Светлана Кекова. Яблоко и крест
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2022
Светлана Кекова. Яблоко и крест. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2021.
Новая книга Светланы Кековой — избранное, в состав которого вошли стихи, написанные на протяжении сорока лет, с 1970 по 2010-е годы. Огромный поэтический мир.
Слова Светланы Кековой, образы ее и нечто растворенное между ними не нуждаются в оправдании: никого не удивляет, что можно слогом высокого модернизма писать стихи не мятежные — богоискательские, а смиренные — христианские, что можно по отношению к стихам сказать просто и спокойно — православные. Никому не кажется странным, что поэтическая «осанна» и «аксиос» звучат не в тематических сборниках с обложкой «в цветочек», а на страницах ведущих «толстяков».
Мне кажется важным сказать об этом не потому, что это вопрос поэтической репутации, а потому, что это вопрос бытования поэзии в современном мире, вроде бы чуждом поэзии.
От сердца к голове, от центра до окраин
по выжженной траве бежит безумный Каин.
Он хочет пить и спать — и плачет от испуга,
но каждой точке стать придется центром круга.
Стихи Кековой, которые жили своей подспудной таинственной жизнью в провинциальном Саратове в семидесятые годы, стали литературной новинкой в девяностые, звучали в нулевые, в десятые, в двадцатые… Эти стихи изменили состав поэтического вещества времени. Их не отнять, не вычеркнуть, не отменить.
Из всех блаженств я выберу одно:
водою разведенное вино,
и хлеб, навеки в жертвы принесенный,
и мир, преображенный и спасенный…
И никогда мне не забыть восторг неофитки, которая, будучи студенткой пятого курса филфака, вдруг на страницах «Знамени» открыла для себя современную поэзию вот в этих строчках:
И вновь закат несет вино с небес
тем, кто внезапно умер и воскрес, —
камням, деревьям, детям, иноверцам…
И человек стоит один, как лес,
прижавшись к миру поврежденным сердцем.
Кажется, эти стихи были со мной всегда, всплывали в памяти в минуты печали, исполняя простую и незатейливую, даже, кажется, не литературную роль — давали утешение, заговаривали тревогу, даже самые мрачные и минорные из них. А минорных нот, грусти, отнюдь не светлой, затаенной душевной боли и духовной тревоги в стихах Кековой много.
Но и самые страшные из них совершали работу поэтическую — гармонизировали реальность — и одновременно надпоэтическую, о которой писал Сергей Аверинцев в своей знаменитой статье «Ритм как теодицея»: «Так называемая форма существует не для того, чтобы вмещать так называемое содержание, как сосуд вмещает содержимое, и не для того, чтобы отражать его, как зеркало отражает предмет. “Форма” контрапунктически спорит с “содержанием”, дает ему противовес, в самом своем принципе содержательный; ибо “содержание” — это каждый раз человеческая жизнь, а “форма” — напоминание обо “всем”, об “универсуме”, о “Божьем мире”; “содержание” — это человеческий голос, а “форма” — все время наличный органный фон для этого голоса, “музыка сфер”».
На уровне формы стихи Кековой говорят: поэзия возможна, потому что Бог есть! О них можно сказать — «музыка смысла», в которой сталкиваются в непримиримом музыкальном поединке гармония и дисгармония, в которой гармония всегда побеждает.
Погружаясь в эту красоту небесного «хора», нужно не забыть о драматизме «голоса», не упустить из виду, что он гармонизирует не что иное, как катастрофу.
Основательный сборник дает нам возможность оценить изменения голоса поэта, поставить вопрос о творческой эволюции, отыскать в стихах приметы времени, отголоски личной драмы. Эту задачу с блеском выполнил литературовед Наум Резниченко, автор предисловия. Мне же хотелось обратить внимание не на изменения, а на особый характер неизменности, стабильности ее поэтического мира. Конечно, в стихах Кековой менялась предметная наполненность, сквозные образы и метафоры усложнялись, упрощались, звучали то громче, то тише. Неизменным оставалось предельное напряжение в попытке описать катастрофу, не становясь ее частью.
Одна из стратегий поэтического преодоления распада — собирание разрозненного в целое, сведение абстрактного к конкретному, родового к индивидуальному. Это собирание требует усилий и постоянного труда, внутреннего напряжения, которое как раз избавляет стих от рутинизации звучания.
Так, в центре внимания поэта всегда была мифологема города / государства как духовной сущности. В ранних стихах реальный Саратов предстает перед нами как мифологический Египет, возникает Рим — нерукотворный город, равный всему миру. Позднее Саратов обретает реальные черты, абстрактный концепт имени превращается в имя-посвящение, в личное, как бы даже не литературное обращение к друзьям, поэт апеллирует к событиям и реалиям, которых заведомо не может знать далекий читатель.
Лучше всего контраст между двумя поэтическими стратегиями Кековой — абстрагированием и конкретизированием — проявляется в сравнении двух поэм, которые завершают книгу: «По обе стороны имени» и «Икона на чердаке».
Если первая — рассказ о распаде мира на области языка и предмета, «ада предмета» и «ада языка»1, то второй — подробно изложенная личная история обретения поруганной иконы, приобщения к вере, как бы даже не претендующая ни на какое обобщение, но именно в личной истории происходит согласование «хора» и «голоса» в едином порыве «общего дела» — стремления к воскресению. И весть эта приходит через реального человека, названного полным именем:
…Моченцов Андрей —
С иконой связанный Антей,
Искусствовед и реставратор,
Принес как ангел весть о том,
Что слышал он иконы стон,
Но снова на доске иконной
Приобрели свой вид исконный
Двенадцать праздников — а ад
Уже повержен, и Спаситель
Теперь войдет в мою обитель —
И будет дом, как райский сад.
1 См. Екатерина Иванова. «…в бесконечном аду языка…» // Знамя. — 2013. — № 10.