Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2022
Об авторе | Павел Грушко — российский поэт, драматург и переводчик прозы и поэзии с испанского и английского языков, эссеист. Окончил Московский государственный педагогический институт иностранных языков (1955) со специализацией по испанскому языку. Работал переводчиком (на съемках фильма М. Калатозова «Я — Куба»), автор стихотворных пьес (рок-оперы с музыкой А. Рыбникова «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты», по мотивам Пабло Неруды). Много переводил с испанского поэзию и, в меньшей степени, прозу и драматургию разных стран, в том числе Луиса де Гонгору, Федерико Гарсиа Лорку, Антонио Мачадо, Хуана Рамона Хименеса, Октавио Паса. Преподавал поэтический перевод в Литературном институте. Некоторые стихи Грушко написаны по-испански (в частности, ему принадлежат испанские песни в кинофильме «Всадник без головы»). Один из основателей и вице-президентов Ассоциации испанистов России. С 2000-х годов преимущественно живет в Бостоне, США. Прежде в «Знамени» — подборка «Всё это…», № 3, 2022, и рассказ «Корабль», № 8, 2022.
* * *
В домбайских сумерках,
на пустых сиденьях
безлюдной канатной дороги
движутся мне навстречу
все мои я — от самого детства.
Боже, неужто и эти последние —
я?!
* * *
Светлане Шварцман
Где ты, Эдик Кожухарь с аккордеоном,
Бебс, Кила, Вовка Барковский,
слепой Алик, Рычка, Жанна Мойн,
прыгучая «Рио-Рита»?
Света, милая, где всё это —
Пушкино той поры?
Двор
Ленере и Наташе Ванханен
Меня судьба под вечер завела
во двор, где я мальчишкой был когда-то.
Всё вдвое меньше. Горблюсь угловато
меж двух домов. Сырая полумгла
Елоховки — такая же на вкус,
и пятна света на сугробах грязных
из окон в переплётах несуразных —
почти такие же.
Стал двор кургуз,
но он напомнил довоенный быт,
там молодая мама шла с кошёлкой,
отец боролся с неохватной ёлкой
и плакал пьяный истопник Рашид.
Таинственная детская пора,
избыток ласк, раскованная шалость,
всё грустное бездушно отвергалось:
оркестр за гробом, замкнутость двора
при виде тихой женщины, чей муж
был ночью увезён. Всем помыкала
игра невероятного накала
среди подъездов,
свалок,
лавок,
луж…
* * *
Люблю пеленать с тех пор,
как в девять лет у меня появился
мой первый ребёнок —
сестра.
* * *
Вольноотпущенник смерти, —
хоть что-нибудь смастерю в доме жизни,
прежде чем снова
попаду в рабство к земле,
прежде чем снова
стану гладиатором-ветром,
который сражается с братом-дождём.
* * *
Михаилу Морейдо
Пересекая этот двор,
я всякий раз кричу мальчику:
«Не тронь! Ведь это снаряд!»
И ухожу в надежде, что сын моего друга
всё ещё жив.
* * *
Испанский жест:
надуть щёки, закрыть глаза
и, вскинув брови, выдохнуть: пф-ф-ф!
Что означает: сам понимаешь,
я на это не клюну!
* * *
Моя визитка —
кленовый лист,
и на нём муравей
с сосновой иголкой.
Миг радости
На поляне, где птица украдкой
из травы наблюдает за мной,
пробавляюсь удачею краткой —
быть беззлобною тварью лесной.
В этих свежих и долгих мгновеньях,
под приглядом стрекоз и жуков,
я и папоротник,
и муравейник,
и свободный покой облаков.
Спелый свет мою грусть пеленает,
и душа — или то, как зовут
эту ясность безглазую, — знает,
что всего ей спокойнее тут —
на поляне, где вечная птица
мне внушает, головку клоня:
всё, быть может, добром разрешится,
если ты не погубишь меня.
* * *
Глядя миру в глаза,
я спрашиваю, как будет потом?
Отвечает: чуть по-иному,
но очень похоже — цветы, птицы и ты,
но без тебя.
* * *
Нежный шелест листвы, —
не может не быть Эола!
Скорее всего, он девушка.
* * *
Мельхиоровая цепочка
на шее у девушки, —
золотая унизила бы её красоту.
Золотая ещё украсит её в старости.
* * *
И вдруг незнамо откуда
прилетело старинное слово, —
радуется, что пригодилось.
* * *
Очень трудно умирало это слово,
ещё долго оно выглядывало
из-за поленницы, из лога, из топи,
потом оно ушло в леса
и лишь иногда —
не часто —
раз-два в столетие
нападало на слух…
* * *
В тот день с ним прощалась
лишь его речь,
это она его благословила
на вечное молчание.
* * *
Во сне я бросил в море
бутылку с письмом.
Если в смерти есть море,
отец узнает, как я его люблю.
* * *
Володя Бурич* стоит на своём,
в дремучем лесу полезной поэзии
выпускает на волю своих светляков,
ни с кем не рифмуется,
насупив брови, обдумывает траву.
* Владимир Бурич (1932–1994) теорией и практикой утверждал достоинство свободного стиха в душной атмосфере былой рифмомании.
* * *
Однажды моя ровесница Элизабет Тейлор
познакомила меня
с моей ровесницей Клеопатрой.
Осень в Кахетии
Что было за день? За горой гора,
покатая Кахетия в тумане,
оранжевая оторопь костра
и сонных сопок переодеванье,
сырая бесприютность голых лоз,
волы, и птиц ленивая орава,
и девочка, кричащая картаво
на сбившихся у перекрёстка коз.
Кахетия, зачем я здесь, ответь?
Среди старух, метущих половицы,
застолий долгих, где в окне зарницы,
река и виноградных склонов медь?
Но ты мне тянешь чашу и напев,
так не поют нигде на белом свете.
Не понимая даже междометий,
я слушаю, немного оробев.
Я не достоин этого добра.
Что мне сказать столетним запевалам?
Сейчас, когда над смутным перевалом
лишь две звезды осталось до утра,
всё, что творилось в этом длинном дне,
ворочается в поисках покоя,
слагается в согласие скупое,
чтобы потом всю жизнь являться мне.
Избави Бог…
Избави Бог над чуждым поглумиться:
над тем, как нос зависит от хрящей,
как не по-твоему слепились лица,
какие цвет и веко у очей.
Истоки крови неисповедимы.
Увечье — петь самоподобью гимн
и, без согласья матери родимой,
превозносить её, в ущерб другим, —
чураться незнакомых интонаций,
не знать, что ни гортанен, ни картав,
ни щебетлив беззвучный разум наций,
ни длиннонос, ни узкоглаз их нрав.
В пещерный сумрак племени не пятясь,
не принимать на веру всякий вздор.
Избави Бог подставить лбы под затесь
того, кто злобу точит, как топор.
* * *
Архангел в Музее Прадо
гневно глядит за пределы картины.
Как бы от этого взгляда
не воспламенился паркет!
* * *
Никто не знает,
как страдает родной язык,
умирая с теми, кто умирает…
* * *
На развалинах светлого будущего
настоящее разрыдалось
так горько.
* * *
На
ступенях
Венеции,
пожираемых морем,
холодеет сердце от мысли —
стоит ли человечеству
так горячиться?
О рыбе и рыбаке
Рыбакам русского клуба ООН
Вытянул рыбу из моря рыбак расторопный,
ловко с крючка её снял и рулеткой измерил:
три сантиметра всего не хватает пузатой,
чтобы её посчитал он законным уловом.
Но не беда: рыбоед вместо пищи животной
пищей иною — моральной — себя насыщает,
он лупоглазую в мокрую морду целует,
в море бросает её и кричит на прощанье:
«Жду тебя, радость моя, через три сантиметра!»
* * *
Радио — радо:
трещит, что хочет, хохочет!..
Вот и поспорь.
* * *
Когда ничего не стало,
остались только слова
отдай, убью, жрать.
А уж после не стало и слов.
* * *
Сами подумайте,
на каких делах могла рыдать
эта ржавая скрепка.
Между не сказанным и несказанным
Леониду Перловскому
Между не сказанным и несказанным
мается что-то болью немой:
в мокром саду — седовласым туманом,
в старом колодце — влажною тьмой.
Этот поток мысленосный — из тлена?
Это беззвучье — из будущих дней?
Что домогается нощно и денно
необязательной речи моей?
Слово, безмолвного таинства милость,
молвиться хочет, рождения ждёт.
Это безмолвье — для мысли на вырост.
А и не молвится — не пропадёт.