Илья Виницкий. Переводные картинки: Литературный перевод как интерпретация и провокация
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2022
Илья Виницкий. Переводные картинки: Литературный перевод как интерпретация и провокация. — М.: Рутения, 2022.
Новая книга филолога, профессора кафедры славянских языков и литератур Принстонского университета (США) Ильи Виницкого посвящена переводам. В восьми главах-«картинках» автор рассказывает истории из разных эпох и разных культур.
В калейдоскопе книги вероятный любовник Екатерины I Вильям Монс переводит немецкое стихотворение о любви к высокопоставленной особе, а первая сербская писательница Евстахия Арсич перелагает на сербский тексты русского романтизма, сатирик Дмитрий Горчаков использует французские образцы в своем обличении нравов екатерининской эпохи, а Василий Жуковский встраивает свою жизнь в литературные каноны немецкой литературы, Жозеф де Местр переводит на французский язык — через подстрочник на латыни — графа Хвостова, сближая русские споры о языке с европейскими дебатами о политике, а «заумь» Алексея Крученых оказывается цитатой кличей американских индейцев, взятых из пушкинского «Джона Теннера», американский троцкист Макс Истмен переводит «Гавриилиаду» Пушкина параллельно с «Письмом к съезду» Ленина, а средневековая немецкая легенда о рыцаре-двоеженце помогает россиянам конца XVIII — начала XX века найти модель, объясняющую и возвышающую их семейные практики.
Во всех этих историях мы видим, как перевод становится для его авторов поиском языка, на котором можно высказать то, для чего пока нет слов в собственной культуре. Привнесение новых понятий и представлений создает язык и делает видимыми — и тем легитимирует или позволяет осудить социальные практики, до этого «незаметные» именно в силу отсутствия слов для их описания. Этот процесс оказывается сложнее, чем простое заимствование: в некоторых случаях переведенный текст становится манифестацией явлений, отсутствовавших в том обществе, где он создавался. Илья Виницкий не случайно несколько раз на страницах книги вспоминает борхесовского «Пьера Менара»: в его примерах видно, как одни и те же слова, составленные в одной и той же последовательности, начинают обозначать разное в разных культурных или политических контекстах. Переводчики в большей степени отвечают на запросы собственного общества, чем на «предложение» со стороны чужого. В книге цитируется определение, данное В.А. Жуковским: «переводчик в прозе — раб, переводчик в стихах — соперник». Именно поэтому многие герои книги позволяли себе сокращать или дописывать переводимые тексты, делая их частью собственных жизненных или политических программ.
Будучи американистом, не могу не выделить в книге российско-американские «картинки». В первой из них исследуется, как Алексей Крученых составил одно из своих стихотворений, «Военный вызов зау», — на первый взгляд представлявшее такую же «заумь», как его знаменитый «дыр бул щыл» («Уу — а — ме — гон — э — бью! …») — из текста Пушкина. Так звучали имена и восклицания индейцев, переданные американцем Джоном Теннером, прожившим жизнь в одном из племен, — во всяком случае, так их транскрибировал Пушкин в своей рецензии на книгу Теннера. Виницкий показывает, как «бессвязность и отсутствие мысли», присущая, по мнению поэта, заметкам и всей жизни индейцев, дает Пушкину возможность вплести их в современную ему культурную игру. Например, вряд ли случайно в этой рецензии, опубликованной в том же третьем томе «Современника» за 1836 год, что и повесть Гоголя «Нос», содержится подробный пересказ сцены драки между индейцами, в которой участники откусывают друг другу носы. Сама передача звуков не везде совпадает с французским источником, который рецензировал Пушкин, — по мнению Виницкого, он сознательно играл с фонетикой, заставляя бессвязное звучать как намек и тем предвосхищая языковые эксперименты следующего века. Пушкин использует «американский» текст в литературном контексте России 1830-х, а Крученых, в свою очередь, использует уже пушкинские «американские» цитаты для составления собственной «зауми», привлекая классика в неожиданные союзники спустя почти столетие.
Любопытно наблюдать, как «американская» тема переплетается в книге с пушкинской. В другой «переводной картинке» автор рассказывает о переводе Максом Истменом пушкинской «Гавриилиады». Виницкий показывает, что американский журналист левых взглядов, соратник Троцкого в политике и либертен в личной жизни не случайно выбрал именно это произведение для знакомства американцев с русским классиком. Одновременная атака на Евангелие и на общественную нравственность делала Пушкина революционером, вполне созвучным представлениям Истмена об освобождении от гнета церкви и старой семейной морали, которое принесла революция. В самом деле, именно «религиозное лицемерие и пуританизм» американского общества были мишенью долгой кампании Макса Истмена, а русская революция представлялась открытием нового мира, так что перевод «Гавриилиады» с русского языка удачно ложился в перекрестие этих задач. Помимо этого, пушкинское эротическое веселье подтверждало и правильность личной жизни переводчика, предпочитавшего изучать русский язык в постели с русскими женщинами.
Виницкий не останавливается на текстах, которые представляет вниманию читателя. Его занимают и личные обстоятельства жизни авторов и переводчиков, и разнообразные страсти, которые их одолевали. Это делает книгу интересной для тех, кто далек от переводческой профессии, — и это же периодически срывает повествование с ровного пути, уводя его все дальше в закоулки биографий, настоящих и примечтавшихся эротических историй, встреч и расставаний, составлявших кружево жизни и ставших теперь переплетениями текста. Собственно, в этом и состоит метод автора, стремящегося показать, что переводы являются такими же составными частями культуры, как и самостоятельные тексты (а зачастую и неотличимыми от них), и что перевод отражает не только содержание оригинала, но и жизненные обстоятельства переводчика, его времени и его социального круга.
Книга Виницкого — не просто исследование. Она сама — и интерпретация события перевода, и провокация читателя. После ее прочтения кому-то захочется перечитать знакомые переводы, а кому-то, вероятно, перевести что-то важное, чтобы выразить себя. Собственно, «провокация» — слово, которым заканчивается книга. Мне кажется, шалость удалась.