можайском. Ханну отдали соседям по даче. Марта к этому времени умерла от почечной недостаточности.
Спустя какое-то время за Сашей уехал и Семён. Они помирились с Риммой Осиповной и жили под одной крышей, пока Саша с Семёном не сняли себе отдельную комнату.
Сейчас Саша снова учится на композитора, в Иерусалиме, Семён уже год получает рабочую визу. Оба они носят тарелки в грузинском ресторане, где мало посетителей и много вальяжных пестрых кошек — Семён присылает мне их фотографии.
Меня и Настю выселили из душной квартиры на Островитянова, потому что хозяйка решила ее продать. На последние деньги мы сняли однушку в Новогиреево и бедствовали всю зиму, пока я не стал — к своему стыду — новостником, а Настя, к своему удивлению и радости, — косметологом.
Миша надолго потерялся из виду. На связь он не выходил. Адреса его мамы я не знал. Больше года спустя мы выяснили, что Мишу все-таки забрали в армию.
Его зрение оказалось достаточно острым для разведки. В конце службы командир заставил его подписать контракт. В августе 2022 года Миша уехал в Запорожье, где погиб от пули снайпера. Мы узнали об этом из некролога на сайте Литинститута.
После общих слов о случившемся, о таланте и молодости, о мужестве и долге, шли воспоминания. Оказалось, что седой преподаватель с отечным лицом всегда любил Мишу, считал его своим лучшим студентом и скоро обязательно отправит посмертную подборку в один из столичных толстых журналов, что Миша отправился на фронт по зову сердца, желая защищать Родину, что сослуживцы ценили в нем силу духа и детскую непосредственность… и так далее.
Семёну я рассказал об этом по телефону, когда он уже уехал в Израиль. Он долго молчал, а потом издал едва различимый звук, будто лопнул мыльный пузырь, и отключился.
Что случилось с Глебом, Рустамом, Киром и Таей я не знаю. Надеюсь, у них все хорошо. Иногда я пересматриваю фото и видео, которые снимала Настя в те два дня на даче, и вспоминаю деревню N, пруд, дуб, трели соловьев, далекие зарницы, пианино «Заря», общежитие Литинститута, двухкомнатную квартиру на семнадцатом этаже на улице Островитянова, Мишу, его сползающие с носа круглые очки, остров, ушедший под воду, и много всего другого, что навсегда осталось со мной, но чему не хватило места на этих страницах.