Два рассказа
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2022
Об авторе | Михаил Тяжев — постоянный автор «Знамени». Рассказ «Завтра побегу», напечатанный в № 4 за 2020 год, вошел в короткий список премии им. В.П. Катаева. Предыдущая публикация в журнале — рассказ «День археолога» (№ 1 за 2022 год).
НУЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Сразу после майских праздников Вася Маркушин вышел на пенсию. Двадцать четыре года отработал в уголовном розыске районного ОВД, ловил разных преступников, но в основном мелких и в своем районе, где всех знал и со многими учился в прошлом в школе.
— Здорово, пенсионеры! — произнес Маркушин громко, проходя мимо играющих в домино мужиков. — Пенсионерам от пенсионера — пламенный!
И сгреб доминошки в сторону, и в центр стола водрузил ноль пять водки, на дне которой поблескивала серебряная монетка.
— Ну, что, занырнем, достанем сокровище! — показал он на монетку.
Тут же были вынуты стаканы, кусок ржаного хлеба в мелкой карманной крошке табака. И ломтик пошехонского сыра, надкусанный с разных сторон.
Выпили. Мужик предложили забить «козла». Он сел — они подвинулись. Но ему не игралось. После первой же партии — ушел.
— Василий Палыч, далеко? — остановил его у двери столкнувшийся с ним дядя Леша, живший этажом ниже.
— Умирать!
Его дочь-подросток Света, ей недавно только исполнилось пятнадцать, усмехнулась, когда узнала, что отец больше не мент.
— Уволили, что ли?
— Почему уволили?
— Так из ментовки просто так не уходят. Сам говорил.
Маркушин напрягся — у него был давний конфликт с дочерью по поводу ее образа жизни, как она выглядит и в чем ходит.
— На пенсию вышел? Не оставили? — поинтересовалась Ольга, его жена. Она в это время готовила на кухне и не хотела, чтобы отец с дочерью ругались.
На следующий день Маркушин проставлялся на работе. Его сослуживцы и начальник по розыску подполковник Костюков гуляли в шашлычной.
Костюков подарил ему спиннинговое удилище и новенькую катушку в коробке.
— Будешь, Вася, на своей пенсии рыбу ловить и нас вспоминать.
— Так я же не рыбак! — принял подарок Маркушин.
Костюков обнял его и прослезился. «Не забывай, нам тебя будет не хватать! Ты же этот, как его?.. Лучший!»
Зазвучала старая блатная песня про голубей над зоной.
«Голуби летят над нашей зоной. Голубям нигде преграды нет…»
Костюков, подложив под голову руку, горестно подпевал.
Потом, прожевав кусок свинины и хлопнув по плечу Маркушина, произнес:
— Будь моя воля! Будь только моя воля! Ведь кто приходит на смену: салаги! А что они умеют после своих институтов? Важность только одна в глазах и звезды на погонах.
Подполковник вздыхал и думал, что он так же незаменим и другого такого во всем отделе больше не будет.
Ближе к ночи Маркушина погрузили в служебную машину и с включенными мигалками доставили домой.
Когда его везли, он все время думал, что его захватили в плен бандиты, и порывался вырваться. Оперативники удерживали его и хохотали.
— Вась, это мы! Посмотри на нас!
А он был настолько пьян, что ничего не соображал, лез драться.
Привезли домой, подняли и на руках внесли в зал, где уложили на диван.
Ольга поставила ему эмалированный таз, его рвало, он пил воду и признавался жене, как сильно ее любит. А потом с ним случилась истерика.
Он заплакал:
— Оля, я ненужный человек! Как бумажку, выбросили и забыли.
— Со всеми так, — отвечала она ему и прикладывала к его голове мокрое полотенце. Из соседней комнаты выглядывала Света.
— Мам, скажи ему! Я вообще-то к экзаменам готовлюсь. Если не сдам, сами потом будете ругать.
После этого дня прошла неделя, не больше. Маркушин скучал по работе и маялся от безделья. Посматривал в окно, там во дворе все так же сидели за столиком мужики и стучали доминошками. А тут еще Ольга начала костить его: когда на работу устроишься?
— Так я на пенсии. Имею законное право! — огрызался он.
— Так что твоя пенсия? Дочке вон нужно. Кроссовки купить.
— А старые у нее что?..
— Старые!.. — выходила из комнаты Света, держа в руках порванные в носах кроссовки.
— Подклеить их можно.
— Да, чтобы я позорилась. Бомжом выглядела! Тебе всегда на меня было наплевать.
Ольга притаранила два стула с балкона и поставила перед диваном, на котором он лежал. Стулья нужно было починить: подбить и подклеить.
— Убери, Оль! — сказал он. — Мне не видно. Я же телевизор смотрю!
— А нам с дочкой на чем сидеть?
— Я отремонтирую. Потом.
— Когда потом?— не отступала Ольга. А Маркушин психовал и выходил за дверь.
На улице присаживался к мужикам, играл с ними в «дурачка» или «козла», выпивал.
Как-то он поехал с женой на рынок за мясом. Там пахло карамелью, пряностями, молоком и кожей. Откуда-то из подсобки наигрывал восточный мотив, и стучал топор по чурбаку. Один за другим таджики выносили на своих плечах разрубленные коровьи, свиные и бараньи туши.
— У этих мясо дороже, — приценивалась Ольга, разглядывая рульки, оковалки, зашеину и пашину. — Эти ничего. Правда, непонятно, откуда возют. А вот это наше, ковернинское. — И она остановилась, чтобы выбрать и купить.
Через мутное пыльное и в засаленных разводах оконное стекло пробивалось слабое солнце.
Мясо было разрублено, взвешено и завернуто в бумагу. Маркушин принял от жены тяжелую сумку и направился к выходу с рынка.
У входа продавали веники, коврики и торговали лавром, который мягко и ароматно пах. Ольга торговалась с восточного типа продавцом.
— Куда тебе столько? — отговаривал жену Маркушин. — Что ты этой лаврушкой голову обвивать будешь?
— Я мясо купила. Тушить буду! — коротко оборвала она его. И тут Маркушин заметил его. Смирнова. Бывшего криминального авторитета. Именно в Ковернино он когда-то задерживал его с погоней и стрельбой.
Смирнов стоял у своей большой машины — «Ландкруизер», и подсаживал на заднее сиденье дочку. Заметив Маркушина, он кивнул ему:
— Как живется, майор? — голос Смирнова был высокий и тонкий, что никак не вязалось с его внушительной дородной фигурой и большим автомобилем.
Маркушин сделал вид, что не знает его, и протопал мимо.
— Слышал, ты на пенсии! Давай ко мне в охрану! — продолжил Смирнов.
— Кто это? — толкнула Ольга мужа. — Чего ты молчишь? С тобой человек разговаривает.
— Где?
— Я же видела. Он тебе говорил.
— Не знаю. Не видел никого.
— Какая у него машина! — произнесла Ольга, когда они садились в старенький «Форд Мондео».
— И что, машина? — сорвался Маркушин. — У меня нет такой машины! Я что, не человек?!
— Чего ты завелся, Вась?
— А ты чего? Машина ей понравилась!
— Да не машина мне понравилась. Я так спросила. Он поздоровался с тобой, а ты как в рот воды набрал.
На стоянке кто-то разлил банку краски. Ольга вляпалась в нее босоножкой и теперь оттирала о траву подошву. После они ехали в машине, и запах, стойкий в этот душный майский день, не давал ему сосредоточиться.
— Ты чего не вытерла?
— Я вытерла. Показать ногу? Вась, ты нервный какой-то стал в последнее время.
— Станешь тут с вами. Машина ей понравилась.
— Так, останови!
— Что еще?
— Останови! Мне это надоело.
Он притормозил. Ольга вышла, хлопнув дверью. Маркушин вдруг вспомнил, как давно, лет пятнадцать назад, он раскручивал Смирнова. И вот так же пахло краской, — в отделе шел ремонт. Он сидел на новеньком еще в целлофане кресле. Тонкая полоска на масляной стене больно врезалась в глаза. Начинала болеть голова. Ввели задержанного. Тот опустился на стул и начал потирать коленки. Маркушин заметил на его запястьях свежие багровые рубцы. Значит, резался.
— Мне нужно, чтобы вы подтвердили свои прежние показания, — произнес Маркушин.
— Командир, — выговорил своим характерным дискантом Смирнов. — Вы меня на золоте взяли. А я его нашел. Кто видел?
— Вот твои показания. Ты сам во всем признался.
— А чего ты меня на «ты»! — В кабинет ввалился Костюков.
— Ну, чего он?
— Работаем.
Костюков без слов ударил арестованного.
— Гнида! Чего ты, какой упрямый!
Смирнов терпел и растягивал на лице улыбку. А Костюков не отступал:
— Мы же с тобой договаривались! Ты сознаешься, а я тебя не трогаю насчет твоих дружков.
Смирнов, что называется, шел в отказ. В кабинет вошли два дознавателя. Один из них вытащил из сейфа подушку. Второй закрыл окно.
Маркушин хотел заступиться за него. Но Костюков наорал на него:
— Он стрелял в тебя, чуть не убил! А ты либеральничаешь!
— Оль, — позвал Маркушин жену. — Садись. Прости, ладно! Сам не знаю, что на меня нашло!
Его «Форд» двигался рядом с тротуаром. Она вернулась в машину. На светофоре Маркушин подумал, что было бы здорово снова оказаться у себя на работе и снова жить той жизнью, когда утром просыпаешься, идешь на службу, потом возвращаешься и ужинаешь дома, а после телевизионные новости и сон. Во всем этом ему нравилось то, что, когда он работал в полиции, в нем жило ощущение цели, — он жил, зная, зачем живет.
В июне после нереста, когда была разрешена рыбалка, он прикрепил к удилищу катушку, сел в машину и поехал в сторону заливных лугов, по дороге прикупил в рыбацком магазине блесен.
Было часов десять. На реке никого не было. Утреннее солнце широким золотым потоком струилось поперек течения. Он не умел закидывать спиннинг и никогда раньше не рыбачил. Только после нескольких забросов, обрывов и потерь блесен рыба клюнула. Маркушин почувствовал на том конце что-то тяжелое и начал крутить катушку. Радость охватила его. Он долго, в проводку, подтягивая к себе леску, прохаживался по берегу, пока наконец не выволок на мелководье большущую щуку.
«Чем взять ее? Подсачка-то нет!» — соображал он, как быть дальше.
Щука торпедой покоилась в воде, медленно поводя боковыми плавниками. Маркушин озирался, ему хотелось кому-нибудь показать ее. Вытащил мобильник и начал снимать, но щука дернулась, и он уронил телефон в воду.
К нему подошел рыбак в новеньких болотных сапогах.
— Чего, ловится?
— Только что щуку поймал, — улыбался Маркушин.
— Щуку! Их отродясь здесь не было, — сказал рыбак и пошел дальше.
По дороге с реки он подарил свой спиннинг ребятам, которых встретил.
Возвращаясь обратно, свернул к ОВД. Поднялся по ступенькам и в дежурке поздоровался со всеми. Ему были рады, завидовали.
— Костюков у себя? — спросил он дежурного.
— Был здесь, — ответили ему.
— Я зайду.
Костюков поправлял на стене портрет президента.
— Здорово, пенсионер! — сказал он и протянул свою широченную ладонь.
— Привет!
— Я занят сейчас, Вась.
— Да я ненадолго. Вернуться хочу.
— Куда?
— Сюда. На работу.
— Не, Вась! Все, мы тебя проводили. Удочку подарили. Ты на рыбалку ходил?
— Был. Сегодня. Щуку поймал.
— Да ладно. В нашей реке никогда не было щук.
— Ты же это говорил, что я лучший. Может, возьмешь. Я могу хоть в дежурке.
— Вась, ну куда. У нас штат полный. Ты на пенсии. Честно! Я сам хочу, чтобы с удочкой и на заре.
Маркушин развернулся и пошел.
А дома Ольга снова ругалась, почему посуда в раковине не помыта.
— Я был на рыбалке, — огрызнулся Маркушин. — К тому же, где Света? Вот пусть она и моет.
— Я не ела, — выглянула из своей комнаты Света. Она была в наушниках. — Отец ел. Это после него посуда.
Маркушин спустился на улицу. Шел дождь. У подъезда стоял дядя Леша и курил.
— Далеко?
— У тебя есть сигарета?
— Ты же, помню, бросил?
— Да ну их!
Дядя Леша выщелкнул ему из пачки сигарету, сунул зажигалку. Маркушин затянулся и прокашлялся.
— Я сегодня рыбу поймал, — сказал он.
— А меня сегодня на работу не взяли. В школу соседнюю хотел, учителем труда. А они мне про возраст. Нам, говорят, молодой нужен. А что может молодой?
Через двадцать минут Маркушин топал к Костюкову, который жил в Пятом микрорайоне. Вымок полностью: до нитки. Назло себе шел.
— Ты бы позвонил, — удивился подполковник. — Я же, может, не один, может, с девушкой.
— У меня телефон утонул.
— Когда?
— Сегодня, когда щуку хотел сфотографировать. Может, можно как-нибудь устроиться.
— Вась, я же тебе сказал. Ты же был сегодня.
— Не могу я! Понимаешь, не могу. Хоть водителем, механиком в гараж.
— Вась, ты телевизор смотришь? Говорю же тебе: омоложение состава. Я сам того и гляди вылечу как пробка. Если работать хочешь, иди в охрану. А то вот к этому, Смирнову. У него лесопилка. Я если на пенсию, то к нему! А че! Начальником охраны буду.
Под конец лета Маркушин целыми днями сидел дома, не выходил. Лишь изредка выглянет в окно и смотрит на играющих в домино мужиков. Ольга уехала к матери в деревню. Маркушин спустился за хлебом. На обратной дороге у подъезда остановилось такси. Из машины вышла Света.
— Пап, дай таксисту денег! — сказала она.
— На автобусе могла бы.
— Тебе жалко заплатить ему?!
— Дело не в этом.
— Жалко, так и скажи.
— Говорю же, не жалко. А только чего разъезжать!
— Ну, вы че там, долго рожать будете? — отозвался из машины таксист. Маркушин к нему:
— Это ты будешь рожать, когда я на тебя напишу заяву, что ты якшаешься с несовершеннолетними.
— Да я ее только довез! У нее же на лбу не написано, сколько ей! — таксист выругался и уехал.
Света слышала, о чем они говорили.
— Я ему обещала заплатить! — буркнула она. Развернулась и пошла в соседний дом к подруге.
Маркушин остался у подъезда. Он ясно видел свою дальнейшую жизнь и ужасался. Он осознавал, что ничего не понимает и ничего не умеет и не знает, как дальше жить.
Ружье у него стояло в сейфе. Он достал его. Проверил. Вставил патрон. За окном галдели вороны. Ему вдруг припомнилось, что, когда они въезжали в этот дом, он долго не соглашался на первый этаж. «Окна нормальные не поставишь. Решетки, как в тюряге», — говорил он. Но теща, за которой нужен был уход, перевесила все его доводы.
«Как это делается?» — думал он и вспомнил, как много лет назад ездил на квартиру к самоубийце. А тот сидел в кресле, и вместо головы у него был кусок мозга и челюсть с белыми зубами. Карабин валялся тут же на полу. На ногах самоубийцы был один носок.
Маркушин снял носок и потрогал туркменский ковер, который подарила им на свадьбу теща. Жалко было забрызгать ковер. Он загнул край ковра. Улыбнулся, теща как-то рассказывала. Прежде чем стать дорогим, этот ковер должен какое-то время поваляться в грязи, на самом людном месте, чтобы по нему ходили и ездили телеги.
Потом он подумал о жене, любит ли она его? Никогда не задумывался. Жили лет двадцать, сразу после армии поженились…
Всякое разное лезло к нему в голову. Он и не заметил, как в комнату вошла Света.
— Ты чего это, пап?
Маркушин словно бы очнулся.
— Да вот, на охоту собираюсь, — произнес он и как-то кисло улыбнулся.
— А носок чего?..
— Не знаю, чего носок. Лежит себе носок. Никому не мешает. — Маркушин задвинул ружье обратно в сейф. Поправил ковер. — А ты чего не в школе?
— Папа, какая школа! Август на дворе! — воскликнула она и замерла, словно бы что-то поняла про себя. Затем подошла к отцу и обняла его.
— Пап! Ты из-за меня, что ли? Прости. Я сама не знаю, что со мной. Я как будто никому не нужна!
— Что ты! Что ты! — смутился он от такой нежности. — Ты мне нужна.
— А ты мне!
Света плакала у отца на плече. А он гладил ее по спине, как когда-то давно, когда они ходили на охоту и она испугалась тетерева.
— Слушай, это не в вашей школе трудовик требуется?
— Не знаю. Может, и у нас.
— Как думаешь: меня возьмут?
— Это было бы здорово. Ты ведь все умеешь.
Маркушин просиял лицом и увидел у стены два стула, которые принесла в начале лета с балкона Ольга. Стулья были сложены друг на друге. Маркушин улыбнулся: «Как же я забыл? Стулья-то я и не сделал!»
ИДЕАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Года два назад это случилось. Стахович Илья Юрьевич — сорокадвухлетний учитель литературы старших классов, высокий, с заискивающим взглядом и с пролысинами, которых он стыдился, не выдержал и вскипел. Однако произошло это все после того, как один из десятиклассников высказался, вальяжно откинувшись на спинку стула: «Анненский ваш — отстой! Моргенштерн — сила!»
После этого он заулюлюкал: «Кадиллак! Кадиллак!»
Класс вторил ему: «Кадиллак!»
— Мо-о-олчать! — заорал Илья Юрьевич и потом, чуть успокоившись, выговорил, сжав зубы: — Отравленное ютубом поколение!
Ненависть душила его. Он вышагивал по коридору, переставляя ноги циркулем, и на повороте в учительскую столкнулся с завучем школы Ириной Венедиктовной Лашиной.
— Вы почему не на уроке, Илья Юрьевич? — сказала она как обычно вкрадчиво и мягко.
— Скажите, Анненский отстой?
— Не понимаю вас! Вы не здоровы, Илья Юрьевич?
— А они говорят, Моргенштерн сила.
— Кто это такой? Не совсем понимаю вас. Что у вас произошло?
— Как они могут?! «Ларец» — это же совершенство!
И он зачитал:
Когда, сжигая синеву,
Багряный день растет неистов,
Как часто сумрак я зову,
Холодный сумрак аметистов.
Ирина Венедиктовна нравилась ему, а он ей. Но завуча сдерживало что-то от близости с ним, и Стахович злился на нее.
Они зашли в ее кабинет. Лашинова налила ему воды. Он пил и успокаивался, объяснял со свойственной ему запальчивостью красоту просодий Анненского.
— Так вот в чем дело? — наконец поняла она из его рассказа. — Что ж!
— Вы на их стороне? — удивился он и глянул на нее, как будто видел впервые.
— Илья Юрич, — начала она. — Видите ли!..
— Кадиллак, кадиллак! — повторил он, сорвал с вешалки свой плащ и удалился.
От того ли, что он сделал то, что многие годы сдерживал, или же его огромная ненужность, до того хранившаяся в подсознании, вышла наружу, или же все вместе — и первое и второе, — он топал по улице, пока не остановился перед большой лужей.
Она была здесь еще тогда, когда он был маленький и учился в начальных классах этой школы. Он всегда хотел победить ее, и, помнится, мать ему тогда купила новенькие сапожки и он так же, как и сейчас, стоял перед лужей, не решаясь в нее войти. А теперь вошел.
Это был его праздник. Он танцевал в луже. Прохожие фотографировали его на свои мобильники. Из окон школы его ученики показывали на него пальцем.
Домой он пришел вместе с эсэмэской директора.
«Вы уволены».
«Ну и пусть! — думал он, ставя ноги в таз с горячей горчичной водой. — Серебряный век им не нравится! А что же они скажут про Иванова, Мандельштама? Гумилева, наконец!»
Достал из шкафчика бутылку водки, и налив себе, выпил. Внутри стало горячо и приятно. Он лег на диван и принялся читать стихи вслух.
«Пусть только бы в круженьи бытия / Не вышло так, что этот дух влюбленный. / Мой брат и маг не оказался я, / В ничтожестве слегка лишь подновленный».
Голос его звучал и повышался, чтобы снова понизиться, и вот он уже почти шепчет, радуется звуку и наливает себе еще и выпивает. Как вдруг очнулся, как будто был не здесь — в стену колотили. Потом стук пропал и уже позвонили в дверь.
Стахович поднялся, чтобы открыть.
За дверью стоял Мурад — сосед по лестничной площадке.
— Слушай, учитель! — начал он. — Я все понимаю! Но у меня ребенок спит!
— Да, да! — сказал Илья Юрич и продолжил, снова уносясь в эмпиреи: «И, лиловея и дробясь, чтоб уверяло там сиянье, что где-то есть не наша связь, а лучезарное слиянье».
— Э-э-э! Учитель! Ты че! Какая связь?! — побагровел Мурад, и волосатый кулак ударил его в нос.
«Надо же, взрослый человек, а тоже не понимает!» — рассуждал философски Стахович, когда втыкал скрученный ватный тампон себе в кровоточащий нос.
Выпить хотелось еще, но бутылка оказалась пуста, и тогда он спустился во двор.
Продуктовый был рядом — располагался в стенах бывшей библиотеки. Время — примерно начало одиннадцатого.
— Может, все-таки? — упрашивал кассира продать ему спиртное Илья Юрьевич. — Ради поэзии! Серебряного века!
— Маш, глянь, к нам псих пришел! — кликнула кого-то за стеллажом кассирша.
— Это для вдохновения, как вы не понимаете! — не отступал Илья Юрьевич.
Кассирша улыбнулась, подняв на него свои густо нарисованные брови.
— Ладно заливать: бухнуть хочешь, так и скажи!
— Да как вы смеете! — воскликнул Илья Юрьевич, его повело в сторону, и он, чтобы не упасть, оперся рукой на полку с киндер-сюрпризами. Полка подломилась, и яйца попадали.
— Охрана! — завопила кассирша. — Звоните в полицию!
На улице моросил дождь. Стахович ретировался из магазина, шел к дому, подняв воротник плаща и сунув руки в карманы.
Вынул мобильник, звук был отключен, но пришли новые сообщения от директрисы, требовавшей немедленно отреагировать на ее звонок. Он убрал телефон в карман, и тут к нему подошли двое.
Один, у него был продолговатый лысый череп, который лоснился от дождя, сгреб Илью Юрьевича за грудки и толкнул к дереву. Затем в руке его показался нож, он приставил блестящее лезвие к его горлу.
— Как насчет монет? — сказал осипшим голосом лысый.
Второй был намного моложе лысого, поглядывал по сторонам, в его движениях читалось беспокойство.
— Кощей, заметят! — твердил он.
— Не ссы, Вадя! Он так напуган, что ничего не вспомнит.
Лысый ловким движением вытянул из грудного кармана Ильи Юрьевича портмоне с несколькими тысячами. Заметил на руке Стаховича круглые часы.
— И котлы.
— Что? — не понял Илья Юрьевич.
— Часы, дядя!
Стахович расстегнул кожаный ремешок.
— Верующий? — спросил лысый.
— Православный, — закивал утвердительно учитель.
— Я тоже.
Лысый прокашлялся и проверил ножичком между пуговиц его рубашки, имеется ли у него крестик.
— А чего Христа не носишь? — сказал он.
— Это сложный теологический вопрос, — ответил Илья Юрьевич и только сейчас увидел лицо второго, которого звали Вадя. Он узнал его. Это был его ученик в прошлом. Паренек тоже узнал его и смутился.
— Оставь его, Кощей! — дернул он лысого за руку.
— Погодь! Не нравится мне чего-то этот пидор.
— Я те говорю, хватит!
— Вы чего, знакомы, что ли?
— Нет.
— Нет, — закрутил головой Стахович.
— Тогда чего, ты, Вадь? Сам же дергал меня! Дозу надо!
— Я передумал.
Лысый ослабил хватку, этим воспользовался Илья Юрьевич и побежал. По пути он несколько раз обернулся, его никто не преследовал. Дождь усилился и теперь лил как из ведра.
Спрятавшись под козырьком соседнего подъезда, Илья Юрьевич переводил дух. Сильно болела голова, как будто кто-то невидимый вбил колун между двух полушарий и оставил там лезвие.
К подъезду подкатила полицейская «Лада Приора».
— Мужчина, можно вас! — высунулся из окна сержант.
— Меня? — отозвался Илья Юрич.
— Вас, вас!
Стахович подошел к машине.
— Ваши документы.
— У меня их нет. Но я здесь живу. В соседнем подъезде. На четвертом этаже.
— Да вы пьяны!
— Есть немного.
— Это называется немного? — усмехнулся сержант. — Садитесь.
— Зачем?
— Говорю, садитесь! Прокатимся! Или мне применить силу?!
Стахович открыл заднюю дверь и сел в машину.
«Приора» медленно поехала по мокрому асфальту.
— Зачем он нам? — сказал водитель полицейской «Лады». — Намочит сейчас. Мне потом убирай.
В рацию сообщали приметы нападавших.
— Меня тоже ограбили, — вставил Стахович.
— Приметы помните?
Стахович вспомнил Вадю и сказал:
— Я их не запомнил.
В полицейском отделе, который располагался в бывшем детском садике — во дворе еще торчали трубы от качелей, лесенок, — Стаховича оформили, и выписали штраф, и определили на десять суток. Суд был недолгий. Судья, накинув мантию, зачитывала приговор.
Илья Юрьевич не верил в происходящее.
— Я же не пьяница! — вскликнул он. — За что меня!
— Да угомонись ты! — дернул его за полу плаща усталый капитан лет сорока.
После оглашения приговора Илью Юрьевича повезли в изолятор.
В машине их было трое. По металлической крыше колотил дождь. Стахович мерз, кутаясь в прелый плащ. На него смотрел неприятно улыбающийся малый с рандолевой фиксой во рту.
— Первый раз, как в первый класс?! — сказал он.
— Что?
— Во че! Глухой, что ли!
— Не гоношись, Даня! — сказал малому с рандолевым зубом сидевший в углу короткостриженый мужичок. Он был сух, так что даже кожа натянулась на его лице, глаза зло поблескивали. На вид ему было не больше пятидесяти пяти.
— Простите, далеко нас везут?
— Ха! Простите! Русланчик, ты слышал, что это фраер бормочет?
— Я вас не совсем понимаю!
— Я чего, по-английски говорю? Чем живешь — чем дышишь!
— Воздухом.
— Во клоун! Или издевается! По жизни ты кто?
— Погодь, Дань! Видишь, человек первоход. Дай ему попривыкнуть. Кем трудитесь, мил человек?
— Я учитель.
— Знавал я одного учителя. У нас в интернате был. По ночам мальчиков щупал.
— Э! — гаркнул из-за решетки конвойный, — цыц, раскудахтались!
— Я литературу в старших классах преподаю, — понизив голос, произнес Стахович. — Зовут меня Илья Юрьевич.
И он протянул руку Русланчику. Тот отвернулся к окну.
Кузов покачивался. Машина остановилась. Послышался звук чего-то отдвигающегося и автозак въехал на территорию ИВС.
После их провели по длинному коридору, в котором пахло битым кирпичом и мокрым полом. Конвойный, принявший их в изоляторе, был одет по-домашнему. Он узнал Даню.
— Снова к нам?
— Соскучился, командир.
— Ага, гостиницу нашел. А я твой консьерж.
Конвойный держал в руках кружку с горячим шоколадом, в другой руке огромный железный ключ. Сунув его в скважину, он провернул голову и открыл скрипучую, но с жирным слоем солидола на петлях дверь.
— Заходь по одному.
В камере прямоугольной и узкой на широком деревянном топчане лежали вповалку люди. Они храпели, сопели и шмыгали, воняло чем-то приторно-кислым.
Даня сволок одного на пол, взяв его за шиворот. Тот даже не возмущался. На освободившееся место возлег Русланчик.
Стахович остался стоять у двери. Даня лег на пол прямо под тем местом, на котором лежал на боку и кашлял короткостриженый.
— Ты, главное, ни в чем не сознавайся, — начал Даня.
— В чем я должен не сознаваться? — ответил ему Илья Юрьевич.
— Изнасилования навесят. Грабежи. Разбои, — Даня зевнул. — А еще могут заставить взять на себя, что наркоту толкаешь среди детей!
— Ладно, хватит трепаться! Давайте спать! Учитель, иди, ложись. В ногах правды нет.
— Спасибо, я постою, — сказал Стахович и все же прошел, сначала нерешительно сел на пол, потом, постелив свой плащ, лег на него.
Даня подмигнул ему:
— Не боись, тебя не тронут. Я сюда второй раз за два месяца прыгаю. Тут кормежка три раза в день. Выспаться можно. А зимой так и вообще уходить не хочется, если теплотрассы закрыты. Подыхать кому на морозе охота!
Он потянулся и снова зевнул. Подложил руки под голову и захрапел.
Тусклый свет, падавший через зарешеченное окно на пупыристые стены, давил на учителя. Ему не спалось. Колотило от холода. И он подальше протиснулся под топчан, к стене, закрыл глаза и поплыл.
Он увидел себя маленьким мальчиком, который лежит на руках матери. Она прижимает его к себе, он углубляется в нее и уже идет по какому-то темному тоннелю, а навстречу ему горящая свеча. Кто-то ее держит. Он не видит кто. «Эй, кто здесь?» — спрашивает маленький Стахович. А из-за свечки лицо кассирши с нарисованными бровями и ее грубый смех: «Бухнуть хочешь, так и скажи!»
Илья Юрьевич очнулся и, приподнявшись, стукнулся головой о топчан.
— Что не спится? — услышал он хриплый подкашливающий голос короткостриженого.
— Тут разве уснешь.
Стахович полез через спящего Даню к двери.
— Куда ты?
— Мне бы таблетку. Холодно что-то.
— Получишь вместо таблетки — дубинку.
— Но так ведь нельзя.
Вернувшись на свое место, он сел на край топчана. Теперь, попривыкнув к сумраку и запахам, Стахович сидел, понурив голову.
— На, возьми! — протянул короткостриженый ему свой помятый пиджак.
— А вы?
— Мне уже не поможет.
— Как? Что с вами?
— Финита ля комедия.
Стахович стащил с себя мокрый плащ, тонкий кардиган на пуговицах и рубашку, натянул на голое тело пиджак и почувствовал тепло.
— Спасибо, — сказал он. — Но так нельзя, надо бороться.
— Дай поспать, борец хренов! — открыл глаза Даня. — Вот ты шебутной первоход!
— Ты правда учитель? — сказал Русланчик.
— Да. В старших классах. А они не любят Анненского.
— Вырастут — полюбят.
— Тогда может, надо учить взрослых. А дети пусть так.
— Трудно сказать…
И Русланчик начал:
— Вот, смотри… служил я в армии в жэдэ войсках, потом работал в охране товарных поездов. Сметану, икру ел. Мать была жива, отец, брательник и сеструха. Я получал нормально. Женился, дочь родилась. А тут узнаю, пока я в рейсе, брательник с моей женой нежится в моей новой кроватке. И ест из моего холодильника сметану с икрой. Так обидно стало, что пришел я со смены и из табельного шмальнул. Брательника наглухо с первой пули. Он так и остался лежать на полу в моем махровом халате. Подтянувшись на руках к стене и опершись на нее, короткостриженый продолжил:
— А вот скажи сейчас, когда мне уже далеко за пятьдесят. Шмальнул бы ты? Я бы не стал. Отошел бы в сторону. Пусть бы он ел из моего холодильника, ходил в моем халате, спал на моей кровати и тискал мою жену. Я бы ушел в сторону. Потому что я сейчас понимаю. Так и Анненского твоего тоже понимать будут.
За окном светало. Паучок плел свою сетку, которая серебрилась от раннего утреннего луча.
Русланчик закашлялся, сильно, тело его дергалось, внутри него, словно в сливном бачке, что-то булькало. Стахович заботал кулаком по двери.
— Откройте! Помогите! Человеку плохо!
В камере проснулись.
В коридоре послышались шаги, и включился свет. Вошел конвойный. Новый, который только что сменился.
— Чего шумим? — произнес он.
Первым к нему подскочил Даня. Стахович придерживал голову короткостриженого.
Даня заголосил: «Давай доктора! Чего стоишь?»
За конвойным в камеру протиснулся майор и, сделав шаг в направлении короткостриженого, он мрачно произнес:
— Похоже, уже не надо.
Стахович держал на своих руках тяжелый труп короткостриженого, глаза которого смотрели куда-то прямо перед собой.
Еще через час сидельцев перевели в соседние камеры.
— Ты знал его? — спросил Илья Юрьевич Даню после завтрака.
— Не-а.
— Ты же с ним был?
— Так мы у храма познакомились. Его все Русланчиком звали. Там нас и загребли. Дождь был, холодно. Куда идти, не знаем. Ну, мы разодрались, чтобы сюда попасть. А менты и рады, у них план и отчет.
Ближе к вечеру Стаховича вывели. Он дал письменные показания, как все произошло. Потом его отпустили, на улице его ждала Ирина Венедиктовна. Он получил свои мокрые вещи, а сам оставался в пиджаке, который ему достался от короткостриженого.
Все тот же новый конвойный вывел его к воротам, стальным и серым, и сказал ему на ходу.
— А ведь мы с вами знакомы.
— Как это?
— Моя дочь у вас училась. Вы ей про этого… Кафку рассказывали. Она потом в Москву поехала, в литературный поступать.
Стахович улыбнулся.
— Помогло, значит! — сказал он, держа тюк со своими вещами.
— Ага, попадись вы мне еще, я бы вам устроил Варфоломеевскую ночь.
Ворота раздвинулись перед Стаховичем.
— Моя дочь, — конвойному хотелось выговориться, — из-за вашей литературы связалась с какими-то… все на митинги ходила. Начиталась Кафки с Достоевским. — И он легонько, но больно стукнул ключами по спине учителя.
Стахович вышел за ворота. Перед ним была лужа, в которой отражалось вечернее небо, а за ней стояла Ирина.
Они приехали к нему на такси.
— Я пошла! — сказала она, стоя у его двери. — Ты в школу когда? Там все хорошо. Ребята извинились. Вещи могу твои постирать.
У нее был тонкий и приятный голос, а сама она такая беззащитная, что Илья Юрьевич потянулся к ней. Она не сопротивлялась.
Стахович прижал ее к стенке и поцеловал.
Потом, лежа с ней на диване, он уже крепко спал. А она, полуприкрытая, с обнажившейся маленькой грудью, сидела рядом и гладила его руку, и лицо ее сияло от счастья.
В дверь позвонили, она вздрогнула. Илья Юрьевич все так же безмятежно спал. Позвонили снова. Она накинула его старую спортивную майку с надписью BOSS и подошла к двери.
— Кто?
— Илья Юрьевич дома?
— А что вы хотели?
— Ничего. Я тогда тут оставлю.
Через мгновение она отворила дверь — на пороге стояла небольшая картонная коробка. Она принесла ее в комнату и положила на стол.
— Кто приходил? — проснулся Илья Юрьевич.
— Не знаю. Даже не видела.
Он открыл коробку, в ней лежали его наручные часы и портмоне с деньгами.