Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2023
Подводя итоги 2022 года, редакция журнала «Знамя» решила затронуть тему психологии. Так, психологи утверждают, что во время занятий творчеством, в том числе и литературным, снижается гормон стресса, а эмоциональное состояние человека улучшается. В то же время некоторые поэты и прозаики говорят, что стресс, вызванный известными событиями, совершенно не позволяет заниматься им творчеством. А как обстоят дела у авторов «Знамени»? Мы обратились к некоторым из них с просьбой ответить на такие вопросы:
1. Как изменились ваши писательские практики в 2022 году? Столкнулись ли вы с проблемой невозможности заниматься литературной деятельностью в определенные дни, недели, месяцы? Или, напротив, это подстегнуло вас активнее работать над новыми произведениями? Что помогает вам сосредоточиться на писательской деятельности и не отвлекаться на тревоги по известному поводу?
2. Пришлось ли вам отложить прежние наработки из-за утраты актуальности и отдать приоритет совершенно иным темам? Вы стараетесь уйти от повестки дня в другие сферы творчества или, наоборот, предпочитаете писать о том, что «болит» сегодня?
Владимир Березин
(1–2) Когда люди литературного склада говорят, что они не могут работать, потому что испытывают тревогу (неважно, оказались ли они в эпицентре землетрясения или в пучине гражданской войны), я испытываю некоторое чувство сожаления. Я наблюдаю род дезертирства, причем с долей мании величия. То есть человек хочет мне сказать, что обладает такой тонкой структурой души, что не годен к своей профессии, просит сочувствия и снисхождения. Тут нет ничего странного: у всех свои слабости. Но чаще всего говорящий выглядит, как поэт, заглянувший в комнату и выдохнувший: «Ах, зачем я, тонкий и нежный, должен все это видеть?!»
Но куда страшнее кипучая деятельность, которая возникает в момент тревоги. Быстрая реакция на какие-то катастрофические события имеет в своей основе множество мотивов. Может происходить честная попытка осмысления, но чаще всего имеют место два направления: психотерапевтическое выговаривание и погоня за конъюнктурой.
Сразу после известных событий появилось множество стихов — и очень плохих. Это все решительное безобразие. Когда встревоженный человек блажит — полбеды, беда в том, когда он начинает себя эмоционально накручивать, чтобы соответствовать своему окружению, — это никуда не годится. Нужно иметь некоторое мужество, подобно тому, которое (по слухам) имели музыканты на «Титанике». Они продолжали играть, когда вода начинала лизать их ботинки.
Но музыканты имели дело с уже готовой партитурой. Мне куда милее другая легенда, связанная с именем академика Павлова. Говорят, в его последние часы кто-то позвонил ему — не то в дверь, не то по телефону, и ученик академика отвечал: «Академик Павлов не может вам ответить, он занят — он умирает». Дело писателя — фиксировать происходящее в дневниках и рабочих материалах. Неизвестно, сольются ли ручьи, иссякнет ли море, твое дело летописца — стоять на палубе. Записывайте все — и страх, и надежды, и любовь, и дружбу, безумные сплетни, слухи, внушающее надежду — все сгодится.
Только нужно преодолеть искушение описать то, каким ты был провидцем, рассказать о том, что ты предчувствовал переформатирование мира подобно тому, как Маяковский менял даты в своих стихах — мелко и не достойно настоящего исследователя.
Я вот за это время написал роман про XIX век, редактировал несколько собственных книг с унылой публикационной перспективой. Хороши они или нет — не важно, может, они вовсе не найдут издателя.
Но ты писатель, так тебе держать ответ перед Богом. Будь как великий Филонов, будь как мозаичист Фролов, который закончил свою мозаику и только потом умер в блокадном Ленинграде. Будь, наконец, как Архимед, который рисует свой чертеж, отмахиваясь от какого-то неприятного человека с мечом, что кричит у тебя над ухом.
И нужды нет, что твой чертеж неактуален, очень легко оправдываться актуальностью. Куда больше мужества надо иметь, если ты переводишь с латыни или писатель-натуралист в эпоху перемен.
В прежней жизни я занимался точными науками. И моя любимая история по этому поводу, приведенная в одних математических воспоминаниях, такая: среди столпов Московской математической школы был Дмитрий Евгеньевич Меньшов. В шестидесятые годы прошлого века на каком-то юбилее его попросили рассказать о рождении Московской математической школы. И он сказал: «В 1915 году мы занимались функциональными рядами, а в 1916 году — ортогональными рядами. А потом наступил тысяча девятьсот семнадцатый год. Это был очень памятный год в нашей жизни, в тот год произошло важнейшее событие, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь: мы стали заниматься тригонометрическими рядами…»1
1 Тихомиров В.М. О математиках — с улыбкой // Квант, 1996, № 6. С. 123.
Елена Долгопят
(1–2) Что касается желания писать, оно испарилось (почти вмиг) в Фейсбуке, который теперь признан в России экстремистским и запрещен.
Кажется странным писать о Москве, или о погоде, или о прочитанном/увиденном, или о моих фантазиях. Ведь я знаю, что их прочтут люди, в чью страну пришла беда. Мне нет охоты вызывать их раздражение. Среди них моя родня, мои друзья. И раньше мы были на одной планете, а теперь нет. И кажется, что солнце тоже раздвоилось. Одно светит нам, а другое им.
Ящик Пандоры открыт. Но я стою к нему спиной. Я стою к нему спиной, но чувствую ледяной холод. Если я повернусь, то сердце мое разорвется. Я живу спиной к катастрофе.
Меня, как почти всех людей в этом мире, какое бы солнце им ни светило, спасает рутина: мне нужно ехать на работу, а значит, встать, сделать зарядку, принять душ, позавтракать, одеться, успеть на автобус, успеть на электричку, успеть на поезд МЦК, дошагать до музея, выпить чая и делать то, что должна: разбирать, систематизировать, описывать, ставить на учет, готовить публикации. Я работаю и отрешаюсь. Как обычно. Как всегда.
Пишу ли я рассказы? О, да. Это мое главное спасение. По-прежнему. Как всегда.
Пишу не быстро, долго нащупываю нужную интонацию, отправную точку. Как всегда.
Письмо — спасение не от катастрофы. От бессмысленности существования. Как всегда.
При всем при этом я читаю, что пишут мои фейсбучные друзья (Денис Драгунский, Александр Мелихов, Сергей Чупринин, Марина Карасева и немало других) и мои друзья во «ВКонтакте» (Леонид Юзефович, Никита Широков, Юлия Селиванова, Юрий Извеков, Вадим Левенталь и немало других). Не все из них считают происходящее катастрофой.
Я стала иначе смотреть (видеть) фильмы/сериалы. Почти не могу увлечься, отрешиться. Почти все кажется надуманным и пустым. Или слишком тяжелым, мрачным (а прежде я любила мрачные детективы, настоящие). Спасает юмор (в фильмах/сериалах). Пожалуй, так.
Читаю по-прежнему. Сейчас «Парижских мальчиков» Сергея Белякова. Это не то чтобы отвлекает, это как бы подключает тебя к миру, гораздо большему, чем сегодняшний мир с его раздвоившимся солнцем. Возникает спасительное чувство: то, что происходит с тобой здесь и сейчас, — лишь частный случай общего потока жизни.
Денис Драгунский
(1) Нет, мои писательские практики (проще говоря, действия и привычки) в ушедшем году не изменились. Я точно так же, как всегда, по утрам варил кашу и садился за стол, сочинял рассказы и другую прозу, редактировал собственные тексты, составлял сборники, читал присланные мне сочинения молодых коллег и пытался сделать какие-то полезные для них замечания. Точно так же участвовал в книжных фестивалях, презентациях, ярмарках и прочих встречах с читателями. И продолжаю это делать. Надеюсь, что вы меня не сочтете бесчувственным субъектом, которому безразлично все, что происходит в стране и мире, который напрочь лишен тревоги и сострадания. Просто работа и горе, даже самое сильное, — вещи разные. Какие бы беды ни произошли в стране или в собственной семье — учитель, слесарь, врач или повар должны делать свою работу. Писатель — тоже.
(2) Все мои попытки писать «актуальное» (в 1970–1980-е годы, когда я пробовал себя в драматургии) приводили меня к творческим провалам. Разумеется, бывало, что на театре встречались авторы, у которых «актуальное» (пусть даже в общем и целом лояльное) получалось легко и талантливо — Алексей Файко и Александр Гельман, например. Но у большинства из тех, кто ловит «повестку», получалось так себе. Есть, конечно, «Театр.doc» — но это совсем другой способ художественного мышления. В прозе — та же история, уверен: вспомните ужасающий поток «актуальных» соцреалистических романов, а также редкие образцы хорошей диссидентской прозы (Горенштейн, Кормер) — это просто проза, написанная авторами, которые не принимали режим, а режим отвечал им взаимностью. Ничего «актуального» в них нет. В крайнем случае, актуальность вычитывается, а не вписана. В замечательной повести Даниэля «Говорит Москва» есть один поистине гениальный эпизод (фраза «давай убьем Павлика» и несколько абзацев вокруг); в остальном же это смелый, острый — но политический памфлет.
Простите за многословие: я хотел объяснить, что никуда не ухожу — ни туда, ни обратно. Я продолжаю писать о тех же героях — обычных, немного нелепых людях, которые пытаются разобраться с самими собой и своей любовью. То, что «болит» сегодня — может быть, «выболится» в моих рассказах завтра. Но до этого надо еще дожить и доработать.
Илья Кочергин
(1) Практики изменились мало.
Несколько лет назад я окончательно переехал из родной Москвы в деревню, где мое рабочее расписание больше подстроено под различные природные и погодные ритмы. Не знаю, хорошо это или плохо, но я и «известные поводы» стал в некотором смысле воспринимать как природные явления. Хотя, конечно, трудно сдержать злость и печаль.
Стараюсь находить успокоение и радость в работе, работа всегда помогает.
Зима для меня — прекрасное время. Можно полностью сосредоточиться на литературе. Правда, в начале этого года с рабочего настроя сбил ковид, несмотря на прививку. В разгар нашего с женой ковида заболел зубами и конь, которого мы приютили осенью прошлого года, чтобы его не отправили по старости на колбасу. Поить, кормить и лечить коня с трясущимися от слабости руками и ногами тяжело. Но февраль и март были прекрасны! И никакие мировые потрясения не могли отвлечь меня от радостной работы. Я радовался написанному.
А с апреля пришлось окунуться в обычные деревенские хлопоты теплого времени года. Нам провели газ, поэтому я начал пристраивать еще полдома и проводить отопление, канализацию и воду. Делаю все сам. Это сильно отвлекает. С нетерпением жду зимы.
Не знаю, правильно ли отвлекаться от письма ради ручной работы? Эта работа не только экономит кучу денег, но и позволяет «думать руками», взаимодействовать с разными материалами, осваивать новые для меня навыки, контактировать с миром таким способом. Ну и еще чем больше навыков я осваиваю, чем больше умею делать, тем сильнее моя иллюзия независимости, это успокаивает в такое время, как сейчас. И все же, при всех плюсах часто жалею, что не делаю письмо ежедневным делом.
(2) Темы не сменились, сегодня у меня еще больше «болит» то же, что «болело» год и два назад.
Выход моей последней книжки «Присвоение пространства» состоялся прямо перед началом СВО. В книжке мое присвоение различных пространств описывалось через погружение в культуру, в историю, в особенности ландшафта, в бытовые практики. В реальности же началась попытка присвоения через боевые действия. Книжка вроде как не ко времени, но думаю, что актуальность темы не снизилась, а выросла.
То же и с тем, о чем я пишу сейчас. Погруженность человека в самого себя, восприятие мира, как мира людей и для людей только возросли в связи с последними событиями, а мне интересно писать о гораздо более широком и богатом мире, где человек может радоваться и удивляться не только человеческому и человеческим делам.
Востребованность таких тем, наверное, снизилась, но актуальность тем более возросла, как мне кажется. И это придает мне сил и азарта. В конце концов, переустройство общества, борьба за справедливость, социальные обиды и поиск виноватых всегда под рукой, они легко вызывают сильные эмоции, на эти эмоции мы с легкостью подсаживаемся как на наркотик. А мне интереснее исследовать новые дорожки. Экосознание, отход от антропоцентризма и субъект-субъектные отношения с природой у меня самого гораздо труднее вызывают эмоциональный отклик, чем, например, поиск врагов, но зато ощущение себя частью огромного, сложного и прекрасного мира дают иногда возможность испытывать перед этим миром то смешанное с ужасом благоговение, о котором писал Ганди. Об этом и буду продолжать писать.
Анна Матвеева
(1) Мне довольно непросто ответить на первый вопрос, потому что я в последние несколько лет заметно снизила темп — работала очень медленно и с завистью следила за тем, как мои быстрые коллеги выпускают по книге в год. Я ничего не успевала и прежде, потому что взвалила на себя редакторскую работу, а она, как известно, требует много сил и времени. Теперь я тоже ничего не успеваю, и, хотя можно привести еще целый ряд причин, почему так происходит, основной считаю все-таки собственное неумение расставлять приоритеты. Сегодня меня, как и всех, разумеется, посещают мысли о том, что дело, которым я всю жизнь занималась, теперь вроде бы как никому и не нужно — но я эти мысли гоню прочь, потому что они, во-первых, разрушительны, а во-вторых, заразны! Рядом со мной живут и работают другие «творческие люди», за которых я несу ответственность, и должна их подбадривать, а не вгонять в депрессию. Конечно, я временами тоже впадаю в уныние, но я хоть и плохая, но все-таки христианка, — а христианам чуть-чуть легче, чем тем, кто ни во что не верит.
Не отвлекаться на тревоги невозможно, но невозможно и находиться в постоянном отчаянии. Мне помогает то же, что помогало и раньше в трудные времена — строгий режим дня, ежедневная ходьба в быстром темпе, привычка молиться. И книжка Пильюччи про стоицизм, которую мне «прописал» несколько лет назад младший сын!
(2) Так случилось, что в конце зимы 2022 года у меня не было абсолютно никаких свежих идей и наработок. Был наполовину готовый сборник новых рассказов и повестей, но я его до сих пор никак не могу завершить по причине, описанной выше. Кое-какие тексты из этой книги (рабочее название — «Армастан») отзываются на нынешнюю «повестку», но не в лоб. Другие совершенно никак с ней не связаны, но ощущение тревоги, предчувствия в них странным образом прочитывается — я это поняла уже когда собирала книгу. Вообще же, писать о том, что «болит» сегодня, мне всегда трудно — касается ли это моих личных обстоятельств или всеобщих потрясений. Такие тексты, написанные по свежим впечатлениям, полезны как психотерапевтическое упражнение, но — это я говорю о себе, разумеется! — редко получаются удачными в литературном смысле. У меня уже скопилось немало подобных сочинений, но я их не публикую и публиковать не собираюсь. Я не из тех авторов, которым непременно требуется увидеть изданными все свои тексты.
Очень надеюсь завершить в ближайшее время работу над сборником «Армастан» и продолжить другой начатый проект — второй том «Картинных девушек» (о натурщицах великих мастеров прошлого), для которого написано уже пять глав. Ни о чем другом я пока не задумываюсь, идея для нового романа пока лишь зреет, а я между делом хочу освоить новую для себя профессию — тоже творческую, но не связанную с литературой. Меня к этому упрямо подталкивает сама жизнь.
Александр Мелихов
(1) Определенные дни, недели и месяцы глубоко огорчают и тревожат меня, но я никак не могу назвать их более страшными, чем недавняя смерть моего сына, — можете из-за этого назвать меня черствым эгоистом, но я не хочу при этом оказаться еще и лицемером. И если это ужасное событие — увы, далеко не первое в моей жизни — не заставило меня прекратить свою литературную работу, то я не собираюсь ее прекращать ни сейчас, ни в будущем.
«Можно ли писать стихи после Освенцима?» — при первом произнесении это была глупость, а после стотысячного повторения она сделалась пошлостью. А можно ли умываться, чистить зубы после Освенцима? Можно ли решать математические проблемы? Есть, пить, любить? Ведь ни гигиена, ни математика, ни любовь не предотвратили никаких ужасов, ибо они не для этого и предназначались. Их дело дарить нам относительное здоровье и относительное счастье под властью того неумолимого рока, который всегда тяготел и будет тяготеть над смертными.
Если наше дело имело смысл в благополучные дни перед тенями миллионов, а может быть, и миллиардов людей, уничтоженных им подобными за тысячелетия человеческой истории, то почему этот смысл может исчезнуть сегодня? Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться. И если наши предки не теряли мужества перед неустранимым трагизмом человеческого существования, а продолжали жить, и трудиться, и творить, и радоваться просветам среди тьмы, то почему мы должны вести себя иначе?
Другое дело, что исторические события почти неизбежно входят в художественное произведение в качестве значимого фона или сюжетообразующего фактора, но этого требует не их политическая актуальность, а их экзистенциальная значимость.
(2) Утраты, обиды, неудачи, предательства, любовь, дружба, творчество ни в какие времена не утрачивают и никогда не утратят актуальности, но, когда в них вмешивается историческая стихия, разумеется, ее тоже следует изображать. Но только тогда, когда ее вмешательство реально участвует в жизни персонажей. А если для персонажей история проходит на периферии их сознания, то ее и нужно изображать как нечто периферийное. Не нужно ничего ни преувеличивать, ни преуменьшать. Когда изображаешь людей, живущих историческими событиями, — только тогда эти события и нужно выводить на первый план. Более всего при этом опасаясь написать что-то фальшивое и конъюнктурное. Лучше ничего не писать, чем писать о том, о чем тебе нечего сказать, кроме банальностей.
Саша Николаенко
(1) Мне кажется, большая проза — нечто иное, чем поэзия, живопись или музыка: картина, стихотворение — впечатление художника о мгновении, то есть мгновение, сохраненное в вечности. Согласна, что жизнь и состоит из таких мгновений, но большая проза, настоящий роман — собрание этих мгновений, набор разноцветной смальты, превратившийся в мозаику под названием Жизнь. Большая проза — опыт, «чемодан боли», «чемодан бытия», который человек (писатель) уже не в силах нести один.
Все, что знаю я, все, что накопила, поняла или нет, принесла в этот, перевернувший мир 2022 год — в моем новом романе «Муравьиный бог. Реквием».
Помните: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: …время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; …время искать, и время терять; …время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру» (цитаты из Библии (Ветхий Завет), Книга Экклезиаста)? Так вот сейчас, сегодня, когда я свой «чемодан-реквием» опустошила, опять пришло время «собирать камни».
(2) Зависят ли сборы «чемодана» от происходящих событий? Разумеется, да. Я наблюдаю, я — свидетель этому времени, я пытаюсь его понять, постигнуть непостижимое, сегодняшнюю ожившую антиутопию, апокалипсис человеческой доброты. Мой чемодан уже и сейчас почти неподъемный. Но, видимо, он очень вместителен, и только тогда, когда боль опять станет нестерпимой, а ноша невыносимой, она оживет на бумаге реальностью.
Роман Сенчин
(1) Во мне, как я успел заметить к пятидесяти годам жизни, обитают два существа. Первое — человек, у которого есть родные, который каждый день хочет есть, которому нужны некоторый комфорт и маломальские развлечения, который иногда болеет. И второе, куда более сильное существо — пишущее животное. Оно не дает мне по-настоящему ни отдохнуть, ни пострадать. Постоянно говорит: надо запомнить, я потом напишу… Оно циничное, безжалостное и ко мне самому, и к окружающему миру.
И я как человек, конечно, ужасаюсь происходящему. Мне страшно, я покупаю продукты на черный день, у меня в загранпаспорте лежит несколько евробумажек. А пишущее животное усмехается и об этом пишет. Для него мой страх, мои жалкие попытки подготовиться к возможной катастрофе, мысли о том, чтобы где-то спрятаться, — пища, материал. Как и все остальное…
Когда началась эпидемия коронавируса, оба существа во мне были в замешательстве и растерянности. Какой-то вирус, люди, здоровые неделю назад, а теперь мертвые — это не укладывалось в голове, не поддавалось осознанию. Оставалось надеяться на ученых и врачей. Они, кажется, победили. А то, что происходит сейчас, ученые с врачами победить и даже остановить не могут. Но здесь виновники не вирусы, а люди, поэтому и замешательства нет. К 24 февраля давно все шло, хотя то, как развиваются события, кажется, никто не предполагал.
Человек во мне копается в разного рода СМИ, телеграм-каналах и прочем в надежде увидеть проблески мира, а пишущее животное выхватывает один-другой факт и заставляет писать. Поэтому не могу сказать, что что-то в моей жизни как литератора изменилось. Появляются (и что важно — публикуются) рассказы, в которых есть слова «спецоперация», «высокоточное оружие», «частичная мобилизация». На описание боевых действий пишущее животное, слава богу, не замахивается — действие происходит на Урале и в Сибири, но теперь ощущение беды, кажется, повсюду, и погибших привозят в самые глухие деревни…
Интересно видеть, как ведут себя, что говорят и пишут мои знакомые, приятели и друзья. С некоторыми я разорвал отношения, хотя в соцсетях не баню, из друзей не исключаю. Важно их мнение уже не столько человеку, сколько пишущему животному — оно охотится на реально живущих людей, чтобы сделать из них персонажей.
Вот такой, может быть, неприятный или вовсе возмутительный для многих получился ответ.
(2) Весной я наткнулся в одном из постов Натальи Борисовны Ивановой на такие слова: «Читая рукописи. Новый термин придумался: довоенная проза». Даже переписал их в блокнотик — наверное, пригодится…
Да, многое 24 февраля отсекло, в том числе и сюжеты, которые долго жили во мне, тормошили, просились оформиться в повести и рассказы. И в несколько дней зачахли, выветрились.
На повестку дня я никогда не ориентировался, но обычно цепляют события, случаи, истории, которые происходят сейчас. Необязательно я тут же бросаюсь писать, хотя иногда и бросаюсь. Сейчас особенно не хочется быть актуальным, скорострельным, злободневным, впрочем, действительность дает множество сюжетов, деталей, типажей и героев, и от них не отвертишься.
Я пишу для того, чтобы вытравить из себя разъедающую меня проблему, приглушить горе, переживания. Мне кажется, когда оформляю их в письменную речь, они действительно меня покидают, перетекают в текст. Поэтому, скорее всего, связанное с происходящим будет появляться в моих вещах. Как появлялись темы Крыма и Донбасса минувшие восемь лет. А до этого темы протестов 2011–2012 годов. Хорошо это или плохо, но пишу я по ходу своей жизни. А так как живу в государстве, то и происходящее в нем и с ним не может в текстах не появляться.
Конечно, хотелось бы стать автором произведения, подобного «Алым парусам». Правда, на такой подарок от моей музы надеяться не стоит.
Михаил Турбин
(1) Плодовитым 2022 год я точно назвать не могу. Естественно, февраль изменил меня. И каждый следующий месяц приносил вести, которые переживались безнадежно остро. Литература в первое время, кажется, отошла на десятый план. Если бы не обязательства перед издательством, вряд ли бы у меня появился повод сесть за рукопись. Но сейчас я очень благодарен этой необходимости. Литература при всех несчастьях осталась со мной. Пускай сперва как обязанность, но потом — как возможность нащупать себя. Февраль не только изменил, но и определил меня. Как говорил поэт, определил в более конкретных категориях. Я просто стараюсь быть профессионалом и писать о том, о чем должен. Это нравственный выбор — возможно, не такой судьбоносный, как те, что мне пришлось принять помимо, — но тоже выбор. И как любая определенность, он дает ощущение твердой почвы и выводит из паралича. Еще здорово помогает учеба: я пытаюсь освоить новую, смежную с писательством профессию. Тотальная загруженность укорачивает взгляд в будущее и помогает сосредоточиться на конкретных задачах даже в перманентном состоянии тревоги.
(2) Нет. Я работаю с одной и той же темой — эмпатией. Мне интересны причины, по которым человек лишается сочувствия к другому. И я вижу, что актуальность этой темы только растет. Ненависть в нашем обществе (внушенная она или врожденная, личная или «сплоченная» — сейчас не делю) достигла каких-то невероятных масштабов. Как это исправить? Как спастись? Как вновь принять и понять друг друга? Мне видится, что это самая важная насущная задача.