Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2022
Об авторе | Михаил Бару — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — «Множество мелких карманчиков» (№ 6 за 2021 год).
Еще тепло и временами даже жарко; еще цветут пижма, полынь и бархатцы, еще все они оглушительно пахнут; еще белый цвет скорлупы на поспевающих орехах только начинает темнеть и приближаться не к сливочному маслу, но к топленому молоку; еще на рассвете после ночного дождя небо, затянутое тонким серым сатином, осенью не дышит, но о чем-то еле слышно вздыхает, а о чем — пока не разобрать.
* * *
Дождь мелкий, еще ласковый, еще теплый, похожий не на те слезы, которые текут по щекам, а на те, которые быстро высыхают, так и не успев выкатиться из глаз двумя большими горошинами, но… зайдешь вечером в вагон электрички, а там уже все сидят, не так, как летом, когда забегали и тотчас же выбегали, а так, как сидят осенью — кто читает, углубившись в книгу не только с головой, а и с ногами, кто неторопливо разговаривает с соседом, кто пьет кофе из бумажного стаканчика, кто покупает пирожок с картошкой и грибами у пожилой женщины с сумкой на колесиках, кто крепко спит, елозя головой по стенке, кто пригорюнился, но не так, как пригорюниваются летом — на одно или два мгновения, а всерьез и надолго, кто обнимается так, как будто летит в маленьком двухместном самолете, попавшем в грозовой фронт, а не едет в пригородной электричке, и никто не собирается выходить на следующей остановке.
* * *
В августе ночи становятся длиннее, темнее и бархатнее. Женщины любят и умеют в них заворачиваться, кутаться, искусно драпироваться (нужное подчеркнуть), невзначай выставляя из-под темного бархата то длинные тонкие пальцы, пахнущие ладаном и унизанные серебряными кольцами, то шею с трепетной голубой жилкой и ниткой жемчуга, а то и просто белеют округлым молочно-белым или сливочным плечом с тонкой бретелькой или вовсе без нее. Так они даже сами себе кажутся загадочнее, а уж нашему брату и подавно.
В августе поспевают звезды и начинают осыпаться. Они лежат в мокрой траве, еле слышно шипят, и от них поднимается к розовеющему утреннему небу тонкий разноцветный туман. Мелкие истаивают совсем, а от тех, что покрупнее, может остаться темное, оплавленное ядро — железное или каменное размером от вишневой косточки до грецкого ореха и даже до небольшого яблока. Их любят собирать влюбленные (те, у которых не получается достать висящие) и предсказывать самим себе будущее по форме впадин, трещин и выступов на поверхности ядер. Как гаруспики, но только по внутренностям звезд. Раньше, во времена дедушек и бабушек, эти ядра хранили в буфетах или украшали ими комоды, или хранили в специальных ящичках на вате, в отдельных ячейках и показывали при случае гостям, а теперь, во времена встроенных одежных шкафов, их засовывают в углы ящиков для белья или на антресоли, где потом их находят любопытные дети, и начинают ими играть, и играют до тех пор, пока не выбьют стекло или не набьют друг дружке шишки. Тогда их (звезды, а не детей) выбрасывают или их выбрасывают при переездах, или при разводах, но все это будет потом и даже потом-потом (а может, и никогда не будет), а пока время их собирать.
* * *
Тишина, еще не такая полная, в какую через месяц-полтора будут бесконечно падать последние листья или незаметно скатываться непрошеные слезы, но тишина, наполненная до краев сонным бормотанием воды в реке, шелестящим шепотом мелкого невидимого дождя и хриплым дыханием порывистого ветра из последних сил передвигающего чугунные серые и черные облака по небу, под которым стоит и не проронит ни слова хмурый еловый лес, а под ним лежит мокрая спутанная трава, а в траве ржавые листья ландышей с оранжевыми ягодами на тонких стебельках, грибы рогатики, грибы волнушки, грибы поганки, грибы мухоморы, упавшие шишки и гриб сыроежка, в бледно-розовую шляпку которой дождь наплакал немного воды, а в воде отраженное дерево, которое качается под ветром, а над деревом выпукло блестят и переливаются несколько капель неба, а по небу плывут облака и птица, а вслед за птицей ползет кто-то черный, величиной с половину булавочной головки, рожденный ползать и случайно доползший до облаков.
* * *
За окном дождь — прозрачный и бесконечный. Идет медленно, не торопясь, время от времени останавливаясь, чтобы промочить насквозь какого-нибудь человека или собаку. В такую погоду хорошо носиться духом где-нибудь над безвидной и пустой землей, над черными бездонными водами заброшенного пруда в старом парке, безмолвно падать вместе с мокрыми листьями, облетающими со старых дубов-колдунов, помнящих слово в слово все, что наговорили им поколения болконских, беззвучно и бесслезно рыдать над уснувшими мертвым сном окоченевшими и побуревшими от заморозков кузнечиками, замерзать на ледяном ветру в голове бледного юноши, смертельно уставшего от жизни, вселенского одиночества и чтения Шопенгауэра, провожать караван крикливых гусей, тянущийся к югу, а не лежать вместо всего этого на диване, стряхивая правой рукой с шерстяного пледа тонкие обломки пластинок слоеного теста, оставшиеся от куска пирога со шпинатом и соленым сыром, или крошки от печенья курабье, а другой — осторожно нашаривать кружку со сладким чаем, стоящую на полу возле дивана или кота, ее опрокинувшего.
* * *
Уходил из лесу, шуршал опавшими листьями, садился на электричку, долго ехал, глядя в запотевающее окно на мелькающие мокрые платформы и людей под зонтами, гладил печальную собаку, сидящую на руках у соседа, приезжал домой, снимал промокшую куртку и облепленные глиной ботинки, переодевался в сухое, ставил чайник, варил и ел сардельки с горчицей и черным хлебом, заваривал чай с мятой и долго пил его с финиками, снова смотрел в окно, снова пил чай, курил, пытался объяснить себе… и отступался, садился в кресло, открывал толстую книгу, зевал, засыпал… а они все не уходили и стояли перед глазами — полураскрытые нежно-малиновые коробочки бересклета в каплях дождя с лакированными оранжевыми семенами.
* * *
Старый парк, а внутри него дорожки, усыпанные опавшими листьями, стук падающих желудей, их хруст под ногами, красные кляксы раздавленных рябиновых ягод на черной земле, шорохи и запахи прелых листьев дуба и орешника, старые замшелые трутовики, с трудом карабкающиеся вверх по стволу мертвой ольхи, булавочные головки оранжевых слизевиков, медленно и бесконечно бредущие на тонких прозрачных ножках по лежащему на земле полусгнившему стволу дуба туда, где есть для них пища, пар, поднимающийся над термосом с кофе, который пьют две женщины, сидящие на скамейке, запах бутербродов с ветчиной, которые они едят… Все это снаружи головы, а внутри нее нет ничего — только выцветшее небо и протяжный тоскливый крик какой-то птицы, которая никак не может улететь и кричит, не переставая, от головной боли, похмелья и одиночества.
* * *
День такой, который бывает, когда вокруг только тишина падающих листьев, а поверх нее тонкой вуалью висит и не падает почти невидимый мелкий дождь, а поверх дождя, как айсберги, отколовшиеся от ледника, плывут и плывут мимо тебя обрывки недавнего и совсем забытого прошлого куда-то в будущее, тяжело темнеющее на горизонте. В такие дни многоточие после «прости» может сократиться до одной точки перед «прощай» или до одной поломанной в пепельнице сигареты, или эти слова могут поменяться местами, но от перемены мест их сумма не изменится.
* * *
…дождь растворяет тебя, и ты начинаешь чувствовать себя деталью пейзажа — упавшим на землю мертвым серым небом, сквозь которое уже проступили высохшие ломкие сосуды черных узловатых веток, холодным и белым шумом воды, елочным шаром подмороженного яблока, одиноко висящим на голой ветке, зеленым мхом на стволе поваленного дерева, шляпкой желудя, застрявшей на ветках ольхи, синицей, что-то ищущей в ворохе опавших дубовых листьев, красными ягодами калины или настроением женщины, отражающимся в черной мертвой воде пруда, покрытой двойными колечками падающих капель. Женщина стоит на берегу, прижимает к груди телефон и говорит, говорит, ни к кому не обращаясь:
— Какой же ты дурак, Юра, какой же ты дурак…
* * *
Предзимье. Закрываешь глаза и видишь блеск черных опавших листьев, устилающих тропинку, бледно-зеленые пятна лишайников, ползущих по сухим веткам упавшей ольхи, острый, как лезвие ножа, солнечный луч, облепленный рыжими сосновыми иголками, радугу, одной ногой стоящую в ледяной воде реки, слышишь плеск воды о днище брошенной на берегу лодки, монотонный шум дождя, вздох ветра, скрип сосны, пронзительный крик ястреба, молчание мертвых дырявых дождевиков, уже рассыпавших свои споры, и тихий серебряный голос, читающий наставления из Книги Снов о том, как смотреть с высоты на свое брошенное тело, как плакать над бренностью мира невидимыми ему слезами, как уснуть и оборвать цепь сердечных мук и тысячи лишений, присущих телу.
* * *
Теперь, когда на дворе последние, принадлежащие уже зиме, самые прозрачные и прихваченные тонким ледком дни осени, когда поутру, если выйти из дому и приставить ладонь ко лбу, видно лет на пять, а то и на семь вперед, когда мягкий сыр, из которого сделана луна, каменеет и покрывается темными пигментными пятнами от холода и старости, когда квашеную капусту убирают в погреб на зиму, а из него достают к чаю сваренное летом вишневое варенье, хорошо сесть у окна в голове и, глядя из него на первый, еще во сне выпавший, снег, курить и сочинять что-нибудь тонкое, изящное и экзотическое вроде японских трехстиший про осенний сад, который порывы ветра превращают из акварели в гравюру; про первые заморозки и одинокого коня в пальто среди пожухшей травы; про тишину, осенней ночью потрескивающую в натопленной печи; про песню без слов, которую на чужом языке поет дворник, сгребая в кучу опавшие листья; про осиновый лист, дрожащий на холодном ветру у тебя в голове; про засахаренный инеем осенний сад; про то, как никем не найденные дети агукают в капустном поле, про воздушный поцелуй, медленно падающий в пыль на пустом перроне, спорить с собакой, лезущей к тебе в окно со своим мнением о воздушных поцелуях, но… не сочиняется, а вместо этого думается о толстом и близком к телу вроде ватного одеяла, квашеной капусты и вишневого варенья. Мелькнет где-то на задворках головы «дни поздней осени бранят обыкновенно» — и снова одеяло, квашеная капуста, вишневое варенье и… рюмка горькой полынной настойки. Черт знает откуда она взялась и почему не пропадает, пока ее не выпьешь.
* * *
Зимой окна должны быть маленькими. Чем крепче мороз и чем сильнее снегопад — тем они меньше. Чтобы сидеть возле них в кресле, осторожно выглядывать через протаянный пальцем пятачок в сад и часами наблюдать за синичками, клюющими семечки из кормушки, висящей на ветке старой яблони; чтобы дорогу занесло; чтобы дом неприступной крепостью; чтобы в нем никаких телевизоров и интернета, а только допотопный радиоприемник, внутри которого идет спектакль по рассказу Агаты Кристи, и давно разряженный молчащий мобильный телефон, чтобы в случае чего нельзя было никуда позвонить; чтобы на кухне шумел большой закопченный чайник и на столе, завернутый в салфетку, лежал еще не разрезанный рождественский кекс с орехами, изюмом, мускатным орехом, цукатами, пропитанный ромом и политый белым шоколадом; чтобы в буфете стояла бутылка портвейна или шотландского односолодового виски или того и другого и еще бутылка малаги; чтобы никто не мешал тебе мечтать, не включал во всех комнатах свет и телевизор, не посылал в магазин за картошкой, не говорил, что нужно пропылесосить и вымыть посуду; не запрещал отрезать от кекса куски и макать их в портвейн или малагу; чтобы в ящике письменного стола, закрытые на ключ, лежали яд или карманный браунинг или то и другое вместе и еще складная лопата… просто так лежали, на всякий случай, который никогда не представится; чтобы окна были совсем крошечными; чтобы с улицы никто не мог в них заглянуть, а если случайно и заглянет, то ничего не разберет.
* * *
Зима умеет приходить навсегда. Придет и молчит. Нет ни завтра, ни вчера — одно сегодня — белое от снега и черное от голых веток. И ты вместе с ней замираешь. Это тебе не весна или лето, когда каждый день что-то новое рождается или умирает. Зимой думаешь всегда одну мысль, максимум две, да и те короткие и простые. Вроде того, что надо бы проснуться и вылезти из-под одеяла или не вылезти, а во сне быстро сходить на работу и мигом обратно. Зима напоминает десятый или двадцатый год супружеской жизни, когда сегодня, как и три года назад, к обеду будет снег. Он ведь был уже вчера, говоришь ты. И в прошлом году к обеду тоже. В прошлом году он просто падал, отвечают тебе. Ветра тогда не было, а сегодня будет метель. Ну, давай, одевайся скорее и иди за цветами, пока не началось, а то нас к вечеру занесет совсем. И шампанского купи. Полу… нет, сладкого. И испанского хереса к моему красному бархатному берету. Обещают месячную норму осадков.
* * *
Первый снег. Под его одеялом улеглась наконец, перестала ворочаться, бессонница.