Зимние поэтические дебюты в Журнальном зале»
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2022
Ежемесячно на просторах портала «Журнальный зал» случается десяток-другой поэтических, прозаических, литературно-критических дебютов, свидетельствующих о здоровой нацеленности журналов на обновление (и, как частный его случай, — омоложение) состава авторов, о внимании к новым, «незасвеченным» именам и текстам и о естественном понимании невозможности обходиться только пулом «своих» авторов и признанных «классиков». Однако к прицельной фиксации и публичному учету толстожурнальных литературных дебютов (в качестве приложения к ежемесячному рейтингу популярных публикаций) паблик «ЖЗ» в соцсетях в лице Василия Костырко обратился совсем недавно. Всячески приветствуя и поддерживая это (в общем-то напрашивающееся) начинание, посвящу этот «Переучет» поэтам-дебютантам начала 2022 года.
Сразу двое таковых обнаруживаются в первом номере «Крещатика» (где за поэзию с этого года отвечает Герман Власов). Фарит Азизов в подборке «Исчезли дворы и придворные лица» продолжает традиции концептуализма и постмодернизма, активно прибегая к деконструирующей, уничтожающей всякий пафос иронии, порой не чуждой старой доброй интертекстуальной игре: «О сколько нам открытий чудных / готовит просвещенья дух, // и ослик, сын ошибок трудных, / и Пятачок, и Винни-Пух». Узнаваемые, хрестоматийные строчки у Азизова встраиваются в нарочито огрубленный контекстный «пейзаж» и обретают в нем новую жизнь (и, что немаловажно, новую смерть), подвергаясь деформирующему влиянию контекста: «я вышел на балкон / стою в одних трусах // бессонница гомер тугие паруса». Прием, конечно, не новый и достаточно топорный, но в данном случае (будучи использован честно, «с открытым забралом») — вполне действенный. Энергия игры здесь дискредитирует изнутри общее, скорее минорное, отсылающее к ницшеанскому «вечному возвращению» наполнение стихов: «Смерть все вернет назад, все возвращает смерть», «он встанет до зари измученный, суровый не видя перемен от перемены мест», «никто не выживет никто», «латентные людоеды». Эсхатологические предчувствия, речевые идиомы («рояль в кустах», «конь в пальто», «нести свой крест»), цитаты, упоминание измененных состояний сознания и разнообразных «трипов» — все унифицируется в веселом процессе поэтической верификации симулякров, уяснения природы холостого пустоговорения, инерции слов и смыслов, неизбежно пародирующих самих себя: «Будет все как ты хотела. Так тебе и надо». Каждое высказывание оказывается чревато мерцающей за ним пустотой (то ли Первотворения, то ли Апокалипсиса): «Здесь нет людей, / А, значит, нет надежд; / Ни света, ни дорог, / Здесь черт сломал бы ногу. // Здесь нет идей, / Творительный падеж / Еще не снился богу».
Не обходится без упоминания творительного падежа («творительный убежал падеж / читать свои имена на плитах») и другой автор «Крещатика», Марк Перельман — на мой взгляд, наиболее интересный и поэтически сложившийся из всех героев этого обзора. Однако подход его к «творительности» кардинально иной, чем у Азизова. Если в основе образной системы Азизова лежит иллюзорно стихийная (а на деле — жестко выверенная) демифологизация (в театрализованном, лицедейском духе Пригова) отмирающих концептов, то поэтика Перельмана, напротив, насквозь мифологична. Стихи, составившие подборку «пологий остов корабля…», насыщены визионерской, суггестивной, пластичной метафорикой, окликающей и по-своему продолжающей и сюрреалистические опыты Бориса Поплавского (о нем напоминает, например, образ сочащейся снегом раны), и причудливую оптику метареалистов (особенно близок Перельману, как мне видится, Алексей Парщиков) и мистико-философские метафизические поиски Андрея Таврова, и даже Стефана Малларме с его знаменитым «броском костей» («и медлит в ней бросок костей, что из руки не выпал»).
Время и пространство у Перельмана, в соответствии с логикой мифа, принципиально проницаемы: «белесый зверь легко проходит сквозь нутро капкана». Здесь улицы «молчат / на языке зверей и волчат / слог перекатывая по-латыни», зеркало «глядит в окно» и «бледное как полотно, / стыдом само себя стирает», «наэлектризованным ручьем / плывет небесный горьковатый угорь», а «паденье нависает, точно глыба, / под каменной листвой, и медлит в ней». Авторская «точка зрения» при этом максимально подвижна, поэт постоянно ищет соприкосновения с невыразимым, с тем, что больше него («но то, что зреет над тобой, / и вытянешься — не охватишь»), с тем «там», где «жизнь возможна только нараспев, / хотя сама дрожит от безголосья». Поэт плетет причудливые прозрачные и призрачные кружева, которые, однако, оказываются весомы и полнокровны, благодаря оригинальности ракурса, базирующегося на пристальном вглядывании, мучительном обновлении зрения, «перешивании» сетчатки: «чтобы по лету древних птиц, / их странных рыбьих лиц, // провидеть землю без границ / средь прочих небылиц». Метасюжетом подборки, таким образом, становится собственно поэтическое становление — в духе пушкинского «Пророка».
В январской «Звезде» — стихотворения Данилы Крылова, продолжающие (в целом характерную для журнала) неоакмеистическую, «кушнеровскую» линию, подразумевающую «тоску по мировой культуре» и скульптурно-архитектурную соразмерность форм, подчеркнутую классичность (вплоть до принципиальной и довольно редкой ныне прописной буквы в начале каждой строки): «Еще он говорил, что в небесах / Живет, наверно, кто-нибудь, что люди // Должны во что-то верить и что Бах / Учился ремеслу у Букстехуде…». Произнесенное слово в этой эстетике отражается величественным эхом поэтов-предшественников, являя собой еще один вид интертекстуальности: «Приверженность великим именам, / Классическая музыка и строчки // Чужих стихов — затейливый танграм. / Причудливо укладывать кусочки». Поэт сознательно обращается к своему провиденциальному читателю-сотворцу: «И мы вели такие разговоры, / Чтоб будущие книжник и поэт // Из них сложили новые узоры». И «творительных» амбиций тоже не скрывает, взыскуя, ни много, ни мало, «чтобы задумчивый художник / Исправил Божий черновик!».
Но главным героем подборки неожиданно становится поэт, которого в акмеизме заподозрить трудно (хотя позднее его творчество и пропитано своеобразным стремлением к «прекрасной ясности») — Николай Заболоцкий. Два стихотворения предварены эпиграфами из него, а одно из них — посвящено Заболоцкому напрямую. В этих стихах Крылов обращается, окликая Пушкина, к природе, осмысляемой в ее акцентированной противопоставленности той самой «мировой культуре»: так, «ровный огород» для «дремучего леса» представляет «непрочное вторжение порядка в высокий и торжественный бардак», «геройство неоправданных усилий / привить природе меру и число». Сам же певец «вековечной давильни» удостаивается самых восхищенных эпитетов: «опытный сыщик, охотник и траппер / (Только ловил не зверей, а слова)».
Кажется, Данила Крылов определяется со своим голосом, пока вибрирующим между пластической гармонией акмеизма и манящей цитоплазмой хаотических стихий, «тьмы клокочущей». С одной стороны: «Мне сладко слушать лес речистый, / Вдыхать чарующую прель, // Когда кузнечик мускулистый / В траве наигрывает трель» (образ кузнечика, которого в другом стихотворении сменит «черный сверчок», здесь тянет за собой целый шлейф аллюзий и ассоциаций). С другой: «Жизнь земная кипела и хлюпала / В хламе дел и лохмотьях хлопот».
Пытаясь разобраться в родовой сущности поэтического слова, Крылов выходит к демиургической проблематике называния, поименования, апеллирующей к «философии имени» Павла Флоренского: «Имя — не блажь, / Имя — не ложь: // Не передашь, / Не отберешь. // Как сочинил, / Так и живу: // Как Даниил / С львами во рву!» Еще одно стихотворение подборки представляет собой любопытную фантазию по мотивам «Смычка и струн» Анненского. Но там, где у Анненского — кипящий градус трагедии, у Крылова — нарочито «пряничная» (на грани пародийности) вычурность: «И на оскал фортепиано / Ложились сахарные руки. // Жевал расчетливые пальцы / Голодный демон инструмента. // Умолкло звонкое звучанье, / Пришел конец чудесным мукам — // Струилось зыбкое молчанье, / Всегда предсказанное звуком». В целом подборка дает несколько возможных векторов дальнейшего развития. Интересно, в какую сторону качнется маятник.
К сожалению, ни «Крещатик», ни «Звезда» не дают биографических справок, а в случае дебютных публикаций минимальный биографический контекст представляется весьма значимым для прочтения и восприятия. «Дружба народов» такие справки дает. Так, о Марии Батовой (1970 года рождения — что ж, обратиться к стихам никогда не поздно, как свидетельствует пример вышеупомянутого Иннокентия Анненского) мы узнаем, что она — музыкант, композитор, работает в московской консерватории. Это позволяет предполагать, что в верлибрах, составивших опубликованную в январском номере подборку «Рождественский Patchwork» (тут вспоминается и относительно недавний роман Инги Кузнецовой «Пэчворк», да и верлибры Кузнецовой Батовой, кажется, не чужды) заложен некий музыкальный рисунок (здесь сразу на ум приходят авангардные эксперименты Елизаветы Мнацакановой). Вероятно, так и есть, однако мне — каюсь — специфику этой музыки уловить и сформулировать трудно. Добротно, симпатично, как говорится, атмосферно, но не более того. Да и к поэтическому освоению рождественской тематики после Пастернака и Бродского не так просто что-то добавить. Впрочем, теплое и трогательное чувство праздника и связанную с ним просветляющую радость погружения в поток жизни вечной, подключения к «равнодушной природе» (этой раскавыченной цитатой из Пушкина названо одно из стихотворений — еще один вариант интертекста): «вода к воде / прах к праху / уходят вглубь / питая корни / огромных тополей / что скоро взорвутся листвою // равнодушная природа / что тебе до нас». «Дух рождества» Батова передает — в оправданной «пэчворковостью» лоскутной, фасеточной, детализированной дискретности — психологически достоверно, с пушкинской высветленной горечью, а это уже кое-что: «вот шуршат елочные иголки / как песок в песочных часах / отмеряя время от Рождества Христова / вот ее слабеющие руки / выпускают наши дары / стеклянные оловянные деревянные».
Даже по этому небольшому обзору можно убедиться, что «Журнальный зал» ширится и прирастает — и количественно, и качественно. Приходят новые поэты, работающие с самыми разными поэтическими традициями, ищущие себя внутри них и преодолевающие их. Надеюсь, и эти, и не вместившиеся в сей «Переучет» дебюты вызовут конструктивные дебаты и не пройдут незамеченными. Отдельно любопытно будет посмотреть на вторые публикации, ибо если для автора первая публикация, конечно, на особом счету, то для читателя (а тем паче — критика) — вторая зачастую бывает более показательна и наглядна. Будем следить и читать.