Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2022
В североказахстанском шахтерском Эдеме моего детства кресты водились только на кладбище в количестве, сопоставимом с пятиконечными звездочками, и я никогда не видел и не слышал, чтобы кто-нибудь крестился или богохульствовал «в бога душу мать!». Предавать поруганию имеет смысл только то, что хотя бы в какой-то степени ощущается священным. В «Очерках бурсы» Помяловский писал об атеизме невежественного человека, атеизме кошки и собаки, но он был не прав. В областном городе, куда переехали родители, я классе этак в восьмом познакомился с сестрой моей русской бабушки, которую звали баба Маня.
Когда-то в молодости она была монашкой, и какая сила завлекла ее не в мир, а в монастырь, она и сама не знала. Монастырь стоял на горке, и еще девочкой лет десяти она с подружкой каталась с этой горки на ледянках — воде, замерзшей в тазике. Мимо проходил игумен:
— Вы что тут делаете? — спросил он.
— Душу спасаем, — ответили подружки.
— Ну, спасайте, спасайте, — засмеялся он и пошел дальше.
Баба Маня проспасала свою душу до 37-го года, когда их монастырек в полном составе расстреляли атеистические душегубы, а она уцелела только потому, что была больна и отлеживалась дома. Но вспоминала она об этом кошмаре как о деле самом обыкновенном: казни египетские были куда покруче. На неровных беленых стенках ее халупы меленькими гвоздиками были прибиты вырезанные, кажется, из «Огонька» репродукции Крамского, Поленова — «Христос в пустыне», «Христос и грешница», и она считала их чем-то вроде фотографий: увидел человек Христа и нарисовал. Но особенно — нет, не взволнованно, а наставительно — она растолковывала мне не помню чье «Избиение младенцев» — для нее это тоже был фоторепортаж: чего делают! Но так уж Господь распорядился.
Плечики бабы Мани от старости сдвинулись так, что из-за них виднелись ее лопатки, а из-за бесчисленных морщин на ее личике радостно сияли детские синие глаза.
— Вам говорят, Гагарин на небо слетал, а Бога не видел. Так он только до третьего неба долетел, а Бог на седьмом.
При этом она не любила, когда молодые ходят в церковь — очень маленькую, деревянную — это для стариков и старух, а сейчас время другое. То было время Исуса Христа, а теперь время Ленина! Нам, молодым, и надо его придерживаться.
У бабы Мани откуда-то была старинная толстенная Библия с иллюстрациями, как я потом узнал, самого Гюстава Доре. Впоследствии я ее и унаследовал, больше никому из родни она была не нужна. Время от времени я ее раскрываю и каждый раз дивлюсь, что какой-то православный энтузиаст половину страниц перечеркнул крест-накрест цветными карандашами. Он ее перепечатывал и, чтобы не перепутать страницы, перепечатанное перечеркивал. Святая простота!
Я в ту пору читал все подряд, и время от времени мне попадались гигиенические брошюры про то, как в церкви все пьют из общей чашки и заражаются отвратительными болезнями, младенцев окунают в желтую от их выделений воду и тому подобное. Так что, когда я однажды из любопытства заглянул в окраинную церковку, то невольно принюхивался в ожидании какой-то заразы, и запах ладана или, может быть, церковных свечей до сих пор вызывает у меня ощущение отнюдь не отрадное. Умела советская власть вбивать во впечатлительные умы!
А если добавить темные лики в полумраке да еще и нищенский некрашеный гроб…
И все-таки на Пасху поздним вечером мы с пацанами отправлялись к церквушке поглазеть на тамошнее оживление за штакетниками, в котором пикантным было только то, что это было дело полузапретное.
И уже студентами мы каждый год отправлялись из общежития посмотреть на гораздо более серьезное пасхальное шествие вокруг церкви на соседнем Смоленском кладбище, и пробуждало это шествие во мне чувства теперь куда более серьезные. Меня пленяла красота этих слов: смертию смерть поправ.
В ту пору я уже усвоил передовой катехизис: христианство прекрасно — церковь порочна.
«Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною… Что Вы подобное учение опираете на православную церковь — это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною, церковью?»
Трудно было противиться напору неистового Виссариона.
Толстовскими антицерковными филиппиками я зачитывался с восторгом, но, когда у Смоленской церкви мне удалось из-под полы приобрести у какого-то уродца истрепаннейшее, рассыпающееся Евангелие без начала и конца за огромную сумму в семь, кажется, рублей (обед в матмеховской столовке стоил полтинник), я был поражен красотой этих слов:
«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное».
Я не видел в этом истины — это была поэзия.
Как мусульманин в своем раю, я сидел по-турецки на провисающей панцирной койке и упивался этой красотой. Заглянул однокурсник:
— Что это ты читаешь?
Присев без приглашения на байковое одеяло, он прочел, запинаясь:
— «А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно… подлежит суду; кто же скажет брату своему “рака”, подлежит синедриону; а кто скажет “безумный”, подлежит геенне огненной…» Ты что, это читаешь?..
В его голосе звучало изумление, граничащее с ужасом.
— Ну да.
— Зачем это тебе?..
— Я сектант. Адвентист седьмого дня.
Он начал меня расспрашивать, что да как, — я молол без зазрения совести. После этого он начал со мной здороваться более чем почтительно.
Я понял, что нашел прекрасное средство морочить людям голову, особенно девушкам, и сочинил целую историю, как я учился в духовной семинарии и как меня оттуда выгнали и чуть не сожгли на костре за приверженность к истинной вере. На все вопросы я отвечал по Писанию:
— «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас».
С выражением величайшей набожности я скороговоркой произносил молитвы, уничтожавшие последние сомнения в моем семинарском прошлом: отче-наш-сущий-на-небесах-да-святится-имя-твое-да-приидет-царствие-твое-да-будет-воля-твоя-и-на-земле-как-на-небе…
Подражая Шаляпину, я исполнял «Сугубую ектению» Гречанинова — в общем, разменял свое высокое потрясение на эстрадный успех. Да еще и начал носить на шее где-то раздобытый серый дюралевый крестик: ведь все запрещенное пикантно. Тем более что на загорелой мускулистой груди он смотрелся вдвойне эффектно.
В общем, продался суете.
В таком виде я как-то зашел в гости к старому отцовскому другу, в комсомольской юности закрывшему синагогу в своем местечке. И он сказал брезгливо:
— Ты бы еще свастику нацепил.
Так далеко не заходил даже советский атеизм. Но крестик я все-таки снял.
Примерно в то же время произошло явление народу «Мастера и Маргариты». Так вот какой он был, настоящий Иисус! Мы возвысились до уровня бабы Мани, не подозревая, что преображение Сына Божьего в трогательного проповедника отнюдь не возвышение, а снижение.
И кара Господня не замедлила. Однажды ночью я проснулся оттого, что мне было трудно дышать. На моей груди лежало что-то тяжелое и твердое, издающее запах тления. Содрогнувшись, я сбросил вурдалака на пол. Он шлепнулся со звуком огромной мухобойки, от которой все подскочили на своих койках, а самый храбрый в два прыжка достиг выключателя.
На полу лежал огромный том, обшитый изъеденным коричневым бархатом. Когда я его раскрыл, тлением пахнуло, как из подвала. На отсыревшем титульном листе чернели загадочные слова:
ТРОПАРИ, КОНДАКИ.
Оказалось, мои бессонные приятели нашли в кладовке с забытым многими поколениями жильцов барахлом этот томище с огромными слипшимися страницами, где были пропечатаны какие-то иероглифы, под которыми были по слогам написаны явно церковнославянские слова. Типа паки-паки-иже-херувимы. Зная мое пристрастие к этому миру, дружки решили так изысканно надо мной подшутить.
И потеряли, возможно, драгоценное издание. Я сразу решил попытаться обменять его в духовной академии при Александро-Невской лавре на совершенно недоступную тогда Библию. Я понимал, что шансов маловато, но это был повод заглянуть в недоступный таинственный мир.
И привратник, только взглянув на траченный временем томище, сразу проводил меня по длинному коридору к секретарю епархиального управления. Канцелярское слово «секретарь» вполне вязалось с канцелярским обликом кабинета, если не считать целого угла икон и черной рясы на чернобородом секретаре. Он был толстый и добродушный. Сразу сообщил мне, что это крюковое нотное письмо, и тут же, за столом, принялся распеваться приятным баском. На мое предложение обмена он задумался, но тут в кабинет заглянул какой-то перепуганный служка:
— Отец Борис, владыка!
С секретаря мигом слетела его вальяжность, он тоже слегка засуетился, вскочил, поспешно сунул мне мои тропари и кондаки и с извинениями выпроводил меня в коридор.
Но я и так был доволен через край, что заглянул все-таки в этот герметично запечатанный мир.
Возможно ли возвращение этой тайны, пусть уж без чуда и авторитета?
Иными словами, возможен ли такой наезд государства на церковь, чтобы она в новом полуподполье снова обрела ореол гонимости и таинственности? В ближайшие годы, а то и десятилетия не вижу причин для такого наезда.
Марксизм-ленинизм сам был светской религией, отвечавшей на все социальные и метафизические вопросы. И, как всякая молодая религия, исповедуемая экстремистской сектой, она была крайне нетерпима к конкурирующим верам. Новой же государственной религии (идеологии) нет, и даже неясно, откуда она может взяться. Главной религией ХХ века был национализм, и ничего нового с тех пор не придумано. Да и существует ли оно, новое? Что, кроме национальной идентичности, связывает народные массы с вечностью? А национализм более всего и нуждается в пышной национальной родословной, в идущих из глубины веков символах и ритуалах.
Но есть ли в мире что-то более древнее, пышное и неизменное, чем церковь?