Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2022
Об авторе | Алексей Давидович Алёхин родился в 1949 году в Москве. Поэт, эссеист, критик. Автор десяти книг стихов и поэтической прозы. Создатель и главный редактор журнала поэзии «Арион» (1994–2019). Живет в Москве.
Предлагаемые фрагменты входят в книгу, готовящуюся к публикации в издательстве ЭКСМО.
Все эти выпавшие из записных книжек строчки и фрагменты норовили стать если не стихами, то, на худой конец, хоть прозой. Они вроде падалицы, не поспевшей в настоящие яблоки.
В детстве у нас на даче варили из падалицы чудесное варенье.
Вот только я забыл спросить рецепт.
1969
— Идем мы значит с Мишкой мимо фонтана что позади Пушкина Мишка мордой сияет весь франт такой в клешáх и батничке только гвоздички в петлице не хватает клеши белые а фонтан отключен воды нет только грязь на дне жидкая а у бортика гранитного мальчик маленький с мамашей ревет машинку туда забросил пластмассовую грошовую а мамаша выпуклая такая молодая блондиночка помогите ребята ну Мишка джентльмен детей любит да и на мамашу косит раз-два на бортик стал нагнулся игрушку подцепил ну и поскользнулся жопой в грязь вылезает чучело чучелом весь капает мамаша мальчики мальчики спасибо большое вот платочек вытереться из сумочки достает беленький кружевной с ладошку а какой там платочек у Мишки вся задница и спина он ее матом платочек на землю плюнул ногой растер а мальчонка хохочет дяденька еще еще мамаша его за руку да скорей от греха подальше а мы газировкой Мишку отмывать так и не попали в кино…
— Девушка, девушка, — молоденький лейтенант спотыкается на сходе с эскалатора и устремляется за ней по перрону, — выходите за меня замуж! Да не шучу я. Встретимся завтра в 10 утра у ЗАГСа. У меня отец большой генерал, он все устроит, чтоб сразу. Мне послезавтра в Монголию на два года. Сдохну я там без жены!..
За забором судебного отделения психушки гулял здоровенный детина, убивший в Подмосковье пожилую чету, — его прислали на экспертизу.
Огромной красной лапищей он отщипывал от горбушки хлебушка и бросал голубям:
— Гули-гули-гули-гули…
1973
Сюжет из Библии
«И сказал Моисей судьям Израилевым: убейте каждый людей своих, прилепившихся к Ваал-Фегору. И вот, некто из сынов Израилевых пришел, и привел к братьям своим Мадианитянку, в глазах Моисея и в глазах всего общества сынов Израилевых, когда они плакали у входа скинии собрания. Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, увидев это, встал из среды общества, и взял в руку свое копье, и вошел вслед за Израильтянином в спальню, и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину в чрево ее… Имя убитого Израильтянина, который убит с Мадианитянкою, было Зимри, сын Салу, начальник поколения Симеонова, а имя убитой Мадианитянки Хазва; она была дочь Цура, начальника Оммофа, племени Мадиамского» (Числ. 25: 5–8 и 14–15) — готовый сюжет повествования «Хазва и Зимри».
Надо описать тот миг, когда молодой, но уже прославленный воин Зимри впервые приметил девушку среди танцующих на каком-то из мадианитянских празднеств. Или увидел ее идущей за водой, или что-то поправлявшей в саду по ту сторону низкой глиняной ограды. А может быть, у выхода с базара, несущей корзину, полную фруктов и овощей — и он отделился от своих товарищей и подошел к ней, подыскивая какое-нибудь слово или шутку, чтоб завязать знакомство… А она еще раньше запомнила высокого воина в медном нагруднике, шагавшего впереди отряда по улице, проходом которого они с сестрами любовались из-за занавески. Надо описать их первые встречи и то, как он приносил ей в подарок то колечко, то браслет, которые утром покупал на шумном, залитом желтым зноем базаре. И как она брала их своей почти детской рукой и прятала, не смея показать их отцу, мадианитянскому начальнику, и никому в доме, и только любовалась ночью при свете луны, шепча его ласковое имя. И надо перечислить все запахи — запах мужского пота и пыли от громыхающей мимо дома воинской колонны, и аромат ночных цветов в саду, и доносящийся из овчарни запах стада, когда она пробиралась к нему через двор задами, а после — острый чад жареного мяса, когда Зимри провел ее, держа крепко за руку, по израильскому стану, пренебрегая взглядами в спину и смолкающими разговорами сидевших у своих шатров израильтян, сдерживаемых лишь коротким мечом у него на поясе. И как они вошли в шатер, и Хазва заплакала, а потом умылась из кувшина, и ела виноград с медного блюда, их объятия и то, как они упали, смеясь, на низкое ложе. А затем надо описать, как отвернулся полог шатра и в красноватом треугольнике входа встал Финеес, сын жреца, невысокий и широкий, с крупной коротко остриженной головой и облепившей скулы курчавой бородкой. Как они увидели его сверкающие холодным гневом глаза и копье в руке. И Хазва вскрикнула от страха и стыда, а Зимри не вскочил, не протянул руку за мечом, а молча смотрел, прижимая ее к себе, в глаза Финееса, когда тот шагнул в шатер и вдруг ударил лежащих копьем, которое с хрустом прошло сквозь их тела и залило кровью белое с золотом покрывало ложа. А Финеес, не выдернув копья, повернулся и вышел, и стал на пороге, глядя поверх обступившей шатер притихшей толпы…
«Записки сумасшедшего охотника».
«Медный всадник без головы».
«Хождение по мукам за три моря».
За низеньким плетнем толпились гусиные головы — будто оттуда, гогоча, тянулись кукиши.
Воздушные гимнасты со своими страховочными тросами делали цирк похожим на театр марионеток.
Боковой ветер бил в улицу из переулков и проходных дворов, выметая под ноги прохожим мокрый мусор. Брючину одного из них облепила выпорхнувшая из арки газета, и он проволок ее несколько шагов за собой, точно вцепившуюся в икру грязно-серую собачонку.
1985
В учрежденческом туалете пятеро сантехников со стонами корчевали унитаз.
— Диетическое яйцо 13 копеек стоит, а живой цыпленок — пятак! Это как может быть?
Мраморные греческие боги и герои расположились в анфиладе голышом, как в райвоенкомате на медкомиссии.
Над остывающим вечерним полем пролегли длинные тонкие облака, похожие на белые борозды, взрытые невидимым плугом.
В той стороне, где уже сгустился сливовый закат, они понемногу темнели и обращались в чернозем.
Зоологический музей
Давай пойдем в зоологический музей.
Вот раковины южных морей, красивые и бесполезные, как пластмассовые игрушки в «Детском мире».
Вот костяки доисторических чудовищ, вымерших миллион лет назад, когда мы еще были детьми. Помнишь, как они выезжали на Садовое кольцо после репетиции парада и громыхали в голубом смраде, и из каждого торчала голова в шлеме с наушниками, похожая на улитку?
Вот лошадь Пржевальского из папье-маше и на колесиках, подаренная Буденному благодарным монгольским народом. По ночам старый маршал садился на нее и скакал, обнажив именную шашку.
Вот йети, ловко избежавший четырех экспедиций, специально отправленных на его поимку. После он спустился с гор, выучился на водопроводчика, приехал по лимиту в Москву и теперь по воскресеньям приходит сюда, в кургузом пиджачке, попахивая пивком, со своей коренастой подружкой-лимитчицей, напоминающей ему девушек-йети. Они всегда стоят перед витринкой с реконструкцией снежного человека, выполненной по медвежьей челюсти, которую он тогда подбросил ученым возле своей стоянки, — хихикают и жуют ириски, шурша конфетными бумажками.
«Хиппи, штопающий джинсы. Холст, масло, джинсы» (из каталога выставки).
Предпенсионного возраста жэковский бухгалтер, крючконосый и похожий на серую птицу, в ситцевых нарукавниках в цветочек. Понравившимся посетителям, особенно из молодых, любит рассказывать свою жизнь. Не всегда в этой клетушке сидел. Доклады писал для министров. Весь Союз объездил. Лучшие гостиницы, автомобили к трапу. «Приеду, только взгляну на отчеты…» Женщины легко дарили любовь…
Что-то и правда притягательное в легкой усмешке, растягивающей уголки губ и глаз на не по возрасту гладком лице.
Не было гостиниц, автомобилей, женщин. И министерских докладов не было.
К уставленному «делами» шкафу прислонены две черные палки с кольцами для предплечий. А исковерканные полиомиелитом ноги криво стоят под столом на щербатой скамеечке.
Но писал он и правда с чудесной тщательностью, по одной внося всякую цифру и букву. Мелко-мелко.
2001
Выучить язык, на котором «утренник» — это детский праздник, «дневник» — тетрадка для оценок, «вечерник» — студент высшего учебного заведения, а «ночник» — осветительный прибор, — невозможно!
Значительная часть старой Самары состоит из поленовских московских двориков.
На прилавке возлежала рыбина, судя по величине, одна из двух, которыми Иисус накормил пять тысяч паствы.
Несгораемые сейфы «Настасья Филипповна».
…Еще раз крутанулся и встал как вкопанный, и гордо глянул на публику, держа балерину за фюзеляж.
По цейлонским законам, хозяин обязан содержать слона так, «чтобы тот был счастлив».
Уехал так далеко от дома, что уже и километры сменились милями.
Ковылявший вдоль забора старик перегнулся пополам погладить кошку, будто отдал земной поклон.
У прохожих сегодня разнобой в одежде, от сандалий и футболок до сапог и кожаных курток: одни оделись по прогнозу, другие — по термометру.
Троллейбусная блондинка уехала в своем окне, а я в ее зрительной памяти так и остался с зонтом на остановке.
Высказывался он веско, по-хозяйски формулируя всякую фразу — точно раскладывал по полкам штуки добротного сукна.
За нехваткой текстов в посмертное издание включили пухлый том истории болезни.
Показывая пруды в королевском замке, гид рассказала, что в них плавают зеркальные карпы, выведенные еще Людовиком XIV.
— Я их так вкусно готовлю… — вздохнула старуха-экскурсантка из Израиля.
Прислал стихи, отпечатанные на какой-то нервной пишущей машинке со скачущими буквами.
Покупая сыну кеды, разговорился с продавцом-кавказцем о вымахавших незнамо в кого чадах: «Они все теперь такие аксельроды…» — печально заключил азербайджанец.
А у нас тут все редколесье да криволюдье…
Вот бы подставить в гардеробе ЦДЛ плечи под гоголевскую крылатку! А подают тебе заплатанную башмачкинскую шинель. Да еще рупь отдай за услугу…
Велеречивые похороны.
Похоронный жулик
(канва рассказа)
Неброское ремесло похоронного самозванца подсказали ему скромная, но достойная ветеранская внешность и случайная путаница: на похоронах давнего сослуживца уехал с кладбища не с тем автобусом.
Два-три раза в неделю он отправляется в какой-нибудь из моргов, или прямо в крематорий, выбирает там похороны помноголюдней и присоединяется к провожающим в последний путь. Внимательно слушает прощальные речи, запасаясь зацепками для застольного разговора, и солидно отправляется закусить, выпить, пообщаться на поминках. Уходит обыкновенно одним из первых, ссылаясь на отдаленное место жительства.
Не обошлось без приключений. Раз завезли в Ногинск, еле выбрался. В другой приняли за приехавшего из Уфы брата покойного и ни в какую не хотели отпускать.
Конец карьеры: усопший оказался полным тезкой и однофамильцем, да еще и год рождения совпал. Наслушавшись прощальных слов, так расстроился, что даже не поехал на поминки. Вернулся домой, лег на диван — и помер.
Рояли для дуэта составили вплотную, выемка в выемку — так что походило на совокупление двух черных лакированных туш.
Шофер, стоя перед витриной в кондитерском отделе, перечислял в мобильник все, что видит, и я легко вообразил ее: сидя на тахте в халатике и прижав плечом трубку к белокурой головке, наводит на ногтях глянец и выбирает пирожные к десерту.
На стол поставили блюдце с восточными сладостями, похожими на разноцветные обмылки.
Раздавленная тушка воробья на снегу в алой розетке крови, как орден…
Верь мне: растает снег, и прилетят из теплых стран, из Турции и Вьетнама, яркие футболки, и шорты, и кепки с гусиными солнечными козырьками!..
2003
Актовый зал украшал бюст Пушкина с таким победительным лицом, точно он не Пушкин, а Дантес.
Храм Христа Спасителя похож на старинную дорогую чернильницу — откинь золоченый купол и макай перо: «Утвердить».
Птицы ведь не боятся высоты?
Из ворот ведомственной поликлиники вышел старичок со следами былых загранкомандировок в одежде.
Из-за дверей доносилась взволнованная скороговорка радиодиктора, какой они умеют читать любые новости, поселяя в душе тревогу и заставляя вслушиваться в невинное сообщение о приезде заморского гастролера или об открытии крытого рынка, как если бы то была весть о всемирной катастрофе.
В том прекрасном боевом мужском возрасте, когда видишь, что все женщины под одеждой — голые!
«Линия улыбки», оказывается, стоматологический термин.
Болтун
На третий день на пляже объявился человек выдающейся болтливости.
Круглый, розовый, в телесных складках, он просто не мог закрыть рта.
Накинув на обгоревшие плечи полотенце, он часами вещал не успевшим притвориться глухонемыми соседям по лежакам о литературе, классической и новой архитектуре, нотариальном деле, проблемах уличного движения, переходе на летнее и зимнее время, способах выведения бородавок, армянской кухне, китайской письменности, искривлении позвоночника, обучении детей плаванию, взаимоотношениях между свекровями и невестками, экономике, сельском хозяйстве, магнетизме, катании на лыжах, мумифицировании, перепланировке квартир, разведении кактусов, гимназиях, игре в городки, эстрадных звездах, производстве трикотажа, арабских орнаментах, огурцах и патиссонах, страховых полисах, расширении Вселенной, осушении болот…
Маленькая пауза наступала, когда он заходил в море. Но и там, вынырнув и отфыркавшись, он продолжал о свойствах морской соли и том, как у себя в Петербурге дважды в неделю разводит ее в ванне.
Его бы следовало посадить в обитую пробкой комнату, какие в прежние времена выгораживали для машинисток, — но он, вероятно, и там продолжал бы, обращаясь к звуконепроницаемому потолку, свой бесконечный монолог обо всем, что успел за жизнь прочесть в газетах и журналах или услышать по радио и телевизору.
Пляж оказался слишком тесным. Чтобы спастись, мы перебрались в дальний конец, но всякий раз, проходя мимо к мосткам, ведущим к морю, успевали набрать полные уши словесной дребедени вроде «море освежает, я уже чувствую» или «ножи для мясорубок делают так, чтобы они самозатачивались»…
Передали, что школьники обнаружили в подмосковном лесу летающую тарелку, надтреснутую, но почти целую, даже с выведенным золотым курсивом по бортику: «Общепит».
За стеклами витрин томились в неловких позах пластмассовые люди.
С пухлой узбекской лепешкой в руке, он походил на Дискобола.
Ведущие концерта, один в черном шелковом пиджаке, другой в белом полотняном, напоминали Одиллию с Одеттой.
Повстречался с девушкой, которая даже еще не слышала про гибель Помпеи.
Два грузчика с красными от натуги лицами волокли по узкому коридору пианино на брезентовых шаферских лентах через плечо. А третий, веселый, семенил между ними боком и наяривал «Мурку» по открытым клавишам.
Ближе к концу жизни он получил в Переделкине запущенный дачный участок со следами былого садоводства и дощатым домом со следами былого писательства.
Посреди сада отмокал после засухи подключенный шлангом к водопроводу жасминовый куст.
…отправился исследовать бассейн р. Леты.
— Небо — синее, облака — белые, листва — зеленая, борщ — красный, водка — прозрачная. Чего тебе еще надо?!!
Дети съехали с дачи и увезли с собой остатки лета.
Вдоль дороги стояли такие красивые, залитые солнцем дубы, что в пору гнездиться ангелам.
Вот так совершишь кругосветное путешествие, воротишься, а кран на кухне по-прежнему течет. И еще толкуют о Гераклите…
Пока продирался через толпу у метро, в уши набилась косноязычная молодежная речь, состоящая из междометий и наречий — без глаголов и существительных.
И протянул ей большую желтую грушу с выпуклыми, твердыми, как у балетного танцора, ягодицами.
Изобретение зеркала для женщин все равно что изобретение колеса у мужчин.
Это было итальянское заведение, где официанты подают еду на тяжелых больших тарелках, отлитых из того же материала, что унитазы.
Рядом с кофейной чашкой на круглой резной бумажке лежало маленькое пирожное, похожее на шоколадную какашечку.
Уполномоченная дамочка оказалась вежливой и ласковой — как приемщица в похоронной конторе.
Двое, тронутый сединой и молодая блондинка, стояли и разговаривали, не глядя на реку, у чугунных перил моста.
Она подняла руку и провела по его щеке.
Та же сцена могла случиться на этом месте сто лет назад.
Только тогда рука ее была бы в перчатке.
Съезжались гости, облаченные в смокинги с блестящими, будто мокрыми, лацканами, предназначенными для погружения в высший свет.
2005
Пришла в черном платье с блестками, как небо в планетарии.
На улице мело со всех сторон разом, и даже налетев со спины, снег норовил заглянуть в лицо, как белая собачонка.
К утру ей доставили груз «199»: мертвецки пьяного мужа-лейтенанта.
Дед Мороз вычесал из бороды застрявшие иголки и улегся спать в коробку с ватой.
Вынесли гири, и на эстраду вышел силач на мясных ногах.
Такая пестрая кошка, точно Господь об нее кисточки вытирал…
Перед врачебным кабинетом сидел молодой человек с таким глупым выражением лица, точно сочиняет стихи или повторяет в уме таблицу умножения.
— Это хорошо для чакры. И вообще от прыщей.
…так бывало в детстве, когда выздоравливаешь от долгой болезни, скарлатины или кори, и выбираешься из нее еще медленнее, чем проходит зима, и однажды весна обгоняет тебя, и в комнате, где ты лежишь под одеялом, из-под которого не велено вылезать, распахивают настежь форточку, впуская пестрым комом городскую разноголосицу, и ты начинаешь, прикрыв глаза и втягивая носом обрывки весенней свежести, мысленно его распутывать: автомобильные гудки, трель милиционера, звоночек очень далекого трамвая, звяканье стекла на том углу, где торгуют с лотка бакалеей, шлепанье прыгалок об асфальт, цвиканье вновь обретших голос воробьев… И улыбаешься, понимая, что скоро выздоровеешь тоже.
Снимите с солдат их страшный камуфляж, и вы увидите, что в бане у них у всех тела — беззащитного цвета…
— Так мы уже над Россией летим. Чуешь, какое небо ухабистое.
Если нынче, как встарь, учиться читать по вывескам, можно ненароком выучить не тот язык — английский, а то и китайский…
…только под зеркалом остался тюбик помады, наполовину исписанный на ее губах.
Отворив дверь, он обнаружил массивный письменный стол, за которым сидел человек и что-то быстро писал справа налево, как евреи. Но в следующий миг понял, что видит его отражение в большом настенном зеркале.
Ворота украшал каменный дворянский лев с овечьим личиком.
На водочной этикетке в перечне ингредиентов значилось: «вода исправленная». Прежде, что ли, была «вада»?
На стеклышко очков сел мотылек и сразу загородил полмира.
С течением лет детские голоса на соседней даче сменились молодыми мужскими и женскими.
Луна запуталась в ветвях старой яблони и не смогла в ту ночь подняться.
Книга оказалась толстой, и он ее читал все лето. Так что между первых страниц кое-где застряли пушинки одуванчиков, а ближе к концу — желтоватые крестики березовых семян.
Большая старая яблоня засунула одну ветку в крону неплодной молодой и выкатила там большое зеленое яблоко, точно показала кукиш.
Из трех сидевших в телевизоре один имел совершенно круглое лицо, другой квадратное, а третий вытянутое — так что было похоже на тест по распознаванию образов для маленьких детей или для умственно отсталых.
Униформа для того и нужна, чтоб лишить индивидуальности: солдат не жалко, потому что их много и они одинаковые.
— Помню, когда в Средней Азии служил, такая была жарища, что у нас арбуз на бахче закипел и взорвался…
Толстенький мужичок на летней эстраде бесамемучал аккордеон.
Сидел в уличном кафе, любуясь опорно-двигательным аппаратом мимоидущих девиц.
По Москве-реке одна за другой прошли, низко сидя в воде, две прямоугольные баржи, нагруженные плоским желтым песком, будто увозят на зиму городские пляжи…
На каком полустанке ни выглянешь в окно, все тот же вросший в землю вагон без колес, ржавая колесная пара без поезда, заколоченная будка с полинялой надписью «Мороженое», старая водокачка с черным клювом и какой-то мужик в грязной оранжевой робе лезет по лестнице на столб починять электричество.
Солнце без толку слонялось по небу.
Вошел с версткой книги, как женщина с кипой свежевыглаженного белья.
У меня было такое ощущение, что всякое слово, выпав из губ, рассыпается обратно на буквы, и те закатываются куда-то под стулья, на которых дремлют слушатели.
Я улыбнулся сидевшему напротив меня гостю-мексиканцу так удачно, что тот возомнил, будто я знаю по-испански, и весь вечер, поблескивая через стол глазами, обращался исключительно ко мне. Чтобы не подкачать, я вынужден был использовать всю доступную мне гамму кивков, понимающих улыбок и междометий.
Под утро ему приснился длинный патетический сон.
В ожидании своего седока, шофер прогуливался вокруг лимузина церемониальным шагом, припоминая годы службы в Кремлевском полку.
Так души радуются на небесах, ожидая пополнения интересным собеседником, пока тот покрывается холодным потом и доктор щупает ему пульс…
Водитель радостным голосом объявил: «Конечная!»
2008
Он было взял себя в руки, но выпустил из рук.
В новеньком офисе сидели в своих стеклянных вольерах клерки и что-то клевали с клавиатур.
Изрядно повозившись перед зеркалом, научился завязывать галстук-бабочку — испытав при этом радость, точно научился как бабочка порхать.
На подоконнике сидел размытый контур сибирского кота.
И прожили душа в душу — от Мендельсона до Шопена.
На 80-летие ему подарили подкладное судно из гжельского фарфора.
Человек лежал в гробу, положив вдоль себя руки, которыми уже никогда не завяжет галстука.
По коридору разгуливала кошка в шубе на голое тело.
Согнувшись от натуги в коленях, надувался саксофонист, и контрабасист делал своему инструменту «козу» толстыми пальцами.
— У Ионы кит утонул…
В XIX веке танцевальные атласные туфельки были одноразовыми. Вроде похоронных тапочек. Только вообрази, как этот симбиоз мимолетности и вечности стайкой летал под музыку в озаренных свечами залах!
Когда у Атланта затекли руки…
— Какие в Китае могут быть фотороботы, если они все на одно лицо?
Ясное дело, что в секонд-хенде вещи лучше: их уже выбрали.
Иные заики вполне гладко читают стихи и поют. Так и этот: ходил прихрамывая, порою даже с палкой, но очень ловко танцевал.
Хозяйка дома вынесла с кухни корзиночку лоснящихся от масла крашеных яиц с таким ликующим видом, будто сама их снесла.
По радио опять сказали: «Местами, временами…». Но почему я всегда оказываюсь в том месте и в то время?
За окном стояла немаркая серенькая погода.
На вертикальной кладбищенской плите был выбит в полный рост улыбчивый пожилой армянин с таким приветливым выражением лица, словно стоит в дверях своего заведения и приглашает зайти. Куда?
Грохочущей тенью трактора на газоне задавило птичку.
Люблю разряды атмосферного электричества в начале мая…
В витрине магазина одежды для толстяков сидел чрезвычайно важный господин, хотя и без головы.
Пришла полнотелая летняя жара и расположилась в саду, как в плетеном кресле.
Всю ночь бегал за приснившейся бабочкой.
И ты вбежала с дождя, сверкнув повисшей на мочке уха каплей, как бриллиантиком.
Над полем громоздилось великолепное белоснежное облако. Но дорога шла так, что мы по дуге заехали ему за спину. И обнаружили, что там оно серенькое и бедное, как всякая изнанка.
Сад у них был прямо из парикмахерской: подстриженный и тщательно завитой.
За чаем ко мне в саду привязалась оса, назойливая, как реклама «Билайна».
— Категорически не согласен! Хотя, с другой стороны…
Препоясав чресла широкой ресторанной салфеткой, за соседним столиком восседал печальный господин. Ему только что принесли горячее. Вздев на вилку половину лимона, он слегка подавил его двумя пухлыми пальцами и уронил на распростертую поджаренную рыбку несколько капель сока с таким скорбным выражением лица, с каким безутешная мать окропляет слезами детскую рубашечку сидящего в тюрьме непутевого сына. После чего поштучно вытер пальцы салфеткой и принялся поедать.
Отвернувшись к окну, она что-то шептала в мобильник нежным голосом — я разобрал только слово «финансирование».
Застиранное августовское небо.
Редактор журнала походил на перекормленную курицу. Там склюнет у автора словечко, тут фразочку лапкой разгребет. Видно было, что словесность ему осточертела.
Отчего-то на официальных похоронах всегда больше мужчин, а на обыкновенных — женщин.
По дальней стороне улицы шел, как мне было показалось, седеющий джентльмен с букетом. Но это из-за его плеча выглядывала белокурая вьющаяся голова юной спутницы.
Пианист играл сам с собой: левая рука с правой.
— Ну, был бы я птицей. Вот и сидел бы сейчас на проводе…
И написал для детей сказку «Мышь в сапогах».
На перевернутом ящике, накрыв его газеткой, мужики быстро воссоздали натюрморт Петрова-Водкина «Селедка», дополнив утроенной копией его же натюрморта «Граненый стакан».
Ко мне на крышку гроба присядет бабочка, вот увидите. Только умереть надо летом.
На поле опустился такой густой слоистый туман, что, идя, казалось, будто разрываешь грудью марлевые бинты. И даже слышно, как они трещат.
Осенний парк отражался в пруду, как в крышке рояля.
Данте в своих всегдашних наушниках, как летчик Чкалов.
Гробница вроде мраморного банкомата с горельефами на боках.
Модель Боттичелли, одна и та же на всех картинах, временами беременная. Я долго стоял и мысленно переводил его волхвов, ангелов, евангелистов и мадонн обратно во флорентийцев и флорентиек.
Небо разглядело, что мы с зонтами, и отменило дождь.
Слепой просит милостыню, а между делом тянет носом, пересчитывая по запаху духов, сколько мимо прошуршало женщин.
Опера была поставлена с таким размахом, что впору следить за действием не в театральный бинокль, а в полевой.
…и босиком переступила через сброшенное платье, как через лужу.
Влюбленные вечно путают душу с телом.
И покрасил кладбищенскую оградку в веселенький голубой цвет, чтобы приманивать ангелов.
В доме не было ничего, кроме денег.
Он посмотрел сквозь меня, как олигарх сквозь официанта или охранника.
Говорил слегка дребезжащим фарфоровым голосом — точно чашка с трещиной.
Пианист с опаской трогал пальцем оскаленную пасть рояля.
Ударник в белой рубахе что-то ворошил в своих инструментах, скворча железом, как тот толстовский мужичок.
Так и ходил: на балет — с биноклем, на концерт — со слуховым аппаратом.
Середину музейного зала занимал костяк кашалота на никелированных подпорках, а в боковой витринке приютился скелет капитана Ахава на деревянной ноге.
На улице столько разноцветных огоньков, что чувствуешь себя как внутри новогодней елки.
— Ты как посмел мне присниться?!
Внутри высокого конуса из серебряной мишуры, изображавшего новогоднюю елку перед торговым центром, поселился бомж. И время от времени выходил оттуда, как Дед Мороз. Там же на груде ветоши спала его Снегурка.
2016
Добрый дворник укутал стволы сугробами, чтоб у тополей не мерзли ноги.
Построил себе на Новой Риге дворец с таким высоченным залом, что там под потолком летают два беспилотника.
Рыбки в аквариуме о чем-то разговаривали воздушными пузырьками, как в комиксах. А у грота самая важная, в розовых пелеринах, выпускала их гроздьями — наверное, читала вслух стихи.
Старичок походил на сморщенное яблоко, забытое на буфете.
Да у них и дома как в гостинице. Ни письменного стола, ни книжной полки. Только тахта и телевизор.
В бывшем овощном подвальчике теперь картинная галерея. А хозяйкой там продавщица картофеля, я ее узнал.
У нас не Китай. У нас каллиграфия — удел сирых да убогих. Вроде идиота князя Мышкина. Или Акакия Акакиевича — того, что повредился умом из-за шинели.
Вещи в комнате были разбросаны в вольных позах. Рубашка пыталась обнять дамскую блузку, чулки на стуле закинули ногу на ногу, а ботинки и туфли-лодочки вздумали станцевать фокстрот.
Да если б не церковные купола, в такую зиму и посмотреть не на что.
Ей бы узкую руку свою положить на плечо кавалера и танцевать! А она тянет пузатую сумку на колесиках, вверх по лестнице подземного перехода…
Парадные золоченые чашечки выстроились за стеклом кафедрального буфета.
Финский предприниматель, давний друг нашей страны. Еще для членов Политбюро поставлял памперсы.
На сцену, как быка на сельскохозяйственной выставке, выволакивали рояль.
Ей сделалось неуютно в собственном теле.
— А ты чего это без жены?
— У ней обычное женское.
— Так ей же за шестьдесят!
— Ты не то подумал. Капризничает.
В детстве, бывало, весна начиналась, как подросток просыпается: сбросит одеяло и примется скакать по комнате в одних трусах. А теперь покряхтит, выпростает тощую стариковскую ногу из-под одеяла, да и спрячет ее обратно в свой сугроб. Не разлепляя век.
Утка летела низко над водой, как двухвесельная лодка.
По кладбищу, как линкор, двигался трехтрубный оркестр, провожая в последний путь.
В троллейбусе сели рядышком дамочки с одинаковыми собачками на руках, одна из которых, когда пригляделся, оказалась просто пушистым воротником. Другая, впрочем, поглядывала на нее с дружелюбным интересом.
Прожил счастливую жизнь, к шестидесяти даже не выучился чистить картошку.
Смерть — пренеприятнейшая процедура.
Сидят на стульях с мобильниками в руках, как раньше сиживали с вязаньем.
Да у нас в полиции как в театре с маленькой труппой, где разбойники и стражники — одни и те же лица.
Вышел на поляну и оторопел, увидев в лесу памятник вождю мирового пролетариата. Только на другой миг разобрал, что это обломок дерева с воздетой к небу ветвью.
Диалог
— Он эту туда, а ту сюда.
— Вишь ты как.
— Чтоб не дай Бог чего.
— Вот-вот.
— А вон оно как выходит.
— Кто бы знал.
— Так-то оно так.
— Ну да как-нибудь…
Многозначительно пожав плечами, расходятся.
По небу проплыло старинное облако в кринолине, брезгливо обронив на небоскреб маленькое кружевное облачко, вроде платочка.
Чем показывать над Красной площадью дозаправку в воздухе, пустили бы по ней шеренгу кормилиц с выкаченной грудью и присосавшимися младенцами.
— Ты ко мне безразличен.
— Я различен! Различен!
Под окнами больницы прогуливалась яблонька в белом сестринском халате.
В те годы из многоэтажных сталинских домов с флорентийскими карнизами по проекту архитектора Жолтовского легко переселялись в одноэтажные сталинские дома по проекту архитектора Берии, без карнизов, зато в лесу.
Это у прабабушек были купидоны с золотыми луками. А наш с рогаткой. И носом шмыгает.
Слепой на концерте:
— А дирижер во фраке или в шелковой робе?
— В робе.
— А оркестранты в черных пиджаках и бабочках?
— Да.
— И женщины в черных платьях?
— Да.
— И у них плечи голые?
— Да.
— Ну, хорошо…
Гроза миновала, и оркестр едва шевелил скрипками. А дирижер все загребал беззвучную музыку руками.
Когда-то здесь был доходный дом, и в анфиладе бельэтажа хозяин в сюртуке принимал гостей, поднимавшихся по широкой мраморной лестнице полукругом. После квартиру нарезали перегородками на закутки, и в каждом поселилась семья с картинкой из «Огонька», прикнопленной к обоям. В 90-х, после евроремонта, нарезали иначе и устроили частную клинику. И вот я сижу в узком коридоре на кожимитовом диване под дверью отоларинголога со светящейся табличкой «Не входить», а сквозь меня то пройдет супруга прежнего хозяина, задевая турнюром гипсокартоновые стены, то прошаркает в тапочках интеллигентный пролетарий в железных очках с газетой под мышкой или его жена в халате и со сковородкой в руке. Тени так и шастают.
Очки оказались такие грязные, будто вчера я не балет смотрел, а любовался промзоной из окна голутвинской электрички.
Еле втиснул книжку на полку. Небось, передавил там все метафоры.
В комнату внесли вербу, и запахло мытыми дачными полами.
Жизнь, она вроде детских одежек — чуть поносишь, и уже мала.
Съезди на кладбище, проведи денек с покойниками.
Это ты кричал «кыш! кыш!» слетевшему потоптаться на подоконнике Духу Святому?
— Когда чипсы жуешь, во рту так шумно!
До горизонта лежали рядами длинные облака, как окопы в Первую мировую.
Парк опустел, и негромкий разговор двух женщин на скамейке не нарушал тишины. Она висела, как развернутый до небес черный задник, выгородив маленькую сцену.
А потом к ним прибежали дети с россыпью смеха, как со связкой воздушных шаров, — и будто включили софиты и запрыгали пятнами прожектора.
Облака висели, как белье на веревке. Иные волочились до земли, и там шел дождь.
Тишина тут такая, что слышно, как лают собаки по ту сторону моря.
Сезон еще не начался, и по всему берегу торчали скелеты будущих пляжных зонтов.
Чудище обло
Я был свидетелем вторжения XXI века в Средневековье.
Двенадцатипалубное круизное судно, похожее на жилой квартал, пришвартовалось у крепостной стены. И его черный вогнутый нос навис над плитами, исхоженными несчетным числом ног давно умерших людей.
Вцепившись в причальные тумбы перекрестьем толстых канатов, левиафан царил теперь над маленькими площадями и ступенчатыми улочками с геранями и сохнущим в небесах бельем. Да и кто к кому пришвартовался? Пришелец был хозяин и выпускал из отверстых люков прямо в город предводимые гидами толпы с фотоаппаратами.
Он был похож на плавучую Вавилонскую башню. Стеклянные галереи балконов стеной уходили в облака. Внутри сновали вверх и вниз десятки лифтов. Кондиционированный воздух тек в бесчисленные рестораны, бары, концертные и тренажерные залы, сверкала вода бассейнов. Это был венец цивилизации.
И он был ужасен своей несоразмерностью ничему вокруг.
Вокруг, по всему заливу, у маленьких причалов тут и там притихли рыбацкие и прогулочные катерки с трогательными белыми рубками и деревянными штурвалами, лодочки с натянутыми от солнца полотняными тентами. Они покачивались на воде, как живые.
Он же был неподвижен, как и положено небоскребу.
И все исторгал и исторгал в ворота города нескончаемый поток пестро одетых одинаковых людей, различаемых только по номерам кают.
Чацкий сказал бы: «Ведь нынче любят бестелесных». Округлых бедер и плеч уже не носят.
В длинных шортах, в сандалиях, тощий, дурацкого вида. Профессор, наверное.
Прищурив глаза за крылатыми очками с розовыми стеклами, закинув вперед на плечо волну волос, она дважды прошла мимо уличного столика, за которым мы ели салат с козьим сыром, — дважды прошла совсем близко, качнув бедром в тугой голубой джинсе, будто ища кого-то в этой узкой улочке, а на деле — чтоб оказаться в моем блокноте. И ведь добилась своего.
…и выковыривал вилкой мидий из ихних перламутровых гробиков.
Он тут в климатической эмиграции. Намерзся дома.
А за горами у них тут склады облаков. Вроде фараоновых житниц…
Ночью в небесах над нами разыгралась Трафальгарская битва, подбитые суда дали течь, и оттуда хлынуло.
Даже хозяину гостинички сделалось стыдно за погоду.
Облако бросило было в небо пухлый якорь, но тот растаял в синеве, и его снесло.
Что-то мои записные книжки зарастают облаками, как стариковские полотна Моне кувшинками…
— Кастальский ключ — это куда музы на водопой приходят?
Коляска с ребенком столько времени проводила в саду, что он выучился не тому языку. Зато теперь запросто щебечет с синицами.
Зеленая вода в пруду казалась на солнце такой густой, что впору пройти аки посуху.
А у входа мордатый такой охранник. Белый верх, черный низ, как у парохода.
Дом у нас добротный, сталинский, передвоенный. С экологичными перегородками из звонкого соснового бруса — я видел, когда в 90-х квартиры принялись перекраивать, выворачивая в контейнеры подчистую все нутро. Легко представить, с каких лесоповалов поступал такой превосходный материал. Может, и кто из академиков и писателей приложил руку. Перекрыл норму.
Если поплотней приложить ухо к стене в спальне, и сейчас можно расслышать визг пил, треск падающих стволов, матерные выкрики, лай собак…
И построили с Божьей помощью синхрофазотрон.
Вот дедушка так и ушел на небо в тапках без задников, в которых читал газету в кресле. Теперь, небось, шаркает в них по райским дорожкам.
Это что. Один молодой ковыляет там в коньках, он под лед провалился.
Девушка несла на плече такой арбузище, что казалась кариатидой.
В музее Кремля я видел под стеклом ооновскую туфлю Никиты Сергеевича.
— Главное, так одеться, чтоб тебя под одеждой было видно.
Глянул в окно, как Чичиков на двор Коробочки, а там XXI век, и огородное пугало в джинсе, из запасов ХХ-го.
А еще хорошо, наверное, умереть в саду. Налечь посильнее на лопату — и растянуться. Ногами в траве, головой во вскопанное…
— Дом у нас хороший. Разве что крыша течет. Но только в дождь.
Каждое утро слушаем вести с грозовых фронтов.
На даче у меня все припасено для ухода за мирозданием. От газонокосилки до телескопа.
Летний столик унесли в дом, а два кресла остались друг против друга, словно два старика беседуют.
Да она всюду опаздывает. У нее биологические часы отстают.
Напротив меня уселась какая-то дама в седых буклях, похожая на Ломоносова.
Apple познания добра и зла. Подключенный к интернету.
Одета была во что-то похожее на голубой хитон Иисуса Христа, но уже после бичевания — с рваными прорехами на плечах и спине, как нынче носят.
Господи! Дай мне только сносить все эти брюки, рубашки, туфли. А то ведь выкинут!
Я знаю эту дверцу в Рай. Там ключ под ковриком.
А можно молиться с леденцом во рту?
Помните, колеса поездов стучали на стыках двухстопным ямбом?
Кто-то постучал в номер и спросил:
— Ты там с девушкой или с самим собой?
Ее детская мечта исполнилась, и она стала билетершей при качелях в ЦПКиО.
— Как откуда деньги? Шеф бюджет распиливает, опилки — мне.
Служба городского хозяйства призвала москвичей из-за плохой погоды не выходить без крайней нужды на улицу до весны.
Девушку под музыку вел танцор на вкрадчивых ногах.
Посреди скверика на низеньком постаменте стоит малоизвестный маршал в чугунной шинели с белым свежевыпавшим воротником.
— Это ты на черно-белую снимал?
— Нет, это зима в Подмосковье.
Дополненная реальность
Отломишь себе на кухне банан поздоровенней, разденешь его, перейдешь в гостиную и примешься поедать, глядя в окно на замерзшую реку, а в голове твоей воздвигнется там на заметенном снегом льду высоченная пальма, и твой банан вернулся нетронутым в скрипучую гроздь, подвешенную на самом верху под синим небом, и к ней, ловко перебирая босыми ступнями по стволу, лезет полуголый человек с веревочной корзиной на поясе, а внизу смуглые женщины в белых панамах и синих юбках укладывают спущенные грозди в картонные коробки с дырочками, и поднявшийся ветерок шевелит их юбки и горкой наметает слева от ствола горячий песок — а справа вихрит московскую снежную порошу и смешивает их. И все это безо всяких гаджетов.
К вокзальной решетке кто-то, спеша на электричку, приковал хорошенький розовый велосипед, но его быстро обглодали до хребта. Ни колес, ни руля, ни седла. Только розовая рама с педалями.
Из гостиницы выезжали, и по коридорам лежало сугробами вынесенное из номеров белье.
…И по ошибке перекрестился вместо церкви на лужковскую башенку.
И чем ты ее удивишь? Да она за жизнь перевидала больше, чем зеркало в гостиничном номере.
Я знаю, отчего у Джоконды такой взгляд. Она в обступившей толпе высматривает между китайцами того засранца, что ей пририсовал усы.
2019
Компьютер умер, прихватив обрывок неоконченного текста. Ну, как праведник с молитвой на устах.
Вот и доживаю свой ХХ век в XXI-м… Ну, как прошлогодний календарь, что до весны висит в прихожей.
Снегурочка выросла. И сделалась снежной бабой.
Записывался то на курсы английского языка, то на курсы электросварки. Словом, метался.
Птица наискось прочертила квадрат окна. Точно в нем промелькнула мысль.
Макая ложечку в сорбет, девушка делилась с подругой сокровенным:
— И вот я придумала, как соединить имплементейшн с юзингом…
«Двадцать четыре удовольствия» — это что? Два ящика водки?
— …А Родя Раскольников теперь топорами торгует. В лавке купца Мармеладова, — закончил свой рассказ старик Федор. — Недавно за ихнюю дочку сватался, за Соню. Но отказали.
Старик замолк и стал прихлебывать чай с блюдечка.
— Тебе б, Михалыч, в журналы писать, — покачал головой городовой Порфирий. — Такие пули льешь… И меня, вишь, в свою басню вставил!
Крякнул и принялся вставать.
— Ну, я пошел служить.
Снял с крюка у двери шинель, натянул ее на плечи и вышел из кабака, плеснув вовнутрь холодком с улицы.
— Вчера заходил Брут, заказал цезаря. С куриной грудкой. О, у нас такие люди бывают!
— Спаситель обратил воду в вино, а я обращаю деньги в водку. И что?
Красиво и дорого одетая молодая женщина с интересом оглядывалась в вагоне метро. Видно было, что она тут впервые.
Помню. Это был тот март, когда у несчастной снежной бабы снеговичок растаял.
Весна явилась в утреннем халате, как женщина со сна. Из-под него виднелись беленькие зимние кружева.
Такой ветрище, аж закачался дом напротив. Ах да, это отражения веток в окнах качаются…
Овидий в своей теплой тунике с Понта разговаривает с Пушкиным о катании на коньках по замерзшим рекам. Тот, поставив ладони ребром, показывает волнистое движение коньков по льду. Пастернак молча слушает, чуть склонив набок голову.
— Выпей молодого вина, — протянул мне кувшинчик коричневый сморщенный китаец в потрепанном синем халате. По строчке я узнал Ду Фу.
— А Басё тоже тут?
— Они с Заболоцким пошли на пруд, — вскинул на меня выпуклый глаз Борис. — Послушать лягушек…
Каждый говорил на своем языке, и все понимали.
А на самом дне рюкзака оказалась груша. Но такая помятая, как если б ее рисовал Сальвадор Дали.
— Ариадна, сучка, дала Тесею навигатор!
— Да там не ловит…
Ты все пишешь и пишешь. А ведь кому-то придется читать и читать…
Конечно, жаль, что динозавры вымерли. Но представь себе, что Создатель их сохранил. И жили б мы, как на стройплощадке среди подъемных кранов, пятнистых бульдозеров, серо-зеленых кричащих бетономешалок…
Господь послал ему дородность и солидность. Вот он и стал начальником.
Значительный, в пухлом пиджаке и с таким тоненьким портфельчиком, что уместится разве одна бумажка. Можно вообразить, какая важная бумажка.
Так цветет, даже облака пропахли сиренью.
Сводил внучку в музей-квартиру трицератопса.
Могучий когда-то, видать, старик висел теперь на своих широких костлявых плечах, как халат на вешалке.
С деревьями в саду у меня ветхий завет. А цветы я сам сажал, с ними — новый.
Да у нас тут до края света — рукой подать.
Роща стояла пустая и тихая, как дачный дом, из которого убежали на речку дети.
А на лесных нимф охотятся с зеркальцем. Вешают, хорошенько примотав к стволу, в самой чаще. Та приметит его, подбежит и принимается глядеться. Оторваться не может, все смотрится и смотрится. И днем, и ночью при луне. И так, бедняжка, на второй-третий день ослабнет, что подходи и бери ее голыми руками. Надо только чтобы ночи были лунные.
Хорошо, когда у человека есть дача. Можно приехать, сесть в плетеное кресло и погрустить.
В траве стояла яблонька с выбеленным стволом, точно молодая женщина в спущенном чулке.
Троих итальянцев за соседним столиком довольно, чтобы почувствовать себя в толпе.
Во всю спину у нее был вытатуирован синий орел, как на ассигнации.
В кафе у воды, где плескались в затоне яхты, к ним подсел, не спросясь, громадный пакистанец в голубом балахоне, продавец бижутерии, и принялся раскладывать между кофейных чашек свои стекляшки и цепочки. Так что пришлось купить одну, чтоб отвязаться. После они оставили ее на столе, прикрыв салфеткой.
Огромная, как собор, дама в черном.
Хромые, горбатые, расслабленные в инвалидных колясках — все слетелись к античным красотам, заполнили залы в колоннах и статуях. Мраморные богини с опаской на них поглядывают, прикрывая нежные места.
А от нашей цивилизации останутся одни только надувные игрушки.
На балконе, ловя утреннюю прану, замер йог в позе кактуса.
Везувий опять извергнулся и засыпал Помпею пеплом. Через тыщу лет в нем найдут массу человеческих пустот с фотоаппаратами и аудиогидами с проволочками, воткнутыми в ушные дыры черепов.
Не надо фотографировать. Запиши иглами в уголках глаз.
Раздутые ветром облака, будто кто-то большой ходил по небу на рубчатых подошвах.
Старик, он и думает как ходит, шаркая.
На день рождения его поздравили только старый друг и две торговые сети. Подарили бонусы.
Цветущий жасмин стоял в саду, как певица в большом концертном платье.
Тут у нас в столице шуму, как разноцветного мусора в мусоровозе. А там, в глубинке… Там отмеряют тишину, как от штуки сукна, и отрезают беззвучным взмахом портновских ножниц…
Пришел такой толстый официант, что походил на надувного.
Идешь по улице, и вдруг незнакомец приветствует тебя, приподняв шляпу. А это он просто решил протереть лысину носовым платком.
Пасмурный летний день походил на элегическое стихотворение. Длинное и со слезой.
У соседей, видать, большая стирка: на веревках развешана вся семья, от детских носочков до дедушкиных штанов.
Явление пугала огороду.
Так и живешь с недописанным стихотворением, как мальчик с футбольным мячом, будто привязанным к нему на веревке: то идет с ним, то бежит по улице, перекидывая с носка на носок, обводя ногой, а то посылая пяткой самому себе на другую ногу…
Впечатления от жизни носил в себе так бережно, как корова носит в вымени молоко.
Нынешняя молодежь и вообразить не может, какие бывали сундуки. Ну, хотя б тот щегольской, дорожный, оставшийся от дореволюционной жизни, сделанный из чего-то твердого и тонкого, вроде окостеневшей змеиной кожи. Перехваченный четырьмя выпуклыми обручами гнутого дерева. С чемоданными замками и обтянутыми кожей ручками, болтающимися с торцов.
Размером с небольшой холодильник, положенный на спину, он был необыкновенно легок. Его можно было приподнять и увидеть толстенькие латунные шишечки, оберегающие дно от соприкосновения с полом.
Из-за зеленовато-коричневого окраса и деревянных ребер он походил на маленького носорога, пасущегося в Африке.
Крышка, округло-выпуклая, как у вагонов поезда, уже видом своим наводила на мысль о путешествиях. С ним ездили на летний отдых в Гурзуф, а то и на зимний сезон за границу. В обтянутое блестящей тканью нутро укладывали платья — белоснежные для завтраков и пятичасового чая и растопыренные серыми или черными кружевами для вечерних выходов.
В мое детство с ним переезжали на дачу, упихивая подушками, одеялами, простынями. Зимой он стоял в коридоре почти пустой, лишь с неглубоким слоем дачных скатертей и занавесок на дне, и в нем можно было спрятаться, приоткрыв и опустив над собою крышку. И затаиться там, слушая в его акустической утробе голоса взрослых и ищущего тебя брата.
От другого сундука, громоздкого, деревянного, тяжелого, в котором когда-то хранили пересыпанные нафталином шубы и шапки, а нынче прячут всякую рухлядь на даче, чтоб не сырела зимой, — он отличался, как лаковый легковой автомобиль от неуклюжей бортовой полуторки.
Убей Бог, не помню, когда и куда он исчез.
И оказались в чудесной маленькой деревне, где бóльшую часть простора занимало небо.
Стояли августовские дни как умытые и причесанные дети. Когда тех загнали в дом с полянки и с улицы, ополоснули в тазах, переодели в чистое и выпустили ненадолго. А скоро ужин.
Птичка вспорхнула с ветки и улетела, а та ей помахала вслед.
А в проходном дворе у них березка растет. Будто ушла из рощи и заблудилась в городе.
Гляжу, а по небу летит клоун. Маша руками, теряя парик, свекольный нос, раздутые ветром шаровары. Наверное, в рекламных целях.
По запятнанной фонарным светом аллее промчались две собаки, светлая и темная, оказавшаяся тенью первой.
В тот день Господь с утра создавал морских обитателей, и руки у Него немного пахли рыбой.
Сборы перед отъездом из гостиницы напоминают в миниатюре уход из жизни.
В ней ведь тоже поначалу радостно обустраиваешься, раскладываешь по полкам любимые вещи, книги, развешиваешь в шкафах привычки, обзаводишься излюбленными местами и знакомствами. А потом все разом убрано, упаковано, голо, и ты грузишься в такси до аэропорта. В смысле — в похоронный автобус.
На горячее подали каких-то изысканных запеченных птичек. Судя по размеру, певчих.
У него глаз как ватерпас: бесцветный, и пузырек туда-сюда бегает.
За прилавком стояла тетка мясо-молочной породы в фартуке.
Такой, знаете, пунктуальный человек. В тот день, когда повесился, не забыл принять таблетки.
История про улитку, которая решила уйти из дома.
Дирижер сделал руками движение, как женщина, вешающая белье, — и музыка заколыхалась простыней на невидимой веревке.
У редактора было такое сладкое выражение лица, что диабетикам лучше не заходить.
В жизни он попробовал все, что дается человеку, от подросткового онанизма до симфонической музыки. И остановился на зимней рыбалке.
Левую сторону улицы составляли сплошь банки и косметические салоны, правую — аптеки и магазины здорового питания. Да еще две стоматологические клиники. Интересная у них тут жизнь.
И послал ей нотариально заверенный букет гвоздичек.
Прикрыл глаза и увидел, как из розенталевой «Грамматики» вереницей, точно муравьи, потекли на соседнюю полку запятые и точки, забираясь там в томики стихов, напечатанных на современный манер, без знаков препинания.
Между вами и мною — целое небо…
А маятник все ходит и ходит в своем аквариуме. Как плотва…
Господь перебирает души, бормоча: «Просрочена… просрочена… просрочена…» — и бросает в мусорный бак.
У поэтесс свои проблемы. Одна пыталась в суд подать на свою лирическую героиню, до того распущенно та себя вела.
— Глянул себе на ноги и подивился: ноги-то не мои! Забыл, что купил вчерась новые штиблеты.
В поезде пространство похоже на время: оно все проходит и проходит…
Если верить музеям, древние люди ели из черепков.
Служил привратником в ресторане и восемь часов в день смотрел через стеклянные двери на угол улицы со светофором. Теперь на пенсии вспоминает прожитую жизнь.
— А из гостей к ним ходят только уборщица да медсестра…
Звук такой, словно в костеле орган продувают.
Особенно он почитал Колумба, за то что привез из Америки картошку, табак и джинсы.
Объявили призыв праведников. У лестницы на небо целая россыпь разнообразной обуви, как шлёпок перед входом в бассейн.
А потом на сцену вышел жонглер с дрессированными мячиками.
Александр Сергеевич Грибоедов прогулялся не спеша по Чистым прудам, раскланялся со знакомой дамой, втянул голову в плечи, когда грянул на бульваре рок-музыкант, и собрался уже войти в метро — тут-то его и отлили в бронзе.
На каменной лестнице в метро валялось большущее алое перо — я даже вообразить не могу такую птицу. В смысле шляпку.
— Я тебя люблю!
— Что? Тут плохо слышно!..
— По буквам: Лена, Юля, Броня, Люба, Юнна…
…и почувствовал себя будто в темном кинозале, где ничего не показывают, только горят вдали зеленые таблички «Выход».
В Каире, помнится, торговал в ювелирной лавке один престарый еврей, застрявший там еще со времен Исхода. Замешкался тогда, вытаскивая камешки из тайников, а все ушли через Чермное море. Мы у него купили бусы.
Если верить тому, что проскрипел в электричке репродуктор-заика, следующая остановка — «Пи-пи-пи цу-цу-цу». Нам сходить.
Небо синее, снег белый. Не пейзаж, а гжель.
Плешивый такой замухрышка, а под ручку с роскошной шубкой. Точно Акакий Акакиевич на прогулке.
Дворник убирал на улице снег, возя лопатой, как ложкой по тарелке.
За стеклом магазина стояла длинная вешалка со смокингами — похоже было, шеренга официантов встречает почетного гостя.
Я еще к этому-то году толком не привык, а уже следующий!