Самопрезентация нового поколения прозаиков Вера Богданова, Оксана Ветловская, Владислав Городецкий, Анна Гринка, Рагим Джафаров, Юрий Каракур, Анастасия Карпова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2022
В майском номере «Знамени» были опубликованы материалы заочного круглого стола «Прозаики-дебютанты: новая проза?», в рамках которого литературным критикам было предложено назвать имена заметных писателей нового поколения. Многие имена читателям нашего журнала оказались хорошо известны. Однако критиками были упомянуты и молодые прозаики, которые в «Знамени» пока не публиковались. К некоторым из них редакция решила обратиться с тремя вопросами:
1. Как бы вы представили себя читателям журнала?
2. Чувствуете ли вы себя одиночкой или ощущаете связь либо со своим поколением, либо с определенной линией (трендом) в современной литературе?
3. На кого из ваших ровесников-писателей вы бы также хотели обратить внимание читателей и почему?
Вера Богданова
(1) Писатель, переводчик, литературный обозреватель журнала «Афиша». Я пишу современную прозу, психологические драмы о страхе, чувстве вины, об ответственности, которая рано или поздно наступает. В романе «Сезон отравленных плодов» я много говорю от лица своих ровесниц — довольно очевидные вещи, которые почему-то десятилетиями замалчивались или считались недостойными проговаривания. Я говорю о насилии: о том, как на самом деле непросто уйти от мужчины, который распускает руки и преследует, как распознать отношения, в которых тебя унижают морально, о расспросах, «когда родишь», и последствиях воспитания, в котором ребенка не уважают и не дают ему любви. Об этом важно говорить, ведь долгий путь от ситуации, в которой насилие — это норма, начинается с каждого из нас.
(2) Наверное, ничего из перечисленного. Я совершенно не чувствую себя одинокой, так как писать книги в наше время — это значит быть частью литературного сообщества, хочешь ты этого или нет. Так же и с трендами — они безусловно оказывают на меня влияние, но не сказала бы, что я в них встраиваюсь. Всю жизнь я говорю о том, что болит — не только у меня, но у многих моих соотечественников вне зависимости от возраста. Хотя следующий роман будет не о насилии — по крайней мере, не в общепринятом смысле.
(3) Я бы хотела обратить внимание читателей на творчество Оксаны Васякиной, Ксении Букши, Евгении Некрасовой, Ксении Буржской и Аллы Горбуновой. Названные мною писательницы очень разные, и каждая по-своему гениальна. Также отмечу новые романы Тимура Валитова «Угловая комната» и Сергея Лебеденко «(Не)свобода».
Оксана Ветловская
(1) Прежде всего хочу поблагодарить всех причастных за возможность рассказать о себе на страницах «Знамени». Как любой автор эпохи информационного избытка, я ценю каждый шанс оказаться перед новой для меня аудиторией. С моими ухватками привычного к продвижению в соцсетях человека начать хочется громко и задорно: приветствую, меня зовут Оксана Ветловская, я пишу мистическую психологическую прозу и сама иллюстрирую свои книги…
А если взять более серьезный тон, то писать и публиковаться я начала достаточно рано — на момент первой, журнальной, публикации мне было чуть больше двадцати лет. Парадоксально то, что мой путь к читателям оказался долгим и сложным, длиной более чем в десятилетие. На некоторое время я даже, разочаровавшись, бросила писать, полностью уйдя в иллюстрирование чужих книг, но в итоге вернулась с более четким пониманием своих задач при создании художественного текста. Причина трудностей, через которые мне пришлось пройти, в том, что в литературе я фигура пограничная. Издателям, да и некоторым читателям со мной непросто. С одной стороны, превыше всего я ценю стиль и глубину текста, то есть критерии, более существенные для того направления, которое издатели именуют «современной», «высокой» или «языковой» прозой. С другой стороны, я чаще всего пишу жанровые вещи — а именно мистику. Впрочем, есть у меня и вполне реалистические тексты, та самая «современная проза». Как итог — часть той аудитории, которая могла бы оценить мои вещи, по причине «жанровости» их не замечает, в то время как для части «жанровой» аудитории они оказываются слишком «взрослыми» и «сложными». (Особенно если учесть, насколько сейчас популярны легкие молодежные книги.)
Почему мистика? Да все просто: для меня она расширяет возможности. В каком жанре я бы ни писала — мистика, магический реализм, чистый реализм, хоррор (да, я и хоррор пишу) — кстати, все эти направления замечательно скрещиваются между собой — жанр я расцениваю лишь как инструмент для воплощения определенного замысла.
На сегодняшний день у меня опубликовано два романа, «Каменное зеркало» и «Алтарь времени» (историческая антивоенная проза плюс мистика), а также большое количество рассказов, от мистического хоррора до реализма, в различных межавторских сборниках и литературных журналах. Долгий путь моего дебютного романа «Каменное зеркало», претерпевшего множество злоключений, прежде чем выйти в «Эксмо», — отличная иллюстрация к тому, о чем я говорила выше.
(2) Логично сделать вывод, что по своей литературной сути я скорее одиночка — особенно если говорить о моих романах. Конечно, есть авторы, в чем-то похожие на меня: например, Дарья Бобылева, которая так же публикуется и в жанровых книжных сериях, и в толстых литературных журналах, или Александр Пелевин, который обращается и к фантастике, и к исторической прозе. Но сильного, глубинного литературного родства я не чувствую ни с кем. Если несколько утрированно подать мое писательское становление, я тот человек, который в юности обчитался Набокова (мой любимый писатель) — и параллельно обчитался и обсмотрелся мистики, фэнтези, аниме, после чего загорелся идеей, разумеется, далеко не оригинальной, совместить увлекательность со стилем и глубиной. Впрочем, я очень рада, что все-таки не иду в одиночестве: мое имя часто упоминают, когда говорят о «темной волне», то есть о русскоязычных авторах моего поколения, пишущих в жанре мистики и ужасов. Для меня это важно в плане общения с коллегами, чувства локтя. Несколько лет я брела по литературному полю совсем одна, поэтому от души ценю цеховое товарищество.
(3) По моим ощущениям, русская литература, если брать в расчет не только ее «премиальный» сегмент, но и более массовый, сейчас переживает ренессанс — я ведь помню времена в начале своих скитаний в поисках издателей, примерно начало — середина 2010-х годов, когда доля книг от русских авторов стремительно уменьшалась, уступая на полках книжных магазинов место для бесконечного количества переводов. Я не отрицаю важность и интересность зарубежной литературы — но ненормально, когда в такой огромной стране, как Россия, она у массового читателя в приоритете. Сейчас, к счастью, ситуация постепенно меняется. Я не буду останавливаться на именах тех авторов моего поколения, о ком часто пишут критики, к тому же пару таких имен я назвала выше. Также следует учитывать, что я внутри литературного процесса, мое восприятие может быть искажено фактором общения с коллегами, но постараюсь быть объективной. Я ратую за то, что под «жанровыми» обложками можно найти тексты, очень достойные внимания взыскательного читателя. Так, лучшие образцы прозы авторов «темной волны» — это сильная гуманистическая литература, исследующая человеческие страхи и темные стороны человеческой сути. Оставлю тут пару имен тех авторов, которых, помимо прочего, ценю за стиль: Максим Кабир, Дмитрий Тихонов. Вообще же, и современная русская мистика, и хоррор интересны тем, что это гибкие, свободно развивающиеся направления, пока, к счастью, лишенные перекосов и окостеневших приемов.
Владислав Городецкий
(1) Литература началась в тот день, говорит Набоков, когда из неандертальской долины выбежал мальчик с криком «Волк, волк!», а волка за ним не было. Соплеменники мальчика пусть и перепугались сначала, но потом, конечно, обрадовались положению дел. Такова литература, которую все любят — она дарит возможность пережить экзистенциальные потрясения, ощутить острые эмоции, ничем при этом не рискуя.
Я тот мальчик, который говорит про волка нарочито спокойно и как бы не всерьез. «Да, волк там, волчища с воттакенными зубами, жуть», ему не верят, потому что он делает все, чтобы не поверили, — улыбается, подмигивает, не торопится в укрытие. Ну а волк действительно приходит. Первому мальчику с каждым новым розыгрышем верят все меньше, второму — все больше. «Почему бы тебе, глупый жестокий мальчик, не изъясняться понятнее?» — «В чем же тогда искусство?»
(2) Тренды, линии, направления — это больше все-таки про коммерческую, проектную литературу. А политическое, идеологическое и эстетическое легко сымитировать, позаимствовать, подделать, перенять, поэтому я не рассматриваю эти характеристики как нечто существенное.
Единомышленником и коллегой считаю любого, чья творческая деятельность сопряжена с жертвенными практиками. Хаски, уничтожающий свой альбом, — мой коллега, Павленский, лишающий себя свободы ради искусства, — мой коллега.
Жертва либо есть, либо ее нет. Другое дело, что жертва может быть не принята, но это отдельный разговор.
(3) Обращаю внимание читателей на Кирилла Рябова — на костяшках пальцев у него набито слово «PULP» — макулатура, чтиво. Литературе он пожертвовал левую руку. Приглядитесь к Степану Гаврилову — он проводит вечера чтений в звуконепроницаемых помещениях без единого гостя. Настя Сопикова ради литературы бросила вообще все — супруга, хлебное место в столице, страну — и вышла из этой жертвенной авантюры со сборником первоклассных текстов. Вот как это работает.
Анна Гринка
(1) Недавно я как раз выбрала что-то вроде символа для всех своих текстов, как поэтических, так и прозаических. Это лук. Не тот, который оружие, а который овощ. И нет, дело не в многослойности, хотя где-то, возможно, она у меня и есть. Лук — то, что сажают вокруг некоего куска реальности, чтобы закрепить, застолбить его в окружающем хаосе. Об этом я подробнее написала в рассказе «Лук-якорь», в нем луковицы, погруженные в землю вокруг дома, прочно удерживают его в одной реальности, не дают выскользнуть в другой, дочерний мир. Который вроде как максимально похож на родной, но чем-то почти неуловимо от него отличается. И если человек не ограждает луком свой дом, то вместе с ним перемещается и мается в неродном для него мире, медленно чахнет. А таких чуждых миров, куда он невольно и незаметно пропутешествовал, может быть много, и каждый отнимает все больше сил. Все из-за того, что человек не закрепил себя в родном куске обитания.
И вот сейчас кажется, что я по большей части пишу эдакие текстовые заговоры, помогающие мне и, возможно, кому-то другому зафиксироваться через чтение здесь, именно в точке пребывания. При этом очень редко использую реализм. Беру отрезок, кусок нашей реальности, и смотрю в упор, пока эта частица не углубляется в саму себя, становясь порталом в нечто другое. Но нужен такой портал не для перемещения, а для того, чтобы запустить корни в изнанку родного, которое при столь пристальном рассмотрении кажется вроде бы полностью чужим. А это все еще часть нашего мира, только подвисшая в хаосе, замедленная и позволяющая за себя как-то зацепиться. Чтобы хотя бы на время чтения не нестись неизвестно куда.
В общем, думаю, я сажаю такой вот замедляющий лук. Стараюсь это делать, по крайней мере. Что-то где-то получается.
(2) Думаю, сейчас, чтобы почувствовать себя отрезанным от какого-либо сообщества, нужно удалиться полностью из интернета. Это не мой случай, так что да, чувствую себя связанной с поколением — несмотря на то что редко посещаю литературные мероприятия. Но в соцсетях все как на ладони, наверное, я очень онлайновый человек.
(3) Я почти никогда не помню и не запоминаю, сколько кому лет, — только очень приблизительно и смутно разделяю людей по этому признаку, если разделяю вообще. Поэтому назову, пожалуй, не точных ровесников, но тех, кто родился во времени не так уж далеко от меня. Это Ева Иштван, вскрывающая в своих поэтических текстах какие-то неведомые мне прежде слои пространства, — там целые города становятся то ли океанами, то ли космическими кораблями, такое вот ощущение. Это Илья Дик, безумно калейдоскопичный поэт, прозаик и художник, на раз-два выуживающий иномирные поля из атомов привычного. Это Ева Ермакова, острая и млечная, в ее стихах вижу предельную честность, темный огонь иронии, вещество русалочьих сказок и проплеванных глухих подъездов — отталкивающихся друг от друга и одновременно друг от друга неотделимых.
Рагим Джафаров
(1) Мне кажется крайне неудачной сама идея того, что автор представляет свое творчество, а не творчество говорит за автора. А еще у меня есть большие сомнения по поводу того, что я могу сказать: «“Мое” творчество». И я думаю, что по этим двум предложениям можно составить довольно точное представление обо мне.
(2) Думаю, чувствовать себя одиночкой можно только в том случае, если ты раньше чувствовал связь с кем-то либо причислял себя к определенной группе (не важно по какому принципу), а потом оказался вне этой группы или без связи. Поэтому я не могу сказать, что чувствую себя одиночкой, но при этом ни к каким группам и объединениям себя не отношу. Это не какая-то принципиальная позиция, просто не испытываю желания.
(3) Честно говоря, я не знаю возраста писателей, с которыми знаком (а я почти ни с кем не знаком). И совсем не умею определять возраст по внешнему виду. И мне совсем не кажется это важным. Ну, за исключением случаев старческого маразма, но тут еще вопрос, навредит ли он писателю или пойдет на пользу.
Могу предположить, что примерно мои ровесники (мне 29 лет) — Виталий Терлецкий, Ислам Ханипаев и Кирилл Фокин. Возможно, Вера Богданова. Но помилуй меня боже пытаться определить возраст современной молодой и красивой женщины.
Почему я бы хотел обратить на них внимание? Не знаю. Потому что могу. Потому что они интересные и разные. И потому что условия вопроса мне выбора особо не оставили тоже…
Терлецкий — это в первую очередь комиксы. Тот самый знаменитый комикс про падение Ельцина с моста, например. Ханипаев — проза, но с киношным флером и дагестанским колоритом. Фокин — обстоятельная политическая (можно же так сказать?) проза. Богданова — травма, чувства, переосмысление. Все как мы любим.
Юрий Каракур
(1) Моя первая и пока (самонадеянное слово) единственная книга называется «Фарфор». Это роман в рассказах о моем детстве, об отношениях с бабушкой, о наших соседках, о 1990-х годах в поселке городского типа.
Я пишу медленно (вот и «Фарфор» писал лет семь), мучаюсь словами, пренебрегаю сюжетом, не боюсь длинных предложений. Многих читателей это раздражает. Некоторым нравится. Мой издатель, если хочет меня утешить, называет это нишей. А я просто не могу иначе.
(2) Я понимаю, что речь идет о поколении писателей. Но позволю себе ответить чуть шире. Я чувствую себя одиночкой с пяти лет — как встретился с поколением в детском саду. Поколение умело спать во время тихого часа, весело играло в песке, быстро бегало, а я всего этого не умел. В школе поколение испортилось дополнительно — научилось подтягиваться, обзываться, больно драться, если я обзывался в ответ. Может быть, дело не в поколении даже, а в общей моей нелюдимости: если бы была в моем доме черная лестница, пользовался бы ею, чтобы не видеть никого и не здороваться с людьми любого возраста. В учительскую (я работаю в школе) не захожу месяцами. Если я и чувствую родство с кем-нибудь, то скорее с аутсайдерами любого возраста, с угловатыми людьми, которые живут в шкафу, а любят лес и свежий ветер — метафора старая и распространенная, но в моем случае верная.
С трендом — чуть сложнее. Мне, конечно, казалось, что я не принадлежу никакому тренду. Но допускаю здесь оптический обман, потому что моя книга «Фарфор» имеет все-таки какие-то отношения с современным автофикшеном (не уверен в падеже): она, как и многие современные книги, отталкивается от личного опыта, в ней рассказчик — это почти я. Последний раз я думал об этом, когда читал роман «Рана» Оксаны Васякиной. Есть и отличия от этого тренда, но сформулировать их я не возьмусь.
(3) Я, признаюсь, мало читаю книги ровесников — уж очень много непрочитанных мертвых писателей. Их хочется прочесть хотя бы для того, чтобы как-нибудь поспорить со смертью. К тому же я придирчивый читатель художественной литературы. Чуть что — отодвигаю, переключаюсь на нонфикшн или на книжки больничной палаты в мягкой обложке. Я очень полюбил книги Елены Посвятовской за яркий, пропускающий глаголы язык, за тонкую психологию. Я читал ее роман «Важенка» и сборник рассказов «Жила Лиса в избушке». Полюбил Дарью Бобылеву за то, что она рассказывает сказки, которые чувствовались вокруг, но оставались без нее нерассказанными. Ее книжки довольно популярны — «Вьюрки» про заколдованные дачи, «Наш двор» про заколдованный старый московский двор.
Анастасия Карпова
(1) Родилась в Москве. Студентка Литературного института им. А.М. Горького, семинар очерка и публицистики Ф.С. Нагимова. Пишу прозу и стихи. Публиковалась в журналах «Лиterraтура», «Костер», «Лучик», «Окно», в литературном сборнике молодых авторов «Альманах», в сборнике лучших читательских рекомендаций «Книжный штурман». Выпускница литературной смены образовательного центра «Сириус» (2017).
Процесс рождения текста, наверное, сложнее любой другой боли. Потому что, если пишешь искренне и все понимаешь, он проговаривает через тебя, проживает тебя пунктирно. Я пишу о том, что мне знакомо и, наоборот, — расставляет большие вопросы по углам. Подслушиваю в транспорте и наблюдаю за людьми. Иногда кажется, что времени не существует, — тогда я позволяю себе смешивать промежутки, слова эпох и представлять, как бы это существовало, будь оно с нами. Но вместе с тем я все еще учусь словесной простоте малой прозы и тому, чтобы невыразимое в людях обращалось в ясность. Потому что, как сказал мастер Фарит Нагимов, жизнь выдумать сложно. Да и нужно ли? Но образы не оставляют.
(2) Всегда так было — взрослый меня не принимает, а мой возраст еще не понимает. И где-то на этой границе я. Все же ощущаю уединенность в литературном аспекте, но также чувствую и некую связь, но она точно не основывается на возрасте. Для меня удивительно, но все чаще я нахожу отклик в лице «нового поколения». Совсем недавно на одном из конкурсов услышала, что одной из ведущих тем сегодня стала проблема одиночества. Можно ли это считать линией в современной литературе? Думаю, да, однако, когда я пишу, совершенно не задумываюсь, о чем сейчас модно говорить. Мои герои часто одиноки по разным причинам: старость, смерть и потеря близкого, другой взгляд на мир. Но нет, думаю, это не тренд, а больше из разряда знакомой вечности. Тренды — успокаивающие таблетки: принял, чуть легче, а потом все равно о своем болит. Я же касаюсь того, что проживает моя форма жизни. И это прекрасно, если читатель оказывается на моей глубине или хотя бы по пояс. Это значит, что мы совпали в определении.
(3) Есть много интересных авторов со своим отражением мира и непосредственным его ощущением. Литературный институт сталкивает с самым разным изображением привычного. Вот, например, Лина Арангулова и ее сборник рассказов «Зеркало». В ее прозе все кажется знакомым и теплым, будто тебя сейчас тоже вот-вот вырвут из рук взрослой жизни, завернут в болоньевые штанишки и поведут на танцы. Лина запускает текст в увеличительное стекло, отбрасывая читателя назад через тонкие грани детального ряда: и вот уже я роюсь в папиных карманах в поисках помятой жвачки, обходя руками зубочистки, гвоздики и лабиринт из «выцветших визитных карточек сантехников». Теплая опрелость забытого прошлого и того, о чем хочется вспомнить еще раз. У Лины на плечах большой ранец жизни, в котором каждый найдет знакомый фрагмент себя. Как фотоальбом, только лучше.
Своеобразный и интересный писательский язык открывает для меня проза Зои Новоселовой. Ей удается не просто наблюдать, но и видеть людей, что выражается в языке взглядом кадра. Есть в этой живой кинематографии текста нечто задумчивое: яблочные компоты, корешки книг, холмы и овраги. Зоя в своих рассказах распутывает клубок близкого и далекого, где образы суетливо подергиваются в тишине обрывистых временных потоков. Они, безусловно, понятны новому времени.
Проза Лины Арангуловой и Зои Новоселовой пока еще не знакома читателю. Но я верю, что скоро она получит вдох и возможность прочтения.
А вот еще два автора — Степан Гаврилов и Владислав Городецкий. Роман Степана Гаврилова «Опыты бесприютного неба» был опубликован в журнале «Знамя» в 2019 году, и это весьма острое прочтение. Здесь совершенно другой язык как попытка интерпретации потерянного мира. Это, конечно же, разговор с реальным, но замкнутым подтекстом судьбы. На что способно новое время и главное — что движет поколением? Вот этот излом, на котором основан текст, становится для меня важной точкой истощения героев, однако поиск и действительность оказываются на разных земных материях.
Раздетый воздух, отражение в зеркальности происходящего — наверное, так я могу назвать прозу Владислава Городецкого. Его тексты местами выворачивают сознание, оставляя на берегу странных присутствий. Я бы не сказала, что язык Городецкого прост — он как раз и требует от читателя подтекста, расшифровки сентенции живого. Это будто перерождение в рамках времени, где ты принимаешь все условия. Вот так читатель проникает в узлы болезненного и деструктивного начала, чтобы в этом же ощущении раздеть до нужных границ и понять самого себя.