Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2022
Об авторе | Алексей Николаевич Петров родился в Зеленодольске (Татарстан) 21 декабря 1991 года. В 2009 году поступил в Казанский химико-технологический институт (КХТИ) по специальности «логистика». Не доучившись в Казани, в 2012 году поступил в Литературный институт, который окончил в 2017 году. Участвовал в работе семинара «Знамени» на 17-м Форуме СЭИП (2017). Дебютировал в «Знамени» подборкой стихов «Канатоходец» (№ 2, 2018). Живет в Зеленодольске.
* * *
Цветы и травы в песчаных ямках
и просто тайна, а сверху стёкла.
Куда девались штаны на лямках
и что от памяти детской толка?
Стучится сердце нетвёрдой ножкой
в глухие рёбра, стучит ритмично,
а корвалолом и неотложкой
запахло, значит, уплыл мой мичман.
На «Метеоре» дюраль и доски
под каблуками. Крылатый катер,
он был построен в Зеленодольске —
речной, лирический твой характер.
В твоих запуталось рейсах детство,
и бесполезно бежать к причалу,
и неизбежность приняв как средство,
я жизнь открывшуюся встречаю.
* * *
Как мы любили озёра, Кирилл,
Горьковской вдоль, валидольной дороги:
путь безбилетен и дождь испещрил
существованья земного вещдоки —
наш ускользающий Зеленодольск.
Омут небесный листвой заболочен,
время сквозит, и мы видимся вскользь
на неудобьях бескрайних обочин.
* * *
Мокнет в затонах и заводях, тлеет карминовый порох
здешних каскадных закатов, за каждый резонный вопрос
воздух краплёный в ответе, за каждый лирический промах
в гору несёт горизонт на уставших плечах водонос.
Водный паук промелькнул — одомашнить бы ткацкие лапки:
тюль — только блеф на просвет… а в углу — лакированный шкаф,
в нём отражается небо, счастливое небо без шапки,
весь в глубину погружён лакированный мой батискаф.
Он погружает в закат и бросает на фотообои
в рост гобелен богородичный — образ на волжской косе.
Смыслы взаимно открыты, проникнуты только тобой и
сну твоего появления жизнью обязаны все.
Вадим
Он любил четырёхударным
по воде прогуляться кролем,
занимался катаньем парным
во дворце на Ходынском поле.
И как многим тогда казалось,
улыбается жизнь спортсмену:
славно водит партнёрша за нос,
и дорожка спешит на смену.
И когда человека в маске
нанесённого густо грима
я увидел в дешёвой сказке,
то не сразу узнал Вадима.
Оказалось, спортсмен за деньги
стал живой для детей игрушкой.
Он сказал мне: парик надень — и…
всё милей, чем топтаться с кружкой.
Мы ходили с Вадимом в парки,
заносили свой дух в квартиры,
словно мебель. Дарил подарки —
фаршированные мундиры —
Дед Мороз, и, набитый ватой,
с меховыми в руках снежками,
Снеговик веселил бравадой
и неправильными стишками.
О, как дети, смеялись эльфы!
Мир делился на половины.
И одну занимали гвельфы,
а другую кто? — гибеллины!
Отставал удручённый Данте.
Умудрённый, летел Вергилий.
И не мог разглядеть я даты
в зимних сумерках на могиле.
* * *
На границах сплетались иглы —
и торчали колючим лесом.
Дни — нагруженные мотоциклы —
крыли лёгкую пыль железом.
На границах, обычно, речки:
мол, границы нерукотворны.
За границами ждут утечки
люди — белые, как вороны.
За границами — льды, метели.
За границами — скользкий трафик.
Тонко колющий — Церетели.
Насыпающий ровно — Рафик.
Дни настанут — растают льдины
и прольются на землю реки.
Будут радостью для детины
льда расколотые орехи.
Ни границы тогда, ни грубой
кожи телу — ни горизонта.
Только воздух под зимней шубой,
будто кто возвратился с фронта.
К Рождеству вспоминаю сказки:
снег… уходят кресты в могилы…
вон — звезда на конце указки,
огонёчек в окне мобилы…
Я зимую в телесной клетке,
в том подвале, где давит кома.
Здесь меня навещают предки —
представители совнаркома.
Но они не имеют власти.
Только: Дьявола или Бога
сын?
Кораблик плывёт из пасти
Чуда: скатертью — мне? — дорога!
Композитору
Я рос под крышкой твоего рояля.
Я видел действие служебных струн —
горела каждая и не сгорала
свеча, поставленная на канун.
Но мне как будто не хватало слуха —
я только видел светлую игру.
Хотя, конечно, не хватало духа
услышать музыку твою в миру.
Радуга
Вместе с дождями в блестящих колодках замри:
скоро забег на семи разноцветных дорожках.
Вот ободок, за который лукошко Земли
быстро уносит Звезда в лучевых босоножках.
Знай, без тебя обещания божьи — ничьи.
Думая так, убегать без оглядки с концерта —
твой ре мажор, и воздушные воротнички —
бабочки — взгляд провожают до нужного цвета.
Ловит лукошко, увидевший вещие сны
взрослый ребёнок, совсем не приученный к чтенью.
Смело идёт поперёк незвучащей струны,
противоречит пустому речному теченью.
Волей заката туман опускается с гор
в камерный зал посреди оркестрового действа —
словно в глубокий овраг, где другой дирижёр
держит наотмашь зелёную палочку детства.
* * *
По Москве разбегаются жёлтые листья такси,
листик свёрнут зелёный — эс сэвэн — и стал самолётом.
Сколько осенью средств оказаться, где хочешь! Спаси,
сохрани, голубиным своим переплётом
переулки скрепи, запечатай тоннели метро,
в старый храм приведи, где на мощи надеется купол.
Перезвон колокольный легавой отзывчивей ПРО
и стоятеля ждёт, в беспредельное вклинившись, угол.
Со свечами горят фюзеляжи далёких ракет:
в позолоту летят — только плавят себя на подсвечник.
Ничего не останется… это ли, Боже, секрет?
И зачем тебе, Боже, такой непутёвый разведчик?
С подругой
Стала впервые простой и понятной
в небе звезда министерского шпиля:
вот её луч — по дороге канатной
к Чёрному морю высокого штиля
долго спускаемся в рыжей кабинке,
самой открытой из всех — с парашютом
падаем. Люди под нами, в глубинке,
думаю, ходят привычным маршрутом.
Ходят они, как ходил Ломоносов.
Что современность, когда на машине
не избежать — на колёсах! — заносов,
камня не пнуть, и в час пик — на вершине —
мне Золотая мерещится бутса.
Воду зачем музыкальную льёшь, а?
Зря загляделась, как ласково вьются
кудри твои золотые, Алёша.
* * *
Мы пили кофе без кофеина.
Считали скальные кенотафы.
Вдоль серпантина плыла Афина
Паллада в порт осаждённой Кафы.
Там Генуэзская знаменита —
и вот разрушена — крепость.
Лучшим
из нас приятна её защита.
Слова, мы скоро её получим.
* * *
Не гадай: нам с тобой по пути.
Сохрани мимолётное, птичье,
здесь, где горы, родившие пти,
сохраняют былое величие.
Перепутаем винный завод
с планетарием. В тусклом подвале
нам расскажут, что жизнь — эпизод
звёздных распрей, а мы — в кинозале.
Не поверим. Сухое вино
наше — вброд перейдённое море.
На природе такое кино,
что героем становишься вскоре.
Извиваясь, горит фитилёк,
путь его не одобрен минтрансом:
на закате летит мотылёк
и кончается звёздным пространством.
* * *
В воздухе не за что зацепиться.
Птицы — ступени, которые только тают.
Тает и только жалобная петиция.
Солнце уходит в холодный небесный аут.
Взгляду предложены хвойные заусенцы,
чтобы на сердце почувствовать чьи-то пальцы.
Лишь бы мелькала догадка, что в горьком сердце
чувства томятся, как в луковице тюльпаны.
Вот воробей, искупавшийся в сточной луже,
сохнет, взъерошенный — шишка, в которой зёрна
выклевал кто-то. В Казани безвестность — лучший
транспорт, Миллениум — хода его рессора.
Мне довелось появиться на свет в разломе
материка временного, в провалах строчек
и вне игры — ничего себе повезло мне!
Можно учиться летать, совершенствовать почерк.
* * *
Так много снега этой ночью выпало —
и так значительно, как выпадают
на числа праздники: так мало выбора,
так много нового. Не угадают
глаза — сегодня рождество дыхания,
и в тесноте краснокирпичных зданий,
немного слева, перекрёсток: Дания,
где ты впервые целовался с Таней.
С тех пор отказано проливу Беринга,
сплошная белая земля под килем —
так ослепительно сошлись два берега,
океанические взмыли крылья.
* * *
Падает снег: открываются белые ночи;
провинциал в театральном цилиндре двора
светится мыслью — бежать от квартирных обочин,
отмелей спальных, зашитого в бедность добра.
Лучше к сугробу прижать очерствелую щёку,
настом устроиться, памятью стать звуковой…
Вывернув дно, поднимается флаг по флагштоку —
северный ветер и сорванный ветром покой.
В свежем снегу — фестиваль световых фейерверков.
Под снегопадом искрится бенгальской свечой
прежний фонарь. Рвётся бабочкой северной в церковь
снежная ночь, заглушая язык вечевой.
Жизнь одинока — и связана снежным свеченьем
с жизнью другой, а по кромке сгорает пыльца
бабочки. Зрителя больше порадовать нечем
в снежном театре, в несобственном поте лица.
* * *
Посмотри, как рябиновой крапинкой
покрывается зимний пейзаж,
на котором я свежей царапиной,
кровоток улучшающей аж.
И тасуя колоду пролётами,
выбирай только те этажи,
где мы были влюблённо бесплотными,
где в квартирах за ширмами, шторами
слово «жизнь» на писал через ы.
Думал, жизнь пролетит по касательной —
жизнь отправила в снежную грязь.
Эта казнь не была показательной
и не казнью была, серебрясь.
* * *
Зеркала сохранят под землёй голубой секрет,
отразившийся в них — не раскапывай, не смотри.
Листопад переходит дорогу на красный свет
и сгорает на раз два три.
В октябре я богатый наследник и бедный друг,
получивший на память — без права забвенья — джаз
акустических красок. Взобравшись на акведук,
вдруг увидел свой дилижанс.
В нём речная разлука спешит поднести ко рту
индикатор зеркальный — открыв по пути глазам
ужаснувшее небо, единственное по ту —
и по эту, и здесь — и там.