Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2022
Об авторе | Сергей Маркович Гандлевский (21 декабря 1952, Москва) — русский поэт и прозаик, эссеист. Окончил филологический факультет МГУ. Работал школьным учителем, экскурсоводом, рабочим сцены, ночным сторожем; в новейшее время — литературным сотрудником журнала «Иностранная литература». Лауреат премий «Малый Букер», «Анти-Букер», премии «Московский счет», лауреат Российской национальной премии «Поэт». Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация в журнале — «Другой Межиров» (№ 3, 2022).
Сам Александр Галич считал началом своего песенного поприща «Леночку», написанную по случаю в 1962 году. Эта песня действует безотказно и устроена просто. Взят шаблонный сюжет массовой культуры, но «исполнители» играют предначертанные, как в комедии масок, роли в неожиданной реалистической манере — будто автор не понимает условностей жанра, к которому обращается. Поясню на примере: если присмотреться к шедевру Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин», в основе его различима видавшая виды советская милицейская история. Главный герой — немногословный идейный представитель власти, носитель истины в последней инстанции (артист Андрей Болтнев). Его цельность оттеняет милый путаник-интеллигент (артист Андрей Миронов). Ну и — любовь для придания сюжету человечности (артистка Нина Русланова). Вывод, к которому подталкивают читателя-зрителя такие истории, известен: главный герой, в общем и целом, прав, в том числе и в том, что с врагом по-хорошему нельзя. Но, благодаря гению Алексея Германа и съемочной группы, актерская игра, фактура, операторская работа и прочее преображают рутинный канон до неузнаваемости.
Так и тут. Из «Золушки», из женского романа выглядывает и строит рожи советская действительность — обман стилистических ожиданий и создает комический эффект:
А там на Старой площади,
Тот самый эфиоп,
Он принимает почести,
Тот самый эфиоп,
Он чинно благодарствует
И трет ладонью лоб,
Поскольку званья царского
Тот самый эфиоп!
Уж свита водки выпила,
А он глядит на дверь,
Сидит с моделью вымпела
И все глядит на дверь.
Все потчуют союзника,
А он сопит, как зверь,
Но тут раздалась музыка
И отворилась дверь:
Вся в тюле и в панбархате
В зал Леночка вошла,
Все прямо так и ахнули,
Когда она вошла.
И сам красавец царственный,
Ахмет Али-Паша
Воскликнул — вот так здравствуйте! —
Когда она вошла.
И вскоре нашу Леночку
Узнал весь белый свет,
Останкинскую девочку
Узнал весь белый свет —
Когда, покончив с папою,
Стал шахом принц Ахмет,
Шахиню Л. Потапову
Узнал весь белый свет!
Уже в первой, по мнению автора, «серьезной» песне проявился главный его дар: пародирования, снижения, карнавализации, говоря по-научному.
Для Галича, на мой вкус, существовали два способа художественного воплощения. Первый — исполненная пафоса прямая речь, местами смыкающаяся с проповедью — эта манера, увы, довольно скоро приедается, особенно в относительно мирное время.
И другая ипостась дарования автора — балаган. Он — очень хорош, и долго еще будет хорош. Вот что писал по этому поводу критик Лев Венцов: «Поэт открыл, в сущности, новый жанр, которому и названия еще не придумано: песню-спектакль, а то и песню-сценарий. Этот жанр особо впору приходится по-домашнему бытующей культуре…» А Андрей Синявский так и назвал свою статью о барде — «Театр Галича».
Вот и «Городской романс» (1962), в сущности, — песня-диалог. Сразу за первой строкой-ремаркой: «…Она вещи собрала, сказала тоненько» звучит прямая речь персонажей, сначала — обманутой женщины:
«А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с Тонькою!
Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,
А что у папи у ее топтун под окнами.
А что у папи у ее дача в Павшине,
А что у папи холуи с секретаршами,
А что у папи у ее пайки цековские
И по праздникам кино с Целиковскою!..»
После ту же историю излагает мужчина-приспособленец — неверный возлюбленный героини:
«Я живу теперь в дому — чаша полная,
Даже брюки у меня — и те на “молнии”,
А вино у нас в дому — как из кладезя,
А сортир у нас в дому — восемь на десять…
А папаша приезжает сам к полуночи,
Топтуны да холуи тут все по струночке!»
Нашему дружескому кругу Галич нравился за радикализм; у него почти1 не было шестидесятнических полумер, вроде «уберите Ленина с денег», «комиссаров в пыльных шлемах» и т.п.
И, конечно, нас восхищаластихотворная сила Галича — на грани версификационного молодечества:
По капле оно на Капри,
А нам подставляй ведро…
(«Я выбираю свободу»)
И хором над Егором
Краснознаменный хор
Краснознаменным хором
Поет: Вставай Егор!
(«Баллада о сознательности»)
А над Окой летят гуси-лебеди,
А за Окой свистит коростель,
А тут по наледи курвы-нелюди
Двух зэка ведут на расстрел!..
(«Все не вовремя»)
Году в 1988-м друзья-эмигранты купили вскладчину и прислали мне с оказией кассетный магнитофон «Sanyo». Дождавшись первой же «свободной» десятки, необходимой, если память мне не изменяет, для проезда из одной столицы в другую и обратно, я отправился в Ленинград к моему товарищу — поэту Алексею Шельваху, обладателю богатой коллекции бардовской песни, в том числе и Галича, которым я тогда не на шутку увлекся.
В ту пору мы с женой еле сводили концы с концами и подрабатывали в фотоателье, надписывая адреса на конвертах со снимками церемонии бракосочетания. Делали мы эту механическую работу на даче из ночи в ночь с включенным магнитофоном. И знали Галича назубок, как многократно виденный фильм или спектакль — с артистичными байками, с покашливанием Александра Аркадьевича, заядлого курильщика, с предвкушением взрывов застольного смеха в наиболее уморительных и рискованных местах, поскольку концерты обычно происходили на дому.
Тем летом мы с трудом договорились о молоке для детей в ближайшей деревне и коротко сошлись с бабой Леной, владелицей козы и совершенно замечательной старухой, будто сошедшей со страниц почвеннической прозы. По праздникам она носила «плюшку» — черный плюшевый жакет, накрывала молоко тряпицей от сглаза, в сердцах звала козу «фашистюгой». В красном углу ее перекошенной от времени избы стояли бок о бок иконы и маленький бюст Ленина. У нее я впервые увидел известные мне по рассказам «палочки» — отметки о трудоднях в специальной книжке и услышал воспоминания о рытье в войну противотанковых рвов — глубокой осенью по пояс в воде. Как-то она задала нам с детьмипир горой: на первое — вареная картошка, на второе — тоже картошка, жаренная на комбижире, бледный сладкий чай на третье. А когда мы рассказали ей, что были в Иерусалиме и что этот город из молитв стоит на горах, баба Лена недоверчиво спросила, как же он не падает с этих гор-то.
Ходить за молоком в Бояркино (так называлась деревня) было моей обязанностью, и я брал с собой детей — дочь пяти лет шла сама, а двухлетний сын восседал у меня на шее. «Что будем петь?» — спрашивал я детей, когда мы шли через поле вдоль линии электропередачи. И нередко они заказывали «Ошибку» —
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Под Нарвой, под Нарвой,
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Мы были — и нет.
Так и лежим, как шагали, попарно,
Попарно, попарно,
Так и лежим, как шагали, попарно,
И общий привет!
И не тревожит ни враг, ни побудка,
Побудка, побудка,
И не тревожит ни враг, ни побудка
Померзших ребят.
Только однажды мы слышим, как будто,
Как будто, как будто,
Только однажды мы слышим, как будто
Вновь трубы трубят.
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Такие-сякие,
Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Ведь кровь — не вода!
Если зовет своих мертвых Россия,
Россия, Россия,
Если зовет своих мертвых Россия,
Так значит — беда!
Вот мы и встали в крестах да в нашивках,
В нашивках, в нашивках,
Вот мы и встали в крестах да в нашивках,
В снежном дыму.
Смотрим и видим, что вышла ошибка,
Ошибка, ошибка,
Смотрим и видим, что вышла ошибка
И мы — ни к чему!
Где полегла в сорок третьем пехота,
Пехота, пехота,
Где полегла в сорок третьем пехота
Без толку, зазря,
Там по пороше гуляет охота,
Охота, охота,
Там по пороше гуляет охота,
Трубят егеря!
1964
Сам Галич на магнитофонных записях рассказывал перед исполнением этого, по существу, реквиема, что написал его от большого негодования, когда узнал из газет о правительственной охоте, устроенной Хрущевым в честь Фиделя Кастро и случившейся именно там, где «без толку и зазря» полегла пехота в контрнаступлении, наспех приуроченном ко дню рождения Сталина.
И как-то мне это серенькое лето, каторжная жизнь старухи, торопливо отирающей углы рта концами головного платка, и песня-плач по загубленным солдатам запали в душу в связке, объединенные вопиющим смирением и безропотной будничностью. И, кажется, тогда я что-то главное кишками почувствовал про отечество, хотя и до этого тридцать с гаком лет провел не в тепличных условиях.
Заунывные повторы и лаконизм возводят «Ошибку» в благородный фольклорный ранг. Откуда что берется?! Как мог баловень и советский барин, по свидетельству общего знакомого, уверенно шедший в комиссионках к самому дорогому антиквариату, так проникнуться катастрофой, постигшей миллионы соотечественников, и подняться до простоты народной песни, естественной, как вдох и выдох?!
А как сумел бабушкин внучек и барчук Лермонтов сочинить «Казачью колыбельную» или выдумать, будто живого, служаку Максим Максимыча, штабс-капитана без страха и упрека?!
А как из-под пера другого барина вышло трагическое жизнеописание Хаджи-Мурата, аварского воина и вождя?!
Значит, случаются таланты с особым даром понимать и описывать мир на простонародный лад!
Есть такое пошлое мнение, под стать предрассудку, что Галич — это-де политика, а не лирика, как, скажем, Окуджава. Галичу отказывают в лиризме люди, понимающие под лиризмом какое-то особое «лирическое» содержание (любовь, природу и т.п., лишь бы не злобу дня и политику.) Хотя подлинный лиризм — свойство интонации, а не сюжета. Сюжет может быть самым отталкивающим и вызывающе антилиричным, как, скажем, тюремное изнасилование у Льва Лосева в «Allegretto: Шантеклер» —
Портянку в рот, коленкой в пах, сапог на харю.
Но чтобы сразу не подох, не додушили.
На дыбе из вонючих тел бьюсь, задыхаюсь.
Содрали брюки и белье, запетушили.
Бог смял меня и вновь слепил в иную особь.
Огнеопасное перо из пор поперло.
Железным клювом я склевал людскую россыпь.
Единый мелос торжества раздул мне горло.
Се аз реку: кукареку. Мой красный гребень
распространяет холод льда, жар солнцепека.
Я певень Страшного Суда. Я юн и древен.
Один мой глаз глядит на вас, другой — на Бога.
Или старик из стихотворения Ходасевича «Под землей», мастурбирующий в общественной уборной…
Но оба стихотворения отличает лиризм высокой пробы, как и некоторые «антисоветские» песни Галича, взять хоть «Облака»:
Облака плывут, облака,
Не спеша плывут, как в кино.
А я цыпленка ем табака,
Я коньячку принял полкило.
Облака плывут в Абакан,
Не спеша плывут облака.
Им тепло, небось, облакам,
А я продрог насквозь, на века!
Я подковой вмерз в санный след,
В лед, что я кайлом ковырял!
Ведь недаром я двадцать лет
Протрубил по тем лагерям.
До сих пор в глазах снега наст!
До сих пор в ушах шмона гам!..
Эй, подайте ж мне ананас
И коньячку еще двести грамм!
Облака плывут, облака,
В милый край плывут, в Колыму,
И не нужен им адвокат,
Им амнистия ни к чему.
Я и сам живу — первый сорт!
Двадцать лет, как день, разменял!
Я в пивной сижу, словно лорд,
И даже зубы есть у меня!
Облака плывут на восход,
Им ни пенсии, ни хлопот…
А мне четвертого — перевод,
И двадцать третьего — перевод.
И по этим дням, как и я,
Полстраны сидит в кабаках!
И нашей памятью в те края
Облака плывут, облака…
Головокружительной вершиной творчества Александра Галича мне представляется готическая баллада «Королева материка» — раскидистое эпическое повествование о царстве нежити за Полярным кругом. Приведу это стихотворение полностью.
Королева материка
Лагерная баллада, написанная в бреду
Когда затихает к утру пурга,
И тайга сопит, как сурок,
И еще до подъема часа полтора,
А это немалый срок.
И спят зэка, как в последний раз —
Натянул бушлат — и пока!
И вохровцы спят, как в последний раз —
Научились спать у зэка.
И начальнички спят, брови спят,
И лысины, и усы,
И спят сапоги, и собаки спят,
Уткнувши в лапы носы.
И тачки спят, и лопаты спят,
И сосны пятятся в тень,
И еще не пора, не пора, не пора
Начинать им доблестный день.
И один лишь «попка» на вышке торчит,
Но ему не до спящих масс,
Он занят любовью — по младости лет
Свистит и дрочит на Марс.
И вот в этот-то час, как глухая дрожь,
Проплывает во мгле тоска,
И тогда просыпается Белая Вошь,
Повелительница зэка,
А мы ее называли все —
Королева материка!
Откуда всевластье ее взялось,
Пойди, расспроси иных,
Но пришла она первой в эти края,
И последней оставит их…
Когда сложат из тачек и нар костер,
И, волчий забыв раздор,
Станут рядом вохровцы и зэка,
И написают в тот костер.
Сперва за себя, а потом за тех,
Кто пьет теперь Божий морс,
Кого шлепнули влет, кто ушел под лед,
Кто в дохлую землю вмерз,
Кого Колыма от аза до аза
Вгоняла в горячий пот,
О, как они ссали б, закрыв глаза,
Как горлица воду пьет!
А потом пропоет неслышно труба,
И расступится рвань и голь,
И Ее Величество Белая Вошь
Подойдет и войдет в огонь,
И взметнутся в небо тысячи искр,
Но не просто, не как-нибудь —
Навсегда крестом над Млечным Путем
Протянется Вшивый Путь!
Говорят, что когда-то, в тридцать седьмом,
В том самом лихом году,
Когда покойников в штабеля
Укладывали на льду,
Когда покрякивала тайга
От доблестного труда,
В тот год к Королеве пришла любовь,
Однажды и навсегда.
Он сам напросился служить в конвой,
Он сам пожелал в Дальлаг,
И ему с Королевой крутить любовь,
Ну, просто нельзя никак,
Он в нагрудном мешочке носил чеснок,
И деньги, и партбилет,
А она — Королева, и ей плевать —
Хочет он, или нет!
И когда его ночью столкнули в клеть,
Зачлись подлецу дела,
Она до утра на рыжем снегу
Слезы над ним лила,
А утром пришли, чтоб его зарыть,
Смотрят, а тела нет,
И куда он исчез — не узнал никто,
И это — Ее секрет!
А еще говорят, что какой-то хмырь,
Начальничек из Москвы,
Решил объявить Королеве войну,
Пошел, так сказать, «на вы».
Он гонял на прожарку и в зоне и за,
Он вопил и орал: «Даешь!»
А был бы начальничек чуть поумней,
Он пошел бы с ней на дележ, —
Чтоб пайку им пополам рубить,
И в трубу пополам трубить,
Но начальничек умным не может быть,
Потому что — не может быть.
Он надменно верит, что он не он,
А еще миллион и он,
И каждое слово его — миллион,
И каждый шаг — миллион.
Но когда ты один, и ночь за окном
От черной пурги хмельна,
Тогда ты один, и тогда беги!
Ибо дело твое — хана!
Тогда тебя не спасет миллион,
Не отобьет конвой!
И всю ночь, говорят, над зоной плыл
Тоскливый и страшный вой…
Его нашли в одном сапоге,
И от страха — рот до ушей,
И на вздувшейся шее тугой петлей
Удавка из белых вшей…
И никто с тех пор не вопит: «Даешь!»
И смеется исподтишка
Ее Величество Белая Вошь,
Повелительница зэка,
Вот тогда ее и прозвали все —
Королева материка.
Когда-нибудь все, кто придет назад,
И кто не придет назад,
Мы в честь ее устроим парад,
И это будет парад!
По всей Вселенной (валяй, круши!)
Свой доблестный славя труд,
Ее Величества Белой Вши
Подданные пройдут.
Ее Величества Белой Вши
Данники всех времен…
А это сумеет каждый дурак —
По заду втянуть ремнем,
А это сумеет любой дурак —
Палить в безоружных всласть!
Но мы-то знаем, какая власть
Была и взаправду власть!
И пускай нам другие дают срока,
Ты нам вечный покой даешь,
Ты, Повелительница зэка,
Ваше Величество Белая Вошь!
Наше Величество Белая Вошь!
Королева материка!
1971
Автор считал, что его баллада написана под влиянием готических баллад В.А. Жуковского. Но мне-то мерещится здесь чудесный повтор через полтораста лет: уже другой ученик победил того же учителя — получилась не просто готическая баллада на материале концлагеря, а целая жизнеотрицающая мифология.
В этом длинном стихотворении снижению и глумлению подвергается все что ни попадя. Прежде всего, может броситься в глаза, что баллада как бы отражение в кривом зеркале «Большой элегии Джону Донну» (1963) Иосифа Бродского. Я не думаю, что Галич передразнивал Бродского — просто у Бродского точное попадание в жизнь, а у Галича — в нежить. У Бродского — длинный ностальгический перечень уснувших предметов окультуренной вселенной с Раем, Адом, Богом и пр., а у Галича — тоже бесконечная опись явлений спящего мира, но уже другого мира: спят тайга, вохровцы, зэка, начальники, сапоги, лопаты, тачки, собаки… У Бродского под утро оказывается, что бодрствует душа, а у Галича — Белая Вошь.
Как и положено мифическому миру, в балладе существует Верховное Божество, но поскольку мир этот лагерный, то и Верховное Божество — не что иное как омерзительное насекомое, примета запустения и беды.
Мифу подобает мечта о Золотом Веке? Пожалуйста: пародийный рай — «встанут рядом вохровцы и зэка и написают в тот костер…». В подтексте, понятно, имеется в виду Писание: «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому…»(Исайя 11:7-8)
Тут же — залихватская пародия на фольклор, походя опускающая на уровень «телесного низа» устойчивый поэтический образ народной словесности: «Ах, как они б ссали, закрыв глаза, как горлица воду пьет…».
Дальше — больше: самосожжение Белой Вши и превращение ее в созвездие Вшивый Путь — карикатура на мифологическую Космогонию с ее предысторией, описывающей происхождение созвездий от тех или иных мифических героев или их деяний.
Внутри баллады — два вставных остросюжетных рассказа сбылинным зачином «говорят». Сначала о первой и единственной любви Белой Вши к добровольцу-конвоиру. Здесь нетрудно обнаружить святотатственный намек на евангельский эпизод с таинственным исчезновением из гробницы тела Христова:
А утром пришли, чтоб его зарыть,
Смотрят, а тела нет,
И куда он исчез — не узнал никто,
И это — Ее секрет!
И вторая история — о заклятом враге Королевы материка и великой победе над этим дерзким недругом.
И, наконец, завершает балладу карнавальное шествие, сродни пляске смерти, этакий инфернальный Феллини! Любопытный факт: за несколько лет до сочинения «Королевы материка» Александр Галич написал сценарий кинофильма «Бегущая по волнам» по повести Александра Грина. И в финал картины намеренно, по признанию режиссера Павла Любимова, в подражание финалу «8 1/2»,было включено трагикомическое шутовское шествие под песню Галича «Все наладится, образуется…» в авторском исполнении. Скорей всего, двойным рикошетом именно эта трогательная феллиниевская сцена, изменившись почти до неузнаваемости, угодила в окончание окаянной гулаговской баллады:
Когда-нибудь все, кто придет назад,
И кто не придет назад,
Мы в честь ее устроим парад,
И это будет парад!
По всей Вселенной (валяй, круши!)
Свой доблестный славя труд,
Ее Величества Белой Вши
Подданные пройдут…
Незадолго до смерти и за полвека до создания Александром Галичем «Королевы материка» Александр Блок записал в дневнике: «…вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и все теперь будет меняться только в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы…»
По счастью, победа простейших была сокрушительной, но не абсолютной, что Александр Галич, наряду с другими, и доказал своим искусством.
1 Почти, потому что стихи на юбилей Юрия Любимова, например, кончались строками: «Пусть Таганка становится Невской Дубровкою, / Охраняющей подступы к городу Ленина» (1967).