Илья Кочергин. Присвоение пространства
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2023
Илья Кочергин. Присвоение пространства. — М.: НЛО, 2022. — (Письма русского путешественника).
Недавно попалась на глаза цитата из Олдоса Хаксли «Счастливые люди не создают литературы». Возможно, Илья Кочергин — живое опровержение этой сентенции, потому что основное впечатление при чтении его прозы — ощущение, что она создана человеком вполне счастливым. Спокойное счастье транслирует уже сам образ повествователя, причем это его состояние видится одновременно и наработанным, осознанным, и вполне естественным. Безупречно естествен и обстоятельно неспешен и сам тон повествования, тон предельной простоты и ясности. В сборнике «Присвоение пространства» писательская манера Кочергина еще более, чем в предыдущих («Ich Любэ dich», «Точка сборки»), приближается к очерковой. Книга содержит пять вполне документальных историй: «Чувствительность к географии», «Мой дом», «Хасиенда», «Прогулки в заливных лугах» и «Наследство». Но именно тон, стиль изложения поднимают эту прозу на высокий художественный уровень.
В первом рассказе — путешествие в молодость, поездка повествователя вместе с женой на поезде из Москвы, через Барнаул, Бийск и Горно-Алтайск, далее на автомобилях — по Чуйскому тракту, в Алтайский заповедник, в деревню Язула, где они останавливаются в доме давнишних друзей — Альберта и Вали Кайчиных. В этом тексте постоянно перекликаются «тогда» и «сейчас»: радостно узнавание того, что полюбил в молодые годы, неизбежна грусть по ушедшему времени и ушедшим людям. В изображении повседневной Язулы показан многолетний основательный порядок и уклад, и дома построены на долгие годы, и даже современная свадьба играется здесь с сохранением давних традиций. Дружелюбное и внимательное отношение повествователя ко всем и ко всему, возникающее как будто фоном, на заднем плане, сохранится и в следующих рассказах.
«Мой дом» — прежде всего об уважительном отношении к местности: выбрав окончательно определенное место для строительства своего дома — рязанскую деревню Кривель, автор начинает «вживаться в ландшафт, делать его своим, родным, загадочным и богатым, живым и интересным». Вот это «вживаться, влюбляться, вчувствоваться» — активная и ответственная работа авторского внимания: посидеть молча на берегу речки, посетить ближайшие древние городища и усадьбы, колокольни и минарет, слушать соседские истории о событиях, и давних и недавних, тем более пообщаться с исследователями округи, будь то энтузиаст-директор краеведческого музея или же сосед «дядя Коля Поляков», обошедший окрестности с металлодетектором и обнаруживший старинные монетки, наконечники стрел, а заодно и каменный топор. Есть здесь и последовательное описание всех соседей и их домов на кривельской улочке Кишка, есть перечисление других улиц Кривеля и далее — все шире расходятся круги авторского внимания, захватывая уже не десятки, а сотни километров округи — названы реки, речушки и ручейки, деревни, городки, памятники, последний сторожевой дуб Рязанской области и все прочие местные достопримечательности. Внимание повествователя устремлено и вглубь истории — старый торговый путь по рекам Пара и Пожва, земляные валы древних городищ, дворянские усадьбы и судьбы их обитателей, и снова сходится, фиксируется в самом Кривеле, где два местных пенсионера-активиста спорят, что следует в первую очередь строить в деревне — памятник землякам, погибшим на Великой Отечественной, или же православный храм (в итоге — построено и то и другое).
«…без прогулок по берегам Пары, без того, чтобы посидеть на ее берегу, пройтись по ней на лодке, исследовать омутки и быстринки, понаблюдать за бобрами, роющими в берегу норы и стригущими кусты и деревья вдоль воды, — без этого начинаю скучать».
К части «Мой дом» поставлен эпиграф из Поля Элюара: «Когда верхушки нашего неба сомкнутся, у моего дома будет крыша». Сначала дом существует лишь как идея — герой мысленно пристраивает свое потенциальное жилище в разные ландшафты: на Горном Алтае, на сон-острове где-то в Белом море, и наконец — на Рязанщине. «Строить дом — трудное дело», — констатирует он и тут же замечает, что это строительство и становится воплощением мечты, и возвышает. Любопытно описание стройки как процесса творческого и одновременно естественно-растительного («построенный, почти что выращенный дом на берегу Кривелька»). Дом растет как природное явление, поначалу совсем без плана, в соответствии с авторскими настроениями и силами. «Стройка моя продолжалась, плана не было, дом рос, как растут растения или грибы, строительные этапы иногда путались местами, но все же потихоньку сменяли друг друга, я настелил черновые и чистовые полы, утеплил потолок, вставил дверь и окна, и к зиме в доме можно было ночевать». И дом теперь осознается повествователем как точка отсчета, как центр мира: «Я залил фундамент и пустил корни, определил для себя центр мира… Солнечный, масляный Алтай и пронзительное беломорское побережье, претендовавшие раньше на звание центра нашего мира, заняли свою удаленную орбиту и красиво плывут вокруг нас вдалеке». Для Кочергина принципиально важно быть экологично вписанным в мироздание, стать гармоничной частью космоса; важно тактичное и сомасштабное, неизменно бережное и доброжелательное отношение ко всему окружающему.
У прозы Кочергина особый (очень симпатичный мне как читателю) неспешный и четкий ритм. Этот ритм чрезвычайно осознанный, о нем заходит речь как раз при рассказе о строительстве дома: «Главное — не торопиться, успевать думать, да и вокруг посматривать, радоваться жизни и тому, что окружает эту жизнь. <…> В любой работе важно найти свой ритм, свою скорость. Да и не только в работе, вообще — в жизни».
«Хасиенда» описывает дальние прогулки вокруг свежепостроенного дома, подразумевающие как раз старательное врастание в новые ландшафты: «Хотелось вживаться, врастать в пейзаж, чтобы кусок местности стал куском жизни, а ты сам — частью ландшафта». Рассказ состоит из маленьких главок: «Поля», «Маленькое поле чудес», «Река», «Болота любви», «Лес», — демонстрирующих системный подход автора к изучению окрестностей. «Прогулки в заливных лугах» — про поездки в одно чудесное дикое место на берегу Оки, которое «не приспособлено для человека, живет само по себе, как ему удобно» и этой своей чистотой, природной девственностью столь притягательно для автора.
Первый и последний тексты в сборнике перекликаются; «Наследство» — еще одна поездка автора на Алтай, в Язулу, теперь вместе с сыном-подростком, и многие ее герои читателю уже знакомы. Основная цель путешествия — «передача пространства в наследство» сыну Васе, который не только знакомится с алтайскими друзьями отца, ходит в горы и на рыбалку, но и проходит нечто вроде инициации, стреляя из винтовки. Пространство важно в свое время не только присвоить, но и вовремя передать следующему поколению.
Повествователь «Присвоения пространства» — не только пристальный наблюдатель и отличный рассказчик — все пять историй насыщены еще и интеллектуальным осмыслением, и отсылками к суждениям ученых, преимущественно философов и социологов как нынешних, так и прошлых лет. Одна из наиболее значимых для Кочергина тем — человек и природа, экология, тема заповедников и охраны окружающей среды. Есть в сборнике и философское ее осмысление; так, например, автор обращается к книге профессора Джедедайи Перди «После природы. Политика для эпохи антропоцена», речь в которой идет о том, что «одомашненный мир» враждебен дикой природе, что «отношения между современным человеком и дикой природой практически умерли, природа существует “где-то там”, а специалисты ее охраняют, изучают и каталогизируют». Автор постоянно апеллирует и к литературному контексту: помимо упомянутого эпиграфа из Поля Элюара, он спорит, например, с Гейне, упоминает Рильке, Мандельштама и Бродского, Николая Рубцова, современного литератора Кирилла Кобрина.
Почему «Присвоение пространства»? Потому что повествователь, человек по рождению городской и в детстве от природы отдаленный, стремится узнать, почувствовать различные уголки родной страны как свои, вживаясь в каждый с уважением и вниманием («настоящий контакт с дикой природой, который состоялся в молодости, не может пройти бесследно для горожанина»). Вот он возвращается на «свой Алтай»: «…когда мы сворачиваем с тракта в сторону и взбираемся вдоль ручья вверх, я вовсе оказываюсь на своем Алтае. Где горы видятся заснувшими богатырями, у которых легко различить голову — баш, поросший лесом хребет — арка, плечо — ийин, подол шубы — эдек. Здесь вершинки по-прежнему водят хороводы и играют в свои семирадостные игры. Здесь хочется заглянуть за каждую маленькую горную седловинку, потому что интересно, потому что там наверняка скрывается что-то хорошее». Понятие «своего» пространства важно и для его жены — сибирячки Любы. Вот как описаны ее ощущения уже не на Алтае, а в рязанском крае: «Своими для нее уже стали древние городища и рыночек в Сапожке, места на бугре, где растут рыжики, белые или подосиновики, проселочные дорожки вдоль Пары, где мы по осени мешками собираем вкусные дикие яблоки на сушку и на пастилу». «Свое», по Кочергину, — то, что знаешь, любишь, уважаешь.
Иногда думаю, что книги следует писать именно об этой «огромности и бескрайности» мира и о вариантах счастья в нем. Ведь иное — суета. Небольшие книги Кочергина как бинокли: смотришь в них и видишь алтайские дали, рязанские неброские просторы, холодное Белое море — бескрайний мир. И этот мир в его изображении — родной, и в нем можно естественным образом быть счастливым. Допускаю, что подобная установка Кочергина созвучна мне по причичнам поколенческим, истоки ее — в советском школьном образовании, когда учили воспринимать страну масштабно. «Сначала я мыслил масштабами целой страны, мотаясь от берегов Белого моря до побережий Охотского, легко менял Байкал на Телецкое озеро, выбирая места», — пишет Кочергин о своем еще юношеском интересе к природе, земле, отчизне. «Мир огромен и прекрасен». Попробуйте-ка сказать это без пафоса и уместно. Кочергин умеет. Несмотря на краткость, его проза очень содержательно насыщенна и одновременно просторна. Да, описывая российские просторы, Кочергин пишет прозу просторную, наполненную не просто свежим воздухом дальних путешествий (как кислородная подушка, она для читателя-горожанина), но и тем спокойным, уверенным, даже праведным проживанием жизни, которое так редко показывает литература, склонная к изображению драм и конфликтов.