Рассказы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2023
Об авторе | Дмитрий Александрович Лагутин родился в 1990 году в Брянске. Лауреат премии «Русские рифмы», «Русское слово» в номинации «Лучший сборник рассказов» (2018 год). Проза публиковалась в журналах «Москва», «Волга», «Нева», «Юность», «Урал», «Дальний Восток», «Лиterraтура» и др.
Предыдущая публикация в «Знамени» — «Два рассказа» (№ 3 за 2022 год).
КОРОВА
В половину третьего утра — странная привычка проснувшись сразу смотреть на часы — я был разбужен мычанием коровы.
«Почудилось», — решил я и, перевернувшись на другой бок, приготовился засыпать.
Несколько секунд сохранялась тишина, затем снова раздалось мычание — приглушенное, звучащее, по-видимому, из-за стены между моей квартирой и соседской.
Мычание было уверенное и протяжное — с хрипотцой.
«Фильм, что ли, смотрят?» — подумал я. Свесил руку с кровати, нащупал на полу телефон и поднес, жмурясь, к лицу, проверил почту. Как только я вернул телефон на пол, корова снова замычала — причем значительно громче прежнего. Я сел в кровати, затем встал и прошлепал босиком к стене, прижался скулой к прохладным шершавым обоям и какое-то время стоял так, пока чуть не подпрыгнул, услышав оглушительное переходящее в рев мычание у самого моего уха. Следом я различил шумное, хриплое дыхание и даже щелчок, с которым — известный факт — коровы хлещут себя по бокам хвостом, отбиваясь от мошкары.
Какая мошкара в квартире?
Затем все стихло — и больше никто не мычал, из-за стены не раздавалось ни звука. Урчал в кухне холодильник, тоненько, едва различимо, пищала над тумбочкой розетка.
Загудел и пополз по шахте мимо моего этажа лифт.
Прежде с соседями проблем не было — милая пара, молодые и современные, на площадке здороваются, по ночам вечеринок не собирают.
Я постоял какое-то время у стены, постучал даже осторожно — костяшками пальцев, — ожидая реакции, затем прошел в кухню и набрал из фильтра воды, выпил, глядя на то, как за окном напирают друг на друга, громоздятся, щетинятся лоджиями высотки, как тают между ними в свете прожекторов строительные краны. Затем заглянул в ванную и вернулся в кровать. Улегся, отвернувшись к стене — другой, отделяющей меня от кухни, — представил себе картину: квартира вроде моей — у соседей я никогда не был — комната с телевизором и шкафом-купе, стеллажом с книгами, компьютерным столом, и в комнате этой стоит, шлепая хвостом по блестящим бокам, корова. Представил и усмехнулся.
Досчитал до ста и уснул.
На следующую ночь история повторилась. Я подскочил — три — и на нетвердых спросонья ногах подбежал к стене, вжал в обои ухо. Чуть не оглох, услышал и щелчок хвостом — на этот раз щелчок предшествовал мычанию — и как будто негромкое чавканье, но затем стало тихо, и третьего раза не было, хотя я и стоял у стены минут десять, не меньше.
«Издеваются? Нашли запись и включают? — предположил я. — А зачем?»
Выходило, что издеваться надо мной соседям нет никакой необходимости.
«Неужто правда корова?» — и я зафыркал сам на себя, засмеялся мыслям, но, вернувшись из кухни, сидел в кресле и прислушивался, а утром, перед тем как ехать в офис, долго не вызывал лифт и стоял у соседской двери, весь обратившись в слух.
За дверью было тихо.
Спускаясь в лифте, я оценивал его габариты — корова не поместится даже при желании. Если бы еще имелся грузовой — но ведь грузового нет… Выйдя на первом этаже, я свернул на лестницу, оглядел ее, прикинул на глаз ширину ближайшего пролета и задумался — так, пожалуй, и можно бы, но не на одиннадцатый же этаж!
Вернувшись поздним вечером, я вместо того, чтобы воспользоваться лифтом, поднялся по лестнице и утвердился в мысли, что да, при желании по ней можно провести хоть быка — вторую створку двери, прихваченную шпингалетами, тоже придется открыть — но не на одиннадцатый же, в самом деле, этаж! Это же весь дом на ушах бы стоял.
Отдышавшись перед своей дверью, я снова подошел к соседской и стоял у нее какое-то время, уставившись для вида в экран телефона. По экрану катались под подушечкой пальца рабочие чаты — а посмотрит сосед в глазок и увидит, что я чем-то увлечен и оттого-то в рассеянности топчусь-курсирую по площадке.
За дверью слышались голоса — мужской и женский, — и даже как будто музыка. И никакая корова, конечно, не мычала и не щелкала хвостом.
Не мычала она и ночью — хотя я и лег поздно, и спал чутко, и сам по себе просыпался несколько раз, перебирался из кровати в кресло и сидел, слушая, как пищит розетка.
Тихо было и в следующую ночь, и в ту, что шла за ней, — и я был готов уже забыть о произошедшем насовсем, списать на какой-нибудь чисто технический курьез — но потом мычание вернулось и будило меня исправно почти неделю — то в три, то в половину третьего, то в половину четвертого — так что я даже в очередной раз не выдержал и постучал в стену не костяшками пальцев, а кулаком, до боли даже, а для верности еще и по батарее позвенел гаечным ключом, ради которого заглянул впервые за долгое время в кладовку.
На стук мой никто не отозвался, но и мычание — в ту ночь — не повторялось.
«А если теленок? — думал я утром, стоя в душевой кабине. — Телята ведь не такие крупные».
И за завтраком, морщась на неудачный кофе, царапая вилкой тарелку, я читал статьи о телятах и коровах — и о том, насколько они друг от друга отличаются. Если верить статьям, выходило, что в два месяца теленок весит до ста килограммов и рост его составляет чуть больше метра — и такого красавца, конечно, можно хоть в квартире держать, хоть на лестничной клетке выгуливать. Но ведь и мычать теленок должен по-особенному, не так, как взрослая особь. Я находил документальные фильмы и листал их туда-сюда, вслушиваясь — телята мычат звонко, точно подростки, робко даже, и на звуки, от которых я привык просыпаться, явно не способны. Когда с экрана подавали голос взрослые коровы — огромные и неповоротливые, — я кивал сам себе: вот оно, один в один.
Мычание прекратилось — затем снова началось. Я прислушивался, прижимаясь к стене, даже свет в комнате зажигал и… Не знаю, как объяснить, а только я будто бы чувствовал близкое, на расстоянии ладони, присутствие живого существа — слышал иной раз и дыхание, и хвост этот, и медленное, размеренное чавканье, с которым — я узнал из фильмов — коровы перетирают челюстями траву. Как правило, мычание — и сопутствующие звуки — звучало с разной частотой на протяжении получаса, затем возвращалась тишина. Я по понятным причинам уже не мог просто лечь и уснуть и долго, чуть ли не до самого утра, расхаживал по квартире, пил воду, жевал что-нибудь оставшееся с ужина или даже открывал ноутбук и брался за работу, которой всегда было достаточно.
Ум мой сопротивлялся этой мысли, но раз за разом я все больше убеждался в том, что в квартире соседей действительно обитает корова.
В одну из ночей я не выдержал и, подпрыгнув от очередного рева, как был, в трусах и футболке, выбежал из квартиры. Кашлянул в кулак, набрал в грудь воздуха и постучал в соседскую дверь. А затем и позвонил коротко — в глубине квартиры зажужжал механически, точно провода замкнуло, сигнал звонка.
Спустя какое-то время раздались голоса, затем шаги. Моргнул и погас глазок, дверь приоткрылась, и над покачивающейся с тихим перезвоном цепочкой показалось сонное лицо соседа.
— Что-то случилось? — спросил он встревоженно.
За ним горел свет, но видел я только макушку вешалки и светильник, закрытый плоскими квадратными плафонами.
«Если бы открыл нараспашку, — подумалось мне, — видно было бы комнату, а там, получается, и…».
— Что такое? — повторил сосед.
Я замялся.
— Шумно у вас… Вы бы это…
Язык не поворачивался спросить про корову прямо.
— Шу-умно, — повторил я многозначительно, наблюдая за его реакцией.
Сосед непонимающе мотнул головой.
— Не может быть… — пробормотал он. — Мы вот спим, все в порядке…
За его плечом мелькнула растрепанная женская шевелюра.
— Антон, что там такое?
— Да нормально все вроде… Спи, чего ты подскочила.
Он пожал плечами, сдул со лба челку.
— Ошибка какая-то, у нас же звукоизоляция. Мы даже если б шумели, — он снова пожал плечами, — слышно бы не было. Хотя мы и не шумим так-то… — он улыбнулся. — Уважаем законы общежития.
Я не знал, что ему ответить — если врет, то очень убедительно.
— А если… животное? — спросил я вкрадчиво, снова оценивая реакцию.
Сосед рассмеялся.
— Да у нас и животных нет. У жены вот аллергия — и рады бы завести, да нельзя.
Смотрел он совершенно искренне, взгляд не отводил.
— Так что это не мы, — подытожил он. — Может, сверху там… Или снизу, мало ли.
Он попрощался, протянул даже мимо цепочки руку, пожал мою — и дверь передо мной закрылась.
Я на всякий случай поднялся на двенадцатый этаж, постоял на площадке, холодея при мысли о том, что кто-нибудь может сейчас посмотреть в глазок и увидеть меня. За дверями было совсем тихо — так тихо, что я слышал, как гудит опутанный проводами электрический щиток под потолком.
В дверце щитка темнело круглое отверстие размером с диск для приставки, в нем моргал меланхолично красный огонек.
Спускаясь обратно, я задержался у окошка между этажами — высотки, краны, не гаснущие никогда вывески. У окна пахло едким дымом, под первой ступенькой лежали аккуратно несколько израсходованных стиков.
«С другой стороны, — думал я, вернувшись в квартиру и настраивая дополнительный будильник в подмогу основному, — ну а если захотят люди завести корову, кто же им запретит?»
И тут же качал головой — подобное может расцениваться как жестокое обращение с животными, за такое и срок получить можно. Да и как ее все-таки… хоть на одиннадцатый, хоть на двенадцатый… А если корова небольшая? А если новая порода? Карликовая какая-нибудь… Но мычит ведь как обыкновенная.
Спустя полторы или две недели — мычание звучало реже и даже как будто тише, но я слышал его даже сквозь купленные беруши, хотя и не реагировал больше так бурно — спустя полторы или две недели мне представилась возможность убедиться в том, что соседей своих я подозревал зря.
Вот как это произошло.
Вечером я вошел в подъезд с пакетом продуктов и на площадке перед лифтом обнаружил и соседа, и его супругу стоящими перед огромной — хоть и узкой — коробкой. В коробке, если верить нанесенному изображению, помещался столь же огромный, почти для домашнего кинотеатра, телевизор, а обладатели его, по-видимому, недоумевали: как доставить его в квартиру?
В лифт коробка влезть не смогла бы даже вертикально — но я бы такой телевизор вертикально ставить и не решился.
Сосед одной рукой придерживал коробку, а в другой встряхивал телефон — возил большим пальцем по экрану, точно в игру играл. Жена его стояла, прислонившись плечом к стене, и смотрела на коробку с досадой.
— Может, все-таки, влезет? — спросила она. — Что с ним станет?
Сосед хмыкнул.
— Сейчас позвоню кому-нибудь, донесем…
Я шаркнул подошвой, сосед обернулся, вгляделся в мое лицо и просиял. А затем, показывая на коробку, попросил меня о помощи — экспедиторы доставили только до подъезда и выше нести отказались, а ведь одиннадцатый этаж…
— Но если честно — он приложил тыльную сторону ладони к щеке, — я бы им и не доверил… Штучка-то дорогая.
Я представил, как мы тащим эту штучку наверх, и внутренне сжался, но отчего-то — чувствуя, быть может, вину за недавний ночной визит — кивнул. И только потом поболтал пакетом с продуктами, на что сосед как-то ловко перехватил пакет из моей руки и вручил жене. И снова показал на телевизор:
— Да он легкий, вы не думайте. Громоздкий только. А Лена с вашими покупками — на лифте.
И опомниться я не успел, а лифт с моими продуктами уехал наверх, а мы с соседом уже поднимаем телевизор где-то на уровне третьего этажа.
— Будем отдыхать, не переживайте, — говорил сосед. — Сколько надо, столько и будем!
Телевизор и впрямь оказался довольно легким, но останавливались мы через каждые пару этажей — чтобы не вымотаться. Сосед тогда принимался рассказывать о преимуществах «обновки», о стереозвуке и контрастной подсветке — «не говоря уже о 3D и всяком таком», — а меня так и подмывало поговорить с ним о корове или ее отсутствии. Жена соседа успела подняться в квартиру, оставить в ней мои продукты, переодеться в домашнее и спуститься к нам: проведать, справиться о том, как идут дела,, снова убежать наверх.
По мере того как мы поднимались, калейдоскоп из высоток и парковок, строительных кранов и вывесок с фонарями за подъездными окнами все глубже погружался в сумерки — и когда мы наконец-то подняли «штучку» на одиннадцатый, было уже совсем темно.
На пороге соседской квартиры дежурила жена.
— Не разувайтесь, — просипел сосед, кося глазами на порог и сдувая со лба челку.
Но я все равно извернулся и стянул нога об ногу туфли.
— Милая, вторую дверь открывай сразу, а, — скомандовал сосед, когда мы оказались в прихожей.
Жена хлопнула входной, проскользнула мимо нас и распахнула дверь в комнату — ту самую.
— Заносим… Заносим… Вот тут давайте оставим, у стены…
Я осторожно опустил свой край коробки, выпрямился и — насколько было тактично — огляделся. Обыкновенная комната — стильная, минималистичная, в стиле, можно сказать, хай-тек, все по-максимуму спрятано в стены, тона металлические, в хром, на одной полочке роутер, на другой диффузер, на третьей проигрыватель виниловых пластинок, за прозрачными шторами видно крошечную, аккуратно прибранную лоджию.
У противоположной стены стоит на низенькой подставке телевизор — старый — мало чем уступающий томящемуся в коробке. Чуть левее проем — и в нем видно вторую комнату, видно зеркальный шкаф и край широкой, почти все пространство комнаты занимающей кровати с массивным изголовьем.
— Ну, спасибо вам! — сжал мою ладонь сосед. — Без вас бы мы… даже и не знаю!
От предложенных чая и кофе я отказался — но, шагая по коридору, все же бросил взгляд в кухню. Кухня как кухня — холодильник, плита, посудомоечная машина, барная стоечка с шейкером и подставкой под бокалы — корову не спрячешь. Про ванную и думать было нечего, хотя шевельнулась мелочная мысль — под предлогом умывания удостовериться все-таки, для острастки.
«Через стену живешь, какое умывание, — осадил я себя. — Планировки стандартные, хоть все перегородки сломай, в ванную корову не затащить».
Я раскланялся на благодарности, сказал, что всегда, если что, готов помочь, что соседи же, какие разговоры, подхватил пакет и убрался восвояси — уверенный в том, что никаких коров, ни маленьких, ни больших, ни карликовых, ни обыкновенных, в квартире соседей хотя бы в этот вечер нет.
А спустя полчаса из-за стены раздалось привычное мычание — я даже поужинать не успел, не то что спать лечь.
Тут же я выбежал в подъезд и замер, прислушиваясь. За дверью веселые голоса — мужской и женский — пикает что-то, мультиварка или микроволновка, вот и все.
Вернулся к себе — и застал последнюю «ноту» коровьей песни.
Вот тогда-то и настигла меня внезапно мысль, от которой все внутренности мои словно льдом сковало — и в тот же момент сквозь струящийся по позвоночнику страх я удивился тому, что мысль эта явилась с таким запозданием.
«Галлюцинация? — чувствуя, как ноги мои становятся ватными, спрашивал себя я. — Я… с ума, что ли, схожу?»
И мне уже казалось, что неспроста я так хорошо слышу мычание даже сквозь беруши — и что поведение мое, если оценить его со стороны, может вызвать у наблюдателя множество вопросов… Да и вообще — какая корова? Корова! Да тут сразу за таблетками нужно было бежать!
На негнущихся ногах я подкрался к стене и буквально сполз по ней, усевшись на полу — с телефоном в руках. И сидел так почти час, пока снова не зазвучало, на мое счастье — я был готов ждать хоть всю ночь, хоть сутки, не сходя с места — мычание. Тогда я мигом ткнул в центр экрана, прижал телефон к стене — как прежде прижимал ухо — и убрал, только удостоверившись в том, что запись сделана и сохранена. Тут же запустил ее — мычание, да, но можно ли доверять? может, галлюцинация двоится, подыгрывает? — подумал и, посомневавшись несколько секунд, отправил Киму с просьбой оценить возможный источник звука.
Ким, программист и умница, мог любой файл на молекулы разобрать — и, не обнаружь он никаких признаков коровы, он различит, наверное, стук моего сердца, а по нему вынесет диагноз или посоветует снимать стресс алкоголем.
«Корова мычит, — написал Ким спустя пару секунд. — А в чем прикол?»
Прикола никакого не было, но и сообщать о том, что у меня с души рухнул камень размером с четырнадцатиэтажный дом, я не стал.
Вместо этого я на эмоциях написал, что недурно было бы все-таки встретиться как-нибудь — давно ведь договаривались — да и пропустить по бокальчику-другому пенного, чтобы, что называется, мозги разгрузить, работа ведь нервная. Ким отреагировал с энтузиазмом — и мы в два счета застолбили вечер следующей субботы, определились с местом и даже с меню, а спустя полчаса Ким написал, что и стол уже забронировал, но я это сообщение увидел уже утром, потому что разобрал продукты и завалился спать, и всю ночь мне снилась какая-то чушь про перетаскивание телевизоров с места на место и подключение их к сети тысячей проводов.
И какое-то время после вечера с телевизором я жил, что называется, припеваючи. Ночами нет-нет а просыпался — мычит, родненькая, — выдергивал беруши, вслушивался, проверял время, но реагировал благодушно и даже как будто весело, радуясь за собственное психическое здоровье — не галлюцинация, не сползла крыша, и это главное, — а потом постепенно стал впадать в прежнее задумчивое состояние и вновь зациклился на настигшей меня загадке: зачем кому-то понадобилась в квартире корова — и как эту корову до квартиры транспортировали?
Соседей по этажу я больше не подозревал — и думал то о десятом, то о двенадцатом.
«Может, ее сверху спустили? — гадал я, вспоминая, что что-то подобное показывали в кино, — вертолетом, например. Приняли на крыше, а с крыши что до десятого, что до двенадцатого рукой подать…»
Я вспоминал, что с крыши в подъезд можно попасть через узкий, точно в подводной лодке, люк, из которого спускается узкая, приваренная к стене лестница — и версию с вертолетом отметал.
Иногда я подходил к стене и слушал, как, намычавшись, корова чавкает у самого моего уха — и удивлялся акустике новостроек.
«А как она испражняется? — думал я. — Это ж замучаешься… А почему не топочет от безысходности, не ломится вон? Я бы на ее месте ломился… И это ж сколько ей корма надо…»
Я читал статьи о коровьем рационе, и выходило, что держать в квартире корову — страшно затратное и по деньгам, и по времени, и по прилагаемым усилиям занятие. Не говоря уже о том, что совершенно бессмысленное и мучительное — как для животного, так и для людей.
В следующую субботу мы с Кимом просидели в баре до закрытия — а потом поехали ко мне «догоняться».
— О-о-о, — одобрительно прогудел Ким на продемонстрированную мной бутылку виски.
Он долго возился в прихожей, выворачивая бездонные и многочисленные карманы своей куртки, выкладывая из них на обувницу то флешки, то зарядные устройства, то бустеры и футляры с наушниками, то карты и жетоны, монеты и пуговицы — пока не нашел-таки коробочку со стиками. Тут же он загрузил один из них, нагрел и принялся курить, выпуская под потолок струйки жидкого дыма.
— Ты ж не против?
Я махнул рукой и поболтал в воздухе квадратными бокалами. Ким разулся, прошел в комнату и плюхнулся в кресло.
— О-о-о, — порадовался он приставке, выглядывавшей из-за телевизора. — Можно и порезаться во что-нибудь.
— Можно.
Мы с ним выпили — я открыл окно, чтобы вытягивало дым, и пили мы под стук не замолкающей даже на ночь стройки — закончили обсуждать то, о чем начали говорить еще в баре, снова выпили, я откупорил найденные в глубине холодильника оливки, выпили еще, посмеялись над общими знакомыми, Ким посетовал на страшный объем работы, из-за которого у него голова идет кругом, на то, что такие вот субботы в его жизни происходят раз в несколько месяцев, а надо бы чаще, потому что живое общение ничем не заменишь, рассказал о том, как разошелся с невестой, поругавшись с ее родителями из-за какого-то пустяка, о том, что почти разучился писать от руки, а не печатать на клавиатуре, о недавно прочитанной книге, чтение которой растянулось на полгода… Потом мы играли, выпивая между раундами, но игра не шла, было скучно и мне, и ему, потом Ким порывался подключить к моему системнику обитавший в одном из бездонных карманов жесткий диск, чтобы разогнать до максимальных характеристик все программы и показать фотографии с прошлогодней поездки на Comic-Con… А потом я, здорово пьяный, решился рассказать ему про корову — и объяснить файл с мычанием.
Признаться, я, пока сидели, все ждал, что корова сама подаст голос — и тогда можно будет посмотреть на реакцию Кима, на то, как у него глаза округлятся, — но она молчала.
— Короче, — и я закатил системник поглубже под стол, в путаницу проводов. — Помнишь, я тебе запись присылал?
— Ну? — недовольно буркнул Ким и пошел прятать жесткий диск в куртку.
Я дождался его, стукнулся бокалом о бокал, выпил, выдохнул и рассказал все как есть — про мычание, про соседей, про то, как караулил под дверями, про то, как гуглил коровьи габариты и изучал документальные фильмы.
Ким сперва смотрел по-пьяному внимательно, настороженно даже, потом расхохотался и долго не мог остановиться, только что ногами из кресла не дрыгал, но потом снова стал серьезен и дослушивал рассказ, постукивая по экрану электронных часов — экран при каждом прикосновении озарялся светом и показывал время. Когда я закончил, Ким кашлянул в кулак и сообщил, что знает, в чем дело.
— Читал я о таком, — он оставил в покое часы, встал и нетрезво пересек комнату
Подойдя к стене и кивнув на нее вопросительно — я кивнул в ответ, — он приник и замер, а потом стал прослушивать стену так, как прослушивают грудь у больного: в одном месте прижмется ухом, постучит кончиками пальцев, перемещается к другому. При этом он то садился на корточки, то привставал на носки, и я все ждал, что он попросит стремянку, чтобы простучать стену на стыке с потолком.
Наконец, он остановился, попросил передать ему бокал, выпил, закурил и принял позу лектора.
— Чисто технический курьез, — торжественно объявил он. — Стена-то полая!
И он, покачиваясь и болтая бокалом так, что виски в нем бился по стенкам — я тогда кашлял в кулак и Ким отхлебывал, жмурился довольно, — рассказал, что такое бывает в новых домах, что полости в стенах, сообщаясь друг с другом в сложный многоярусный лабиринт, образуют нечто вроде музыкального инструмента или акустической системы, попадая в которую звуки могут «теряться» и «блуждать» — он так и сказал, «теряться и блуждать», — видоизменяясь до неузнаваемости.
— Кто-нибудь на втором кашляет возле батареи, — говорил Ким с видом эксперта, — а звук убегает по полостям… И пока бежит… Да не разолью я… Пока бежит, превращается в… такое вот мычание. То есть это не мычание, конечно, а так, похожее нечто — пусть и сильно, но все же… Да не разолью! Похожее…
И он рассказал, как один из таких лабиринтов менял слова в предложениях, пока нес — из пункта А в пункт Б, — или прозвучавшую фразу оставлял неизменной, а вот мужской голос заменял на женский, и наоборот. Рассуждая — и отхлебывая, — Ким пьянел все сильнее, но как только виски в бокале заканчивался, он просил подлить.
— Тут вот что сделать надо… — подвел он итог. — Берешь дрель и… простите, разлил малость… И сверлишь в полости отверстие… За столом, например, чтобы в… видно не было… Це… лостность нарушается, инструмент больше не… не… играет.
Я дал ему салфетки, и он, рискуя кувыркнуться через голову, затер пролитый виски. А потом встал и посмотрел на меня, распахнув глаза.
— Только ты этого не делай!
— Почему?
Ким изобразил испуг.
— А вдруг я ошибся? Вдруг это… это… — он оглянулся на стену и понизил голос. — Вдруг это призрак? Вдруг ты дырку просверлишь, а он через нее… — Ким изобразил рукой волну, — вылезет и у тебя в хате останется…
Я не удержался и фыркнул, Ким посмотрел обиженно.
— Не веришь в… призраков, да? А зря-я-я, — он погрозил пальцем. — Приз… призрак — это же… это же цифровая сущность человека, нули-единички… Я вот, если раньше тебя помру, лично приду и… ка-а-ак замычу…
И он и впрямь замычал, вскинув голову — а потом захохотал, в два шага пересек комнату и повалился на кресло.
Я посмеялся над ним, сказал, что нет, в призраков не верю — тоже мне нули-единички — но и в лабиринты, по которым блуждают звуки, тоже поверить не готов. Сказал, что скорее признаю — как и признал уже, получается, — что у соседей сверху или снизу действительно живет в квартире корова — и наверное, следует все-таки обратиться с таким… куда с таким обращаются?.. написать куда-нибудь, в электронную приемную администрации, например.
— Какой… кашель? — спрашивал я, запинаясь; я тоже был прилично пьян. — Если я прямо корову слышу? Не «похоже», а именно корову?
Ким махал рукой и тянулся к бокалу — из которого только что зарекался пить и который я по его же просьбе отодвигал.
— А вот ты послушай… — предложил я. — Ночь уже, самое время… Давай посидим тихонько, по… подождем… Вдруг замычит? Сам и… убедишься.
Ким на такую авантюру согласился. Мы уселись поудобнее — он в кресле, я на диване — и стали ждать. И ждали долго — в полной тишине, насколько полной она может быть в таких домах. Вот проехал лифт, вот проурчал холодильник, вот взвизгнула на парковке сигнализация. Зазвучали голоса соседей, в подъезде кто-то звякнул ключами, залилась где-то звонким лаем собачонка, защелкало-зацокало в трубах, да еще телефон Кима время от времени пикал уведомлениями из всех возможных мессенджеров. Казалось, все звуки с округи обступили мою квартиру и просачивались в нее, как просачивается сквозь плотную ткань вода — и только мычания среди них не было.
В какой-то момент я обнаружил, что задремал — и даже вижу сон. Открыл глаза и фыркнул: Ким откровенно спал в кресле, запрокинув голову и опасно накренясь.
— Старик, — позвал я его. — Завалишься сейчас.
Ким всхрапнул, потом дернулся и сел ровно, оперся на подлокотники. Заморгал непонимающе, взъерошил волосы, посмотрел на меня.
— Мычала?
Я мотнул головой.
— Может, и мычала — да только мы пузыри пускали.
Ким посмотрел на часы и выругался. Он тут же вызвал такси — хотя я и предлагал надуть матрас, припасенный как раз на такой случай, даже сунулся в кладовку за электронасосом — вызвал такси, покурил, блуждая по комнате бессмысленным взглядом, и стал собираться. И долго рассовывал по карманам всю свою технику.
— Так что, — усмехнулся я, когда он уже был в дверях. — Лабиринт? Или призраки?
— А хер его знает, — усмехнулся Ким в ответ.
Мы обменялись рукопожатиями, я попросил его маякнуть, как доберется, Ким отшутился, но маякнуть пообещал. Закрыв дверь, я выключил везде свет и, не раздеваясь и не расстилаясь, завалился спать. А спустя два с половиной часа — странная привычка — проснулся от мычания.
Шторы я сдвинуть забыл, и в окно ложились, тянулись через комнату бледные лучи от всех этих прожекторов и фонарей — но не смешивались с темнотой, а разрезали ее на манер аппликации.
Корова мычала громче обычного.
Я поднялся, утер со щеки кислую слюну и, морщась, на слабых ногах подошел к стене, встал рядом. Мычание раздалось снова, уверенное и напористое, затем я услышал, как трется будто бы по твердой поверхности щетинистый коровий бок — и меня осенило. Я понял, что корова каким-то непостижимым образом заточена не в соседской — снизу или сверху — квартире, а в самой стене и занимает, по-видимому, ту самую полость, о которой говорил Ким.
Конечно, это было невозможно — хотя кто сегодня разберет, что возможно, а что нет? — и все-таки это было так. Корова все это время мычала из стены — мне не казалось, что она близко, щека к щеке, так все и было. Как это осуществимо технически — хотя применимы ли к невозможному такие стандартные категории? — я не знал, но факт оставался фактом, и больше я бездействовать не мог.
Я протопал в кладовку — зачасти-ил — отпихнул в сторону электронасос, упал на колени и вытащил из-под нижней полки коробку с дрелью, оказавшуюся неожиданно тяжелой. Достал дрель, которой не пользовался уже года два — с прикручивания к коридорной стене еще одной лампы, — выбрал сверло и вернулся в комнату, закручивая его на ходу. Разобрался с розеткой — пришлось отключить принтер — дождался, пока корова замычит снова, и сделал несколько шагов в сторону вдоль стены — чтобы не зацепить ненароком. Примерился к точке на обоях, прислушался, приложив ухо — здесь было тихо, — и уперся в точку сверлом, вжикнул раз-другой.
— Уходи в сторону! — гаркнул я сдавленным голосом. — Сверлю!
Дрель взвизгнула, я чуть подал ее от себя, на сантиметр, не больше — из-под сверла мутным дымком заструилась бетонная пыль — подал еще чуть-чуть и почувствовал, что добрался до пустоты, осторожно потянул обратно.
Сверло еще не покинуло отверстие, а я уже видел, что оно — отверстие — светится ровным теплым светом.
Я положил дрель на пол, выпрямился и присмотрелся. Сияло так, словно к стене изнутри был подведен диод — но разглядеть ничего не получалось. Тогда я на ощупь поднял дрель, примерился… Ощущение было такое, словно я сверлю сам свет, с такой готовностью он лился наружу. Наконец в отверстие при желании можно было бы просунуть указательный палец — тогда я снова отложил дрель и, готовый в любой момент отпрыгнуть, подставил лицо теплым, неохотно рассеивающимся в полумраке комнаты лучам, а затем и, перебарывая страх, — заглянул.
Когда глаз мой — полуслепой с темноты — привык к свету, я увидел то, что ожидал увидеть меньше всего. Я увидел широкое, поросшее изумрудной травой поле, уплывающее к горизонту, увидел бездонное нежно-голубое, в прозрачных облаках — перистых — небо, увидел гусеницей наползающую на горизонт полоску леса.
В поле паслись коровы. Какие-то были ближе ко мне, какие-то дальше — они то опускали морды к траве, то выпрямлялись и жевали бесстрастно и задумчиво. Вокруг них вилась мошкара — и им приходилось хлестать себя по бокам хвостами.
Одна из коров стояла так близко — чуть в сторону от меня, как раз за той частью стены, от которой я шагал, чтобы сверлить, — что я видел, как блестят ее круглые, под длинными ресницами, глаза, как вздрагивают плотные пушистые уши и раздуваются ноздри. Корова была крупная и рыжая — в белых подпалинах.
В небе металась стайка птиц, я различил щебет. В отверстие плыл душистыми струйками ветерок. Вдалеке, за коровами, я различил фигурку пастуха с велосипедом.
«Если рассверлю по периметру хотя бы метр на метр, — подумал я, — а потом аккуратно выбью квадрат молотком, смогу, наверное, пролезть. А в метр на полтора пролезу сто процентов».
Я отпрянул от стены и спиной, не сводя глаз со стены — словно оно могло, моргни я или отвернись, затянуться, — попятился к кладовке за молотком.
ВСТРЕЧА, И ЕЩЕ ОДНА
Это случилось в предпоследний год моей учебы в физико-математическом. В то время как сверстники мои предавались пьянству и кутежу или путешествовали и покоряли ближнее зарубежье, я не поднимал головы от учебников, участвовал во всех конференциях, объявления о которых вывешивали в факультетском холле, писал одновременно по три-четыре работы и силился взвалить на себя еще и дополнительное образование — нужно только было определить сферу. Не скажу, что учеба давалась мне легко, вовсе нет — но врожденная усидчивость и воспитанное родителями упорство в достижении целей не давали мне и подумать о том, чтобы свернуть с выбранного пути, как бы сложен он ни был. Сессии, во всяком случае, несмотря на доверие и доброе отношение со стороны преподавателей, меня всякий раз точно к земле гранитной плитой припечатывали — я утраивал напор и вгрызался в учебники с таким усердием, что голова у меня шла кругом.
Так было и в предпоследний год — я учил и переучивал уже выученное сутками напролет, и тетка моя, у которой я в то время жил, даже опасалась, кажется, за мое здоровье. Со стороны я и в самом деле, вероятно, выглядел не очень-то благополучно — попробуй выглядеть благополучно, когда спишь по часу за ночь, да и сном-то это назвать нельзя, потому что все дергаешься в кровати, соскальзывая с каких-то ступеней, и бормочешь определения из тетрадей, а потом вдруг садишься с распахнутыми глазами и смотришь в окно.
А за окном — ночь, мутное московское небо, и фонарь косо светит на торец соседнего дома.
В такие ночи я, бывало, отчаявшись уснуть, выходил тихонько из квартиры и слонялся по округе — или даже садился в проезжающий мимо автобус и трясся в нем остановку-другую, а затем выбирался и продолжал мерять шагами тротуар, забредая порой в неожиданные и незнакомые мне тупички и проулки.
Москву я, впрочем, посвящая все время учебе, успел узнать очень плохо — и удивить незнакомой локацией меня было несложно.
Так все происходило и в ту ночь — разве что в автобусе я ехал дольше обычного и даже одолел неузнанный мной мост, с которого виднелась далеко внизу темная, в дробных отражениях фонарей, вода.
В автобусе, кроме меня и водителя, никого не было, и смешно было думать, что он не бросает маршрут ради меня одного, точно я какая-то важная шишка, а не один из миллиона студентов, съехавшихся в столицу со всех уголков страны. Впрочем, ни о чем таком я, кажется, не думал, потому что к той ночи совсем распрощался со сном и все для меня точно под водой утонуло — заканчивая фразу, я забывал ее начало, путался во времени, задумывался так крепко, что меня нужно было тормошить, и вообще порой не мог отличить явь от грез.
В общем, я ехал в автобусе и, вероятнее всего, не думал ни о чем, потому что мысли мои представляли из себя нечто похожее на кисель.
— Конечная, — сообщил устало водитель, распахивая двери у очередной остановки. Он выглянул в салон и дождался, пока я сойду, держась за поручень, по ступеням. Затем автобус заурчал, тронулся и поехал дальше, вверх по темной улице.
Улица, на которой я оказался, была узка и невысока, а темной казалась оттого, что была густо засажена каштанами, которые своими кронами обнимали огни фонарей.
Улица мне была, конечно, незнакома.
Стояла теплая майская ночь, и в каштановых ветвях белели пирамидки соцветий. Пахло остывающим после дня асфальтом. В нескольких домах от меня над крыльцом какого-то, по-видимому, бара нависала, моргая светодиодами, вывеска, а под ней топталась в табачных облаках, смеясь и восклицая нетрезво, компания молодых людей.
Сперва я думал пойти в обратную от компании сторону, но потом сунул руки в карманы и побрел вперед, ожидая миновать крыльцо, сделать круг-другой по району и снова выйти к остановке. В конце концов пора было уже избавиться от провинциальной привычки подозревать каждого гуляку в том, что он жаден до чужого добра. Если я что-то и усвоил за четыре года жизни в Москве, так это то, что никому тут в общем-то — за небольшим исключением — нет никакого дела друг до друга.
Я брел, крыльцо приближалось, компания вместе с ним — и я уже мог различить отдельные фразы и даже музыку, играющую за дверями бара.
Время от времени двери раскрывались, и кто-нибудь выходил-заходил — курящие сменяли караул — и тогда музыка звучала громче, слышались веселые выкрики и даже как будто звон бокалов.
Я задумался о том, что вот ведь не жалко кому-то времени — коли свободен от учебы, так спи себе на здоровье, набирайся сил перед завтрашним днем — и вдруг увидел в компании курящих себя.
То есть не себя, конечно, а человека, как две капли воды на меня похожего.
Человек этот — джемпер, воротник пестрой рубашки, закатанные до локтей рукава, узкие пижонские джинсы — стоял, вальяжно привалившись к перильцу, и объяснял что-то остальным, размахивая по-дирижерски рукой. Время от времени он подносил руку к лицу и то забрасывал со лба на макушку густой чуб, то затягивался сигаретой.
Я — настоящий я — был одет в растянутую «домашнюю» кофту и выцветшие джинсы, и в том, что касается костюма, мы с ним были, конечно, едва ли не противоположны, но телосложение, рост, а главное лицо — были такими, как если бы я вдруг встретил брата-близнеца.
Я оторопел до того, что даже не остановился — и так и продолжил брести ему навстречу. Он, хохоча после произнесенной кем-то шутки, мотнул головой и тоже увидел меня — и уже не отводил глаз, а смотрел и смотрел, пока я приближался, смотрел сперва с прищуром, улыбаясь задумчиво, а потом как будто с вызовом, вскинув подбородок и глядя из-под полуопущенных век, как смотрят на человека, сильно опоздавшего на встречу.
Еще так смотрят на человека, от которого ждут сцен — давай, дескать, приступай, ты же для этого прибыл.
От меня никаких сцен ждать смысла не было — я брел и брел, шаркая подошвами. Когда я был в нескольких метрах от крыльца и на меня даже обернулся кто-то еще, он широко шагнул, выходя из круга курящих навстречу, махнул товарищам и встал передо мной, расправив грудь.
— Ну вот и встретились, да?
Я не нашелся с ответом и продолжил его разглядывать, не зная, сплю или бодрствую, на улице я с каштанами или в комнате в теткиной квартире, щекой на конспектах. Мысли мои из киселя превратились в смолу и вообще отказывались перетекать с места на место.
— Отойдем, а? — он крепко прихватил меня за локоть и увлек за собой к краю тротуара, в каштановую тень. Тут он щелчком отправил окурок в центр газона, посмотрел на меня, склонив голову набок, выдернул из пачки еще одну сигарету и прикурил, звякнув бензиновой зажигалкой.
Когда лицо его озарилось светом от заплясавшего на фитиле огонька, мне показалось, что я смотрю в зеркало, стоя в темной комнате.
— Ты, наверное, удивлен, да? Идешь такой по улице — и бац, встречаешь двойника.
«Двойник… — мысленно повторил я. — Двойник…»
Он подбоченился.
— Идешь такой, идешь… — повторил он. — И вдруг… — он вскинул театрально руки и даже глаза прикрыл. — Бац! — Он приоткрыл один глаз. — Ты от тетки идешь? Зубрил опять небось?
— Зубрил… — кивнул я, не то отвечая, не то повторяя за ним.
Он хохотнул и ударил меня по плечу ладонью, от него повеяло запахом спиртного и одеколоном.
— Зубрил, конечно, что ты еще мог делать! Сидел там над тетра-адочками, — он скривился насмешливо, ссутулил нарочито спину, завозил невидимой ручкой по невидимой тетради. — Закорю-ючки свои выводил. Выводил?
— Выводил…
Он расхохотался, запрокинув голову. Шея у него была — в отличие от моей — гладко, до синевы выбрита.
— Ну так что? — спросил он, закончив хохотать. — Расспросы будут?
— Не знаю, — честно ответил я.
Он закатил глаза, свел губы трубочкой и выпустил в мою сторону несколько толстых дымных колец.
— Вот что ты за человек такой? Двойника повстречал — а все равно сиськи мнешь! Ни расспросов, ни истерик!
Я увернулся от последнего кольца и повел неопределенно плечом.
— Ну да я тебе сам все расскажу, понял? — он сжал сигарету зубами, а руки сунул в карманы узеньких своих джинсов. — С тебя, дурачка, пока дождешься… — Он затянулся, скривив лицо, и выпустил уголком губ струю дыма. — Готов?
И тут же, не дождавшись ответа, затараторил нетрезво:
— Ты, ботаник, как живешь-то? Книжечки-тетрадочки, книжечки-тетрадочки. Вечером баиньки, утром по будильнику на лекцию. Так?
Я пожал плечами — в общих чертах, наверное, так.
— На выходных в библиотечку, на днях рождения чаечек с тортиком, да? Учеба-учеба, учеба-учеба, автоматы, конференции, доклады, от которых и профессоров тоска берет?
Он не дал мне ответить и стукнул себя ребром ладони по кадыку.
— А мне это вот где! Видеть не могу! Слышать даже не хочу!
Я пожал плечами.
— Я знаешь чего хочу? — продолжал он, распаляясь все больше и больше, жестикулируя и ежеминутно вскидывая чуб на макушку. — Бухать я хочу! Сижки курить! — Он прищурился. — И не только сижки. Баб тискать! С одной встречаюсь, вторую окучиваю, третья очереди ждет! Ты вот бабу когда-нибудь тискал?
Я подумал, что это слишком личный вопрос и отвечать на него не стоит даже двойнику.
— Вот! — торжествующе вскинул руки он и покачнулся. — То-то и оно, что… ты уж извини, а только лох ты, ботаник! Жизни не видишь за своими тетрадками! Жизнь-то, она мимо тебя проходит!
И он пальцами изобразил шагающего мимо моего лица человечка.
— А я так не хочу! Я вон, тусить хочу! — он кивнул на бар. — До утра кутить хочу, чтоб танцпол трещал! Я знаешь как танцую?
И он подпрыгнул, скрестил как-то по-хитрому ноги, вертанулся на месте, выгнулся, выбросив руку в сторону, щелкнул каблуками. От крыльца зазвучали аплодисменты.
Он обернулся на аплодисменты и склонился в изящном поклоне. Потом повернулся ко мне, спросил отдышавшись:
— А главное знаешь что?
Я посмотрел вопросительно.
— А то, что всего этого хочешь ты! — и он довольно ощутимо ткнул меня пальцем в грудь. — Вот всего этого, — он обвел руками пятачок вокруг крыльца, — всего этого хочешь ты!
Я засомневался.
— Хочешь-хочешь! Так хочешь, что пар из ушей валит! Но, — он вскинул указательный палец, — нельзя! Учеба, планы, усе-е-е-ердие.
На слове «усердие» его передернуло, и он замолчал. Пригладил, успокаиваясь, волосы, открыл и потряс пачку с сигаретами, считая оставшиеся.
— То есть я, конечно, не совсем прав, — заговорил он, теперь уже спокойно. — Ты этого всего не хочешь.
Это уже было похоже на правду.
— Ты этого всего — хотел. Так хотел, что… — он развел руки в стороны, — появился я. Помнишь «Бойцовский клуб»? Ты хотел так выглядеть, так трахаться, так танцевать…
— Мы выглядим одинаково, — вставил я.
Он раздраженно замахал руками.
— Я образно, образно! Вот как можно быть таким занудой, а? Как тебя тетка терпит?
Я вздохнул. Тетку я, выкладываясь с учебой, заставлял нервничать, так что тут он, получается, был прав.
— Я, — подытожил он, — тот, кем хотел бы быть ты.
Я посмотрел на него с сомнением, но он сделал вид, что ничего не заметил.
— Я умен, самоуверен, красив, — он сверкнул глазами, чтобы я не придирался к словам из-за одинаковой внешности, — а главное — свободен от всего… От всего…
Он защелкал пальцами, вспоминая.
— Что там было?
— Где? — спросил я.
— В «Бойцовском клубе», где!
— Я не смотрел.
Он звонко хлопнул себя по лбу ладонью — точно комара убил. Потом привстал на носки и подпрыгнул раз-другой на месте.
— От тетрадок твоих я свободен, понял? Это главное!
Дверь бара раскрылась, и на крыльцо выскользнула девица в серебрящемся, точно чешуя, платье. Она повертела головой, всматриваясь в ночь, и процокала каблучками к нам, обвила двойника руками в браслетах.
— Ну ты куда пропал? — спросила она обиженно, подставляя красные губы под поцелуй. — Там ведь без тебя скука ужасная…
Она посмотрела на меня так, точно только что увидела, и ойкнула, рассмеялась.
— Это брат твой, что ли? Ты не говорил, что у тебя брат есть!
Он сжал ее в объятиях, взрыкнул, стиснув зубы, и по-собачьи ткнулся носом в белую шею. Девица захихикала, стала упираться и уворачиваться, он прицелился и поцеловал ее, приоткрыв рот, и только тогда разжал объятия.
— Иди, — шепнул он ей, улыбаясь, — минута еще.
Девица сделала обиженное лицо, тут же рассмеялась, вскинув подбородок, потом кивнула мне, шлепнула двойника пониже спины — он обернулся, клацнул шутя зубами — и уплыла на крыльцо, исчезла за дверью.
Он посмотрел на меня с видом победителя, достал из пачки сигарету и долго прикуривал, пыхтя дымом над зажигалкой.
— Понял, да? У тебя вот была когда-нибудь… — он мотнул головой в сторону крыльца. — така-ая? А? А? То-то же.
Он постоял, затягиваясь и выпуская дым в каштановую листву. Потом посмотрел на меня весело.
— А ты, лошара, зубри свои формулы. Гни спину над закорючками. Не всем сливки снимать, кому-то и… гранит науки. Понял, да?
Он снова хлопнул меня ладонью по плечу и покачал головой.
— Даже жалко тебя… Сейчас к тетке вернешься — и спатеньки, да? Одеялко, подушечка, тапочки у кровати…
Говоря, он выпячивал нижнюю губу — кривлялся, — а я думал через силу, смолой, что, наверное, все-таки, сплю. Хотя вот и по плечу стучит, и пальцем в грудь ткнул…
— А я в это время… — он развел руки в стороны, потянулся до хруста, прикрыв глаза, и не договорил, закачался на месте, точно был готов снова пуститься в пляс.
Потом он открыл глаза и встряхнулся.
— Ладно, дурик, заболтался я с тобой. Иди давай. И я пойду, — он подмигнул. — Ты своей дорогой, я своей.
Я подумал, что, наверное, и руку надо будет ему для прощания протягивать — после такой-то исповеди, — но он махнул перед моим лицом ладонью, щелкнул каблуками и направился к курящим. Оказавшись рядом с ними, он обернулся на меня и подмигнул — смотри, что сейчас будет, — а потом показал на стоящего в отдалении мужика, который незадолго до этого вышел из бара и теперь, нахмурившись, изучал экран телефона. Показал и спросил нарочно громко у тех, с кем стоял:
— А это что за мудак?
Все покатились со смеху, мужик медленно поднял глаза от телефона.
— Это ты про меня, что ли, сопля?
Двойник замахал руками возмущенно.
— Не про тебя, не про тебя! Ты не мудак, — он выдержал паузу, — ты…
И он назвал его так, что даже мне стало неловко — даже стоящие рядом притихли.
Мужик медленно спрятал телефон в карман, медленно растер о подошву сигарету — искры посыпались на асфальт, — медленно подошел к двойнику, расталкивая плечами стоящих рядом, и медленно спросил:
— Повторишь?
Двойник покачал головой.
— Я лучше новое что-нибудь придумаю, — сказал он и тут же согнулся пополам от удара.
Поднялась суматоха, стоявшие рядом стали оттаскивать мужика, мужик взревел, как медведь, и принялся раздавать оплеухи направо и налево, двойник подскочил и закружил вокруг обидчика — …обиженного? — коротко, по-боксерски, выкидывая кулак, двери бара распахнулись, и из них повалили вдруг такие же мужики, как первый — похожие один на другого точно братья — будто бы на рев слетевшиеся, следом побежали охранники, и улица сотряслась от воплей и ругани. Перед крыльцом образовалась натуральная свалка, и уже непонятно было, кто кого бьет, и у дверей визжали девицы в сверкающих платьях.
В один миг из свалки вынырнул вдруг двойник и помахал мне со счастливым видом, растянул разбитые губы в улыбке.
— Видал? — крикнул он. — А ты — лох!
И он снова исчез из виду за дерущимися.
— А ты тут чего стал? — крикнул мне кто-то, охранник, кажется. — Тоже получить хочешь?
Как я вернулся к тетке, я не помню.
Ту сессию я сдал на отлично — лучшим из потока. Сдал и слег с температурой под сорок — тетка с ног сбилась, меня выхаживая.
Спустя какое-то время я нашел тот бар — причем нашел с трудом, не с первого раза, уже готовый и впрямь списать все на игру перетруженного воображения или сон. Нашел и чуть ли не полтора месяца подряд приезжал потом вечерами, заходил, садился за столик в углу — высматривал двойника среди отдыхающих. Несколько раз ловил на себе странные взгляды — казалось, будто меня узнали, — но дальше них дело не заходило, и походы мои успехом не увенчались. А потом начался последний курс — и тут уже было не до двойников.
Во второй раз жизнь свела нас спустя двенадцать или тринадцать лет. Я успел с отличием закончить физико-математический, поступить в аспирантуру и остаться на кафедре, затем попасть к одному из самых уважаемых профессоров и перевестись под его начало в престижную исследовательскую группу, попутно получив право преподавать в стенах alma mater. Я счастливо женился на коллеге, совместно мы написали и выпустили несколько незаменимых сегодня в научном сообществе книг, вместе же объездили весь мир, встречаясь с крупнейшими в своих областях учеными и даже два года жили и работали в Норвегии по программе научного сотрудничества. Зная, что интеллектуальная деятельность должна для большей эффективности быть уравновешена деятельностью физической, я увлекся плаванием и бегом и спустя полтора года тренировок пробежал свой первый полумарафон, а затем сдал и кандидатский норматив по плаванию. Не то чтобы в жизни моей все складывалось гладко — болела серьезно, но, к счастью, выздоровела тетка, кое-кто из недобросовестных работников пытался меня подсидеть и за глаза писал кляузы начальству, мы даже успели разойтись с женой и сойтись вновь — но в целом я понимал, что жаловаться мне особенно не на что и что благодарить за это я могу и себя в том числе — свою усидчивость и свое упорство.
Вторая — и на данный момент последняя — встреча с двойником случилась во время нашей с женой поездки в Петербург, в рамках которой первую неделю мы планировали гулять и смотреть город, а вторую отдать международному физико-математическому форуму, в программе которого числились одними из выступающих.
Планы наши, однако, были нарушены не слишком щепетильным выбором меню — я в первые же дни чем-то отравился и слег, лишившись аппетита и сна. Жена героически выхаживала меня, бледно-зеленого, бегала за лекарствами и даже порывалась звать врачей, но потом, когда мне стало легче, позволила себе отлучаться и все-таки гулять по городу, в котором не была уже много лет. Не такой я эгоист, чтобы держать человека на привязи — я сам, признаться, и уговорил ее нарушить вынужденное затворничество и посетить места, о которых она давно и с увлечением говорила.
Итак, жена моя с рассветом отправлялась исследовать Северную Пальмиру, ее музеи и дворцы, писательские маршруты и самые живописные панорамы, а я оставался в снятой организаторами форума квартире и, обложенный книгами и записями, проводил дни, курсируя из дремоты в бодрствование и обратно и стараясь не принюхиваться: под нашей квартирой располагался китайский ресторан, и в открытые окна нет-нет а тянуло специфически острой, на особых приправах, едой. О еде я по понятным причинам думать не мог — а если думал, то к горлу моему несся тугой ком спазма.
Вечером жена возвращалась — и мы смотрели что-нибудь из киноклассики — жена особенно ценила черно-белое кино как способное выразить максимально широкий диапазон эмоций — или слушали музыку.
— Родной, ты бы хоть тут, вокруг дома погулял, — говорила жена. — Жалко ведь вот так… пролежать до самого форума.
Я и сам понимал, что скоро буду в состоянии покинуть квартиру — и спустя еще день или два, почувствовав даже нечто похожее на голод, собрался, оставил на журнальном столике записку на случай возвращения жены и вышел в подъезд, а из подъезда — парадной! — на проспект. Прошагал, задержав дыхание, мимо крыльца в китайских фонарях и побрел куда глаза глядят — день выдался ясный, не по-питерски солнечный, но по-питерски ветреный — и брел так, пока не сел в одном, совсем непритязательном, ресторанчике, светлом и уютном, с окнами на канал.
Сел я как раз у окна — за крошечный столик, на котором и локти-то уместить было непросто. Сел, заказал самое, на мой взгляд, безобидное блюдо из всего меню — и четверть часа разглядывал в окно рябь канала и перспективу уплывающих вдаль, ровненьких, похожих один на другой домов, гуляющих и бронзовые статуи над водой, пока передо мной не поставили тарелку прозрачного куриного бульона.
Едва я приступил к еде — и успел даже испытать наслаждение человека, впервые за несколько дней принимающегося за что-то мало-мальски существенное — как колокольчики над входной дверью зазвенели, а потом через зал с трудом протиснулся неопрятного вида толстяк — огромный и бородатый, с сальными волосами, стянутыми на затылке в пучок.
Протиснулся и опустился напротив меня за столик, накрыл его своими огромными локтями.
Я решил, что это кто-то из выступающих — с предстоящего форума.
— Не узнал? — хрипло спросил толстяк и крикнул на весь зал, вскинув ладонь с не слишком аккуратными ногтями. — Гарсон!
К нему подлетел официант.
— Кофе мне! — гаркнул толстяк. — Черного! Да покрепче!
Официант кивнул и исчез.
— Не узнал? — повторил толстяк, расплываясь в улыбке. Огромные его щеки разошлись в стороны с видимым трудом.
Я вгляделся в его лицо, кажущееся мне смутно знакомым, — и отрицательно покачал головой.
Толстяк захохотал, запрокинув голову, и щеки его, шея, даже плечи ходуном заходили.
— Вот ведь ботаник, — прохрипел он, продолжая смеяться, и огромным пальцем смахнул с глаз набежавшие слезы. — Каким был лопухом, таким и остался!
Я ахнул.
— Д… Двойник?
Толстяк подбоченился, вскинул по-наполеоновски подбородок.
— А то кто же, — он протянул огромную ручищу и хлопнул меня по плечу. — Как сам?
Я, слабый после нескольких дней болезни, от его хлопка чуть не упал со стула.
— Ничего, спасибо, — ответил я.
Двойнику принесли кофе.
— Ты ешь супчик-то, ешь, — кивнул он на тарелку. — Все жиденькое кушаешь, ути-пути.
— Да я тут… отравился на днях… — я зачерпнул ложкой бульон, проглотил и почувствовал себя прекрасно.
Двойник фыркнул.
— Желудок потому что как у цыпленка, — презрительно бросил он. — Не то что мой! — и он хлопнул себя по огромному животу. — Хоть гвозди жри!
Одет он был в бесформенные и яркие, не лишенные, однако же, подобия стиля одежды, запястья стягивали браслеты, иным способные заменить бусы — над ними темнели края убегающих под рукава татуировок.
— Что, — подмигнул двойник, — изменился я?
Я неопределенно повел головой.
— Ну а ты как думал? Все на свете портится от трения, — он оглядел меня с ног до головы. — Это вот таким мумиям, как ты, все нипочем. Супчика похлебал, книжечку почитал и баиньки — с чего тут износиться?
Я не стал его переубеждать — признаться, мысли мои были заняты восхитительным бульоном, стремительно исчезающим из тарелки.
Двойник махом выплеснул кофе в открытый рот и крикнул:
— Гарсон!
Официант как из-под земли вырос.
— Водочки мне принеси, а? — он посмотрел на меня. — Ты ж не против?
Я пожал плечами и заказал еще одну порцию бульона.
— А ты? Водочки со мной? — посмотрел заговорщически двойник и тут же махнул рукой. — А, какая тебе водочка, пентюх… Лакай свой бульон.
И пока ждали официанта с заказом, двойник рассказывал про себя — про то, что ни в чем себе не отказывает, про то, что живет полной жизнью и хоть и стал «жирный вот, как кабан, не в каждую дверь пролезть получается», а все же и танцует по-прежнему, и у противоположного пола пользуется успехом.
Рассказывал он увлеченно, эмоционально, и видно было, что процесс доставляет ему удовольствие.
— Ты вот спросишь, — говорил он и кривлял мой голос, спрашивая нарочито пискляво, — а как ты в Питере-то оказался? А я тебе отвечу, — он возвращался к басу. — Отвечу-отвечу, ботаник! Я по всей стране мотаюсь как перекати-поле! Сегодня здесь, завтра там, послезавтра снова здесь! Меня, ботаник, знаешь сколько народу знает? Да я везде свой! Мы то концерты играем в подвалах, то… то… Да я даже в фильме снялся!
Я покачал головой удивленно — скорее чтобы его порадовать, нежели искренне.
— Во-от, — довольно протянул двойник. — Снялся-снялся, название запиши.
Он озвучил название фильма, я кивнул — запомню, да.
И тут же забыл.
— Такие вот дела, ботаник… — двойник потянулся, стул под ним заскрипел. — Такие вот дела.
Он хохотнул, почесал бороду и оживился.
— А тут иду по проспекту, цигаркой попыхиваю, — он махнул рукой за окно, — и на тебе, фантик мой сидит! Дай, думаю, зайду, поздороваюсь.
Официант выставил передо мной тарелку бульона, перед двойником — рюмку в вензелях, наполненную до краев. Двойник осторожно прихватил ее двумя пальцами, поднял на уровень глаз — пальцы его чуть подрагивали.
— Ну что, фантик? — качнул он бородой. — Твое здоровье.
И он опрокинул рюмку в раскрытый рот. Прищурил глаза, пощелкал языком оценивающе, только потом выдохнул.
— Дерьмо, а не водка.
Он вдруг закашлялся и долго кашлял в кулак — щеки его покраснели, на лбу, я видел, выступила испарина.
— Порядок? — спросил я.
Двойник закончил кашлять и вытер лоб рукавом — а потом расплылся в улыбке.
— Полный! — Он потянулся хлопнуть меня по плечу, но передумал. — Не ссы, ботаник, меня никакая зараза не берет!
Он с жалостью посмотрел на меня.
— Ну а ты-то? Как все-таки?
Я задумался — говорить ему о успехах? О поездках, о браке, о форуме?
— Да ничего, — я пожал плечами. — Не жалуюсь.
Двойник расхохотался и даже по столу ударил кулаком.
— Еще бы ты, бедолага, жаловался! Ешь что дают, слушайся старших — вот твоя натура! А хочешь, закурю тут?
И он потянулся за сигаретами.
— Не уверен, — засомневался я.
— Шучу, — усмехнулся он великодушно. — Что ж я, варвар, что ли? Я же не варвар, а? Не варвар?
Двойник навалился на столик и уставился на меня — меня обдало водочным духом.
— Не знаю, — признался я.
Двойник сверкнул глазами из-под бровей.
— Все мы варвары, — проговорил он. — В глубине. Монеткой поскреби, встряхни как следует, и вся эта цивилизация… Пфф… — он растопырил пальцы, изображая, как лопается мыльный пузырь.
Посидели молча. Я расправлялся с бульоном и смотрел за окно — над каналом скользили, подставляя ветру острые крылья, чайки. Вдалеке, в одном из домов распахнулось настежь окно и в него кто-то вытряхнул не то скатерть, не то простыню. Двойник тоже повернулся к окну, подпер щеку кулаком — я заметил зажившие ссадины на костяшках — задумался о чем-то, даже вздохнул почти горестно.
— А в прошлом месяце, знаешь что было? — воскликнул он восторженно, вспомнив что-то.
И посмотрел с хитрецой, точно ждал, что я буду угадывать.
— Опился я после концерта сивухой так, что… — он выдержал паузу. — Ноги отказали! Отказали к хренам, прикинь?
Я повел плечом.
— Просыпаюсь утром, башка дурная, во рту… сам понимаешь… — продолжил, светясь от восторга, двойник. — Пытаюсь встать, а ноги! Ноги-то не шевелятся ни хрена! Прямо вот наглухо! Прикинь?
И двойник расхохотался.
— Два дня лежал, чуваки выхаживали, — подытожил он. — А потом раз — и заработало! Пошел как миленький, побежал даже… — он прыснул. — Похмеляться!
Я неодобрительно покачал головой.
— Ты бы осторожнее, здоровье все-таки…
Двойник загоготал презрительно, на нас стали оборачиваться из-за соседних столиков.
— Молчу-молчу, — двойник раскинул руки, извиняясь. — Не мешаю почтенной публике поглощать их… — он повертел головой, — бульончики.
Он вздохнул шумно и скрестил руки на груди. Я снова смотрел в окно — ветер как-то враз нагнал на небо облаков, и теперь дом, из окна которого вытряхивали, то озарялся светом, то гас и бледнел в тени. Ветер тащил по тротуару бумажки, редкую, неизвестно откуда принесенную листву. Прохожие жмурились, прижимали к макушкам головные уборы. Вдалеке через мост прошла, придерживая парик, одна из актрис, изображающих не то фрейлин, не то императриц — в пышном, складками и волнами, платье, которое металось из стороны в сторону, точно жило своей жизнью.
— Не люблю Питер, — признался двойник. — То ли дело Москва…
И я вдруг вспомнил далекий майский вечер, поездку в пустом автобусе, разговор перед баром. Вспомнил драку, девицу в «чешуе», вспомнил вообще то время — лекции, семинары, сессии на износ. Вспомнил, как жил у тетки, как ночами садился вдруг, проснувшись, в кровати и смотрел на торец соседнего дома. И время то показалось мне вдруг совсем близким, точно со встречи у бара прошло не тринадцать лет, а… неделя, быть может, две. Я подумал даже, что есть тут что-то математическое, что-то из области чисто числовой — и что стоит обсудить это с женой.
Как только я подумал про жену, телефон в кармане завибрировал.
— Миленький мой, ну как ты? Хандришь?
— Да нет, — ответил я. — Вышел вот, бульоном куриным трапезничаю.
Двойник посмотрел удивленно, поднял одобрительно большой палец.
— Знакомого… — я запнулся. — Знакомого вот встретил.
— Ну и славненько, — обрадовалась жена. — А я с экскурсии возвращаюсь. Тебя подхватить? Или дома увидимся?
— Лучше дома.
После того как я договорил и убрал телефон, двойник снова поднял большой палец.
— Ну, значит, не все так запущено, как я думал, фантичек. Как она там тебя терпит, соплю такую, я уж и не знаю, но…
Он запрокинул голову, поднял рюмку и перевернул вверх дном — из нее в широко раскрытый рот упала прозрачная капля.
— Остатки сладки.
— А мне знаешь что подумалось? — сказал я. — Интересная одна мысль…
Двойник скептически выставил подбородок.
— Подумалось, что… Ну вот не встреть я тебя тогда, у бара… — я огляделся и понизил голос. — Ведь я тебя сейчас и не признал бы. Я бы вот… ну на улице бы мимо тебя прошел — и не остановился бы. Ты уж, конечно, не обижайся, но вот стоит перед тобой в очереди мужик бородатый, в два раза тебя больше — а это твой двойник.
Двойник сперва нахмурился, а потом задумался, запустил пальцы в бороду — и губы его растянулись в улыбке.
— Да, — согласился он. — Что-то в этом есть. Не зря ты столько книжек читал, хоть какой-то выхлоп!
И он расхохотался.
Я позвал официанта и попросил счет. Двойник зевнул, закрыв рот ладонью, а потом захлопал себя по карманам.
— Покурить сбегаю, пока гарсон счетами стучит.
Он достал из кармана мятую пачку, поднялся тяжело из-за столика и прошагал к выходу, цепляя боками спинки чужих стульев.
И ожидаемо не вернулся. Я оплатил выставленный счет, оставил в деревянном пенале чаевые, спросил, доставляют ли из ресторанчика еду, если позвонить, поблагодарил за обслуживание и вышел, звякнув колокольчиками над дверью.
На крыльце никого не было, ветер со свистом несся вдоль канала, гнал по воде рябь, заставлял чаек растопыривать крылья и висеть в воздухе неподвижно, точно на ниточках. Я постоял немного — вдруг вернется? — и зашагал в сторону нашего дома.
Форум прошел замечательно — лучшего и представить себе было нельзя. По его результатам был издан сборник статей, который перевели на несколько языков, включая японский. Год спустя было принято решение провести такой же в Москве, но успехом предшественника он похвастаться не мог. В какой-то момент мы с женой в одно и то же время почувствовали усталость от больших городов — и я через двоюродного брата выкупил участок под Калугой — в живописных и безлюдных местах. Через полтора года на участке уже стоял уютный двухэтажный дом. Если бы меня спросили, что в нем я считаю особенно удачным, я бы назвал мансарду, из окна которой ясными ночами можно наблюдать в телескоп за звездами.