Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2023
Об авторе | Данил Швед (р. 2003) — вырос в городе Великие Луки (Псковская область), живет в Санкт-Петербурге, обучается на филологическом факультете НИУ ВШЭ.
Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР).
Олег Евгеньевич Григорьев (1943–1992) — представитель неподцензурной литературы Ленинграда, чья поэтика, несомненно, очень узнаваема. На первый взгляд она семантически проще, чем у любого другого неконвенционального поэта того времени. Если рассматривать стихи Григорьева в контексте неформальных «поэтических» школ, групп и объединений Ленинграда, возможны трудности с определением его как творца конкретной культуры и конкретного времени. Его «классические» двустишия вряд ли сравнимы с творчеством поэтов «Малой Садовой», «Филологической школы», «Ахматовских сирот» или «хеленуктов», хотя Владимир Эрль и его окружение — первое, что может ассоциироваться со стихами Григорьева внутри самой неофициальной культуры. Поэзия Григорьева не находится даже на периферии неформальных андеграундных групп, она словно остается в стороне от сложных внутренних подпольных процессов взаимовлияния и заимствования, хотя стихи его совершенно точно соответствуют основным признакам неконвенционального творчества: «десакрализация» классического и сохранение «интимности» поэтического мира1.
История Григорьева мало чем отличается от судьбы его коллег из подпольного ленинградского сообщества. При жизни его поэтические книги не издавались, он был известен в основном как детский писатель и просто как яркий деятель советской андеграундной культуры второй половины XX века. Его жизнь была полна трудностями: проблемы со здоровьем, неконтролируемая алкогольная зависимость, принудительные работы, неоднократные приводы в милицию, судимости, традиционные (для андеграундного сообщества) преследования властями за «тунеядство» и так далее. Михаил Яснов, детский писатель и поэт, в предисловии к сборнику избранных стихотворений 2019 года от издательства «Пальмира» так описывает поведение Григорьева: «В трезвые минуты — обаятельный, умный, ироничный собеседник; в пьяные — чудовище, сжигающее свою жизнь и доводящее до исступления окружающих»2. Яснов предполагает, что именно такой стиль жизни, где сочетались «высоты бытия» и маргинальные сцены, послужил основой для уникального художественного языка Григорьева, в котором социальные «окраины жизни» стали фактом «подлинной поэзии».
Кроме того, Яснов делает акцент на связи творчества Григорьева с фольклором: «его стихи расходились как фольклор, они распространялись в списках и передавались из рук в руки…»3. Детский фольклорист Марина Новицкая отмечает, что из-за широко неформального (именно для поэзии) распространения строки Григорьева стали основой для «юношеского фольклорного сознания семидесятых годов»4.
Можно сделать промежуточное предположение, что стихи Григорьева приобрели «функционально пригодную» форму для конкретного коллектива, где и начали распространяться, словно по классическому пути «из уст в уста». То есть стихотворения Григорьева проходят не системную (идеологическую) цензуру, а «предварительную цензуру коллектива», что, по П.Г. Богатыреву и Р.О. Якобсону, является одной из главных черт фольклорного начала5.
Кажется, один из самых близких фольклорных жанров, к которому можно отнести поэзию Григорьева, — современный городской анекдот. Чтобы проверить такое предположение, стоит обратиться к основным признакам этого жанра и спроецировать их на творчество поэта.
Для анекдота большое значение имеет его структура. Одна из самых частых схем его построения — диалогичность, ведь именно благодаря диалогу можно сконструировать незаурядные обстоятельства и неожиданную концовку — главные составляющие анекдота6. Многие произведения Григорьева отчасти следуют этому правилу, и в стихах возникают персонажи, сюжет и синтаксически оформленная речь. Ярким примером такой структуры и «анекдотической» наполненности может служить стихотворение «Приставили наган. Спросили: “Кто ты?”»:
Приставили наган. Спросили: «Кто ты?».
У меня душа ушла в боты.
Отвечаю: «Прессовщик второго разряда».
Разрядили в меня два заряда.
Лежу в больнице, смеюсь и плачу —
Ловко, однако, я их одурачил…
Я же прессовщик шестого разряда —
Получил бы еще четыре заряда!
Стоит отметить, что Григорьев вводит диалоговую речь не по одной устоявшейся формуле — при помощи общеязыковой и «обслуживающей» лексики по типу «спросили» и «отвечаю». Сюжеты его словно сами диктуют и автоматически подразумевают «диалог», что хорошо видно в стихотворении «Очки», где наличие субъекта и его имплицитного собеседника угадывается благодаря строфическим приемам:
Возьми поварешку и в кастрюле ищи,
Кажется, дедушка упал в щи.
— Упал, ну и что ж?
— Да упал-то он без галош!
— Не обращай внимания на пустяки,
Лучше брось в кастрюлю дедушкины очки.
Из «диалогичности» можно вывести еще один признак анекдота, которому следует творчество Григорьева. Как отмечает А.Ф. Белоусов, нарратив и специфика анекдота порождают образ «анекдотического сумасшедшего», первоисточником которого можно назвать «фольклорного дурака» со смехом на уме7. Лирический субъект Григорьева активно и часто переходит в стадию того самого «сумасшедшего» с разрушительными поступками и идеями, как, например, в стихотворениях «Соседку пнул сапогом» и «Девочка красивая». Примечательно, что «сумасшедший» Григорьева имеет фиксированный набор действий. Как ни странно, ему свойственно «пинать» предметы его «разрушения» (как правило, людей):
Соседку пнул сапогом,
Разрушил ее конструкцию,
Привезли из больницы потом
Ее реконструкцию.
* * *
Девочка красивая
в кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал,
а я лишь пнул ногой
В анекдотах к неисправимому «сумасшедшему» нередко добавляется клишированный бытовой образ, олицетворяющий конкретную социальную ступень в восприятии отдельного человека или общества в целом. Так и в стихотворениях Григорьева появляются типовые персонажи вместе с популярными, «широкими» темами, понятными практически любому. В стихотворении «Свекровь» членами семьи разыгрывается классическая сцена, где они обсуждают пороки своей надоедливой родственницы и в комическом тоне решают, как избавиться от нее:
Она зловредна, как пиявица.
Нам надо от нее избавиться!
— Не говори так о мамаше,
Насыпь-ка лучше в миску каши.
А в стихотворении «Участковый стал в двери стучать…» так же обыгрывается уже каноническая для советского (и российского) пространства ситуация, однако теперь тематическое поле расширяется и выходит за рамки семейных взаимоотношений: героем «стихотворного анекдота» становится представитель местной власти:
Участковый стал в двери стучать,
я за ним в глазок следил, даже в оба
с таким же успехом он мог стучать
в крышку моего гроба
Клише «сумасшедшего-разрушителя» вместе с совмещением постоянного анекдотического героя во многом воплощается в стихотворениях Григорьева. Поэт оставляет границы «канонического» анекдота с излюбленными и популярными персонажами, имеющими фамилии, которые сами по себе давно вошли в советское (позже и российское) комическое сознание: Иванов, Петров, Сидоров — не только вечные герои бытового русскоязычного анекдота, но и постоянные объекты наблюдения в строках Григорьева:
Сидоров с красным носом
Так, без всякого поводу,
Пристукнул жену насосом,
Когда ходил с ней по воду.
Петров с фиолетовым носом,
Ругая жену во всю мочь,
Давил ее ржавым тросом:
Она шлялась где-то всю ночь.
Таким образом, стихотворения Григорьева определенно следуют тенденциям современного анекдота. Во-первых, во многих его текстах для раскрытия сюжета используется форма диалога. Во-вторых, поэт использует канонический ход обнажения фабулы при помощи «сумасшедшего» и «разрушающего» анекдотического персонажа. В-третьих, широкая бытовая тематика раскрывается у Григорьева при помощи популярных клише (например, «Свекровь» и «Участковый»). Наконец, автор активно обращается к уже сформированному комическому советскому сознанию (герои с фамилией по типу Сидоров, Петров и т.д.). Получается, что поэзия Григорьева имеет конкретные анекдотические черты, которые, скорее всего, бессознательно закреплялись и развивались из текста в текст. Благодаря именно этим чертам Григорьев задал определенную формулу своему творчеству, что еще больше приближает многие его стихотворения к фольклору.
Стихотворения Григорьева стали особой частью городского фольклора нового времени. Автор в свойственном ему стиле концептуализирует бытовую рутину и превращает ее в культурный феномен, у которого нет временных рамок и ограничений. Как упоминалось ранее, творчество Олега Григорьева прошло «коллективную цензуру» и со временем обретало все более фольклорное звучание, благодаря которому, возможно, память о поэте осталась не только в антологиях советского андеграунда.
1 Савицкий С. Андеграунд: История и мифы ленинградской неофициальной литературы. М.: Новое литературное обозрение, 2002. — С. 80.
2 Яснов М. Об Олеге Григорьеве // Григорьев О. Куб, шар, цилиндр. Избранные стихотворения / Олег Григорьев. — М.: Пальмира, 2019. — (Часть речи). — С. 5.
3 Там же.
4 Новицкая М.Ю. Русский детский внеигровой фольклор (стихотворные жанры). Диссертация … кандидата филологических наук. М., 1984. — С. 112.
5 Богатырев П.Г., Якобсон Р.О. Фольклор как особая форма творчества // Богатырев П.Г. Вопросы народного творчества — М.: Искусство, 1971. — С. 372.
6 Белоусов А.Ф. Современный анекдот // Современный городской фольклор. М.: РГГУ, 2003. — С. 581.
7 Там же. — С. 582.