Валентина Фехнер. Око
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2022
Валентина Фехнер. Око. М.: Стеклограф, 2021.
Что такое принадлежность к поколению или эпохе?
Условность этих характеристик — когда речь идет о значительном и самобытном поэте — хорошо показывает судьба Валентины Фехнер.
Она училась в Литературном институте на рубеже 2010-х, одновременно с, к примеру, Галиной Рымбу, и именно тогда должна была войти в литературу. Почему этого не случилось? Поэт не сразу нашел себя? Да нет, в первую книгу Фехнер, вышедшую на рубеже 2021 и 2022 годов, вошли и стихи, писавшиеся начиная с 2011-го. Тогда в чем дело?
Я думаю, ответ на этот вопрос становится яснее, если мы вспомним эволюцию молодой поэзии в течение 2010-х годов. В начале десятилетия появилось сразу несколько талантливых молодых поэтов, опиравшихся на традицию отечественного высокого модернизма. Но очень быстро многие из этих авторов замолчали или «перестроились». Актуальнее показалась сперва поэтика деконструирующего, безэмоционального постмодернизма, а затем (примерно с 2018 по 2020 год) — поэтика резкого и прямого публицистического высказывания и документальной поэзии.
Но Фехнер не хотела «перестраиваться» и мутировать, она оставалась верна своей изначальной поэтике. Пришло время, когда эта поэтика оказалась в центре внимания, когда для известной части поэтической молодежи главными стали имена Елены Шварц и Олега Юрьева. Если мы называем два имени ушедших больших поэтов, то стоит назвать и третье — Василий Бородин, успевший написать к книге Фехнер предисловие.
Связано ли это изменение тенденций поэзии с тектоническими изменениями времени, с разрушением уютного авторитарно-консьюмеристского мира, которое началось уже в дни пандемии, с предчувствием моральной и жизненной катастрофы? Трудно сказать. Но в дни, когда темные стихии вышли на поверхность, академизм часто кажется пресным, эстетическое хипстерство — неуместным, публицистика в столбик — бесполезной. Что же остается? Искусство, которое идет навстречу стихиям и способно (или хотя бы пытается) их заговаривать. И вот тут стихи Фехнер мало с чем можно сравнить.
Некоторые из них звучат сейчас настолько «современно», что трудно представить себе, что они написаны годы назад.
Вначале они вырезали себе память о смерти,
потом долготерпение, милосердие и незлобие,
разорили посевы правдивости, целомудрия, смирения, веры, надежды,
в конце они вырезали себе совесть и тогда пошли убивать —
они ворвались в дома, вырезали мужчин и прикрыли свои пустоты
их трупами,
они изнасиловали женщин на глазах детей и населили свои пустоты криками
и мольбами,
они вырезали детей на глазах матерей и засеяли свои пустоты проклятиями
и слезами,
они вырезали матерей и залили свои пустоты кровью,
они разграбили, выжгли дома и удобрили свои пустоты пеплом имущества,
потом они вырезали солнце, и тьма взошла
Это стихи не о конкретной войне (хотя рядом горькие и страшные строки, посвященные родному для поэта Донецку). Рассказ о хтонической жестокости и ненависти восходит к Библии, опирается на архетип, на миф — и оттого особенно беспощаден, ибо это — не о конкретных людях, это — о человеке:
тот миг тогда умолк тогда умолк он
зрение ослепленное размножением каждодневных прозрений не видит его
слух оглушенный слушанием не слышит его молчания
сердце вторя в такт слуху и зрению не стучит о его
страдании
кровоток течет
Вся эта уитменовская широта дыхания не исключает и своей противоположности — камерности, напоминающей об Эмили Дикинсон. Но и там мир Фехнер космичен, мифологичен, пронизан болью (за которой стоит нечто большее, чем личная травма, хотя и она тоже) и тревогой:
младенец в огне орла,
под жаром его крыла,
не помнит мать, не чтит отца,
но пьет от птичьего лица
такое млеко что дотла
кипит в груди его котла,
и жертва пламенеет и,
в огне очередной зари,
восходит вместо солнца на небосвод —
выродок человеческий урод
Но есть ли в этой беспощадной мощи (которая и поражает, и даже пугает — ибо плохо сочетается с человеческим обликом Валентины, уравновешенной, мягкой, женственной) место нежности? Есть. Но это особая, мучительная нежность, исключающая сентиментальность и соскакивание в «слишком человеческое» (ибо слишком человеческое, человеческое трех измерений есть недостаточно человеческое):
головная система яблока
червяная блокада
выселок или ягодка
о соль сада
выродок или маковка
о позвонок дома,
выдержи твой канатик
и это снова
мальчик по-электрически
мыслит и говорит
этот барашек кончился
этот еще болит
Еще раз: это «самоотверженное, бытийно серьезное письмо / из жизни-бесконечности» (Бородин) несколько лет назад, возможно, многим показалось бы несвоевременным. Что за орфическое напряжение, что за претензия на пророчество! Но сейчас — просто непонятно, как иначе говорить с миром и о мире, что другое можно ему противопоставить. Тем более что голос поэта силен и выдерживает взятую ноту, и мастерство тоже практически никогда не подводит его. Может быть, лишь в самых ранних стихах, отмеченных влиянием метареализма (цикл «Предзнаменование»), еще есть некоторая, продиктованная поэтикой, словесная избыточность и неполная точность. А коли так, коли грандиозность взятой на себя задачи обеспечена талантом и искусством — можно лишь с радостью констатировать, что пришел, по крайней мере, поэт, имеющий шансы стать очень большим.