Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2022
Об авторе | Знак Максим Александрович (род. в 1981 г. в Минске) — кандидат юридических наук, преподаватель юридических дисциплин, ведущий семинаров и бизнес-тренингов, автор многих публикаций по правовой тематике, эксперт World Bank’s Doing Business.
С мая 2020 года занимался юридическим направлением работы штаба кандидата в президенты Беларуси Виктора Бабарико. Во время избирательной капании представлял как адвокат его интересы, а затем интересы Светланы Тихановской. 9 сентября 2020 года был задержан, а 6 сентября 2021 года приговорен к десяти годам лишения свободы. В заключении написал ряд стихотворений, фантастическую повесть и сборник рассказов «Зекамерон» о жизни и отношениях между людьми в заключении. Полностью книга будет выпущена издательством «Время».
Журнальный вариант
СУД
Он пришел с этапа и ушел в этап. Так все приходят и уходят. У него в прошлом было девятнадцать весен, а впереди могло ждать восемь зим. Немало, но так было у многих. А еще он попал сюда незаслуженно — как все, как всегда.
Он еще не устал рассказывать о том, как несправедлив мир, о том, что все это — одна система, о том, как безнадежно рассчитывать на оправдание. И, что удивительно, нашлись слушатели, которые сочувственно кивали, а иногда вставляли свои примеры из таких же тысячу раз рассказанных историй. Наверное, это успокаивало.
— На суде на что рассчитывать? Сколько запросит, столько и дадут, кто будет разбираться?
— Да не, почти всегда снижают, не гони.
— Может, и снижают, но несильно. Главное — не оправдают! Даже слушать не будут.
— Слушать не будут, но не будут и слышать. И не оправдают, конечно.
И тут он сказал что-то необычное:
— Но ничего! Я буду в международный суд подавать!
— В какой?
— У меня записано…
— Так скажи, в какой? Я просто юрист, мне казалось, что мы ничего не ратифицировали.
— Я так не помню. Мне строгач на этапе записывал, в какой суд писать. Сказал, что там решают. Пробовали — работает.
— Может, Гаага? Но мы не подписали… Или Страсбург? Хотя там тоже нет.
— Не, не эти. Там другое было.
— Ну, глянь. Может, и я напишу, раз верняк.
Он полез копошиться в кэшере1 , перекладывая все, пока не нашел где-то в недрах обрывок бумаги. Между строками обвинения, размашисто и коряво, было написано два слова: суд, куда ему посоветовали обратиться, — «Суд Линча».
СТОМАТОЛОГИ
Он пришел с допроса с таким лицом, что краше в гроб кладут.
— Че, еще эпизодов подкинули? Или челюсть перебили?
— Да не. Зуб болит. Разболелся и болит.
Это действительно было серьезно.
— Тут можно к зубному записаться?
— Можно-то можно, но ты подумай хорошо, может, лучше так?
— А что такое?
— Сам не был, но рассказывали, что им запрещено лечить — только рвут.
— Да бред это, — вступил еще один. — Лечат, хотя рвут чаще. Правда, когда лечат — не обезболивают.
— А нельзя за деньги заморозку взять?
Вопрос был серьезный, но все посмеялись.
— Нет, конечно.
— Попробуй лучше сам полечи. Сало есть, чеснок тоже.
— Анальгин, кстати, там в баре есть.
— Анальгин — это баловство. Не лечит, а просто боль снимает. Возьми лучше сало, положи на этот зуб. И подержи. Кому копченое помогает, кому такое.
— Сало — ерунда. Лучше чеснок. Берешь зубчик, чистишь и кладешь: если слева болит, то на правое запястье, а если справа зуб, то на левое. Только сильно долго не держи, сожжешь вену.
— А мы чеснока ножку палили и дышали для зуба.
— Корочку хлеба, может?
— Нет, хлеб от простуды. Для зуба — ножка чеснока.
— Я в ЛТП когда был, сахаром лечили. На ложку — несколько кусочков сахара, она горит — ты дышишь.
— И что? Перестает болеть?
— Просто крошится больной зуб и все другие, если больные есть. Только корни остаются.
Советчик широко улыбнулся, показав оба зуба. Всех выслушав, он начал лечить свой зуб соленым салом. Но потом выпил последнюю таблетку анальгина. На время это должно было помочь.
ЧЕЛОВЕЧЕК
Похоже, он был из коммерсантов, или даже может какой юрист. После знакомства в хате2 и раскладывания своих вещей он прилип к развешанным на стене бумажкам. Там были выписки из закона, из правил распорядка и даже одно фото — образец заправки кроватей. Все давно уже воспринимают эти бумажки как элемент декора хаты: что-то вроде пятна на отсутствующих обоях. Но он стоял долго, изучал и иногда даже кивал в такт своим мыслям.
После изучения правил он с гордым видом возлег на нару3 с книжкой. Его предупредили, что так делать нельзя. Что тут так не принято.
— А где это запрещено?
— Ну, продольные4 заметят — рапорт будет.
— За что?
— За то, что лежишь.
— Но это же как бы не запрещено?
— Как бы… Но как бы запрещено…
А он так и не слез. И вскоре открылась кормушка5, и по железу постучали ключами, подходи, мол. Да-да, ты, справа сверху.
— Чего лежим?
— Читаем книгу!
— Лежать нельзя!
— Простите, но я внимательно изучил все запреты и обязанности, и вообще всю вывешенную для изучения информацию. Нигде нет запрета лежать.
— А если найду?
— Точно. Я несколько раз проверил.
— Ну посмотри еще раз. На образец заправки кроватей.
— Я строго по образцу заправлял.
— А ты на образце человечка видишь?
— Какого?
— Человечка на матрасе сверху нет? Нет. Рапорт. Вопросы есть?
Вопросов не было. А он в этот день выучил еще одно новое слово — «наруха».
ПОЛТОРА КОРАБЛЯ
Утром к нему должны были приплыть полтора корабля. Они приплывали ко всем каждое утро. Интересно, как будет здесь.
Кораблями — пустыми коробками от спичек — здесь измеряли и накладывали сыпучее: сахар, чай, кофе, приправу, если повезет. Да и поесть было можно, на крайний случай. Бывает, что захочется домашнего пюре, а кушать нечем — спасает корабль и кругаль (солидная алюминиевая кружка без ручки, похожая на большой наперсток). Здесь, в карцере, из личного имущества у него были кругаль, щетка, паста и мыло. И все. Ах да! Еще трусы, носки и тапки. Но сахарницы не было. И ничего из личного имущества на роль сахарницы не годилось. Разве что носок? Но носок нужен был в другом месте. И куда девать полтора корабля сахара? Задачка.
На продоле6 уже хлопали кормушки. Как будто на старинном галеоне: лязг открывающегося орудийного порта (кормушка открыта) и резкий грохот выстрела (кормушка получила свое и ее бросили назад, чтобы замок защелкнулся). Вот хлопнула последняя и почти сразу открылась его — он схватил маленький мешочек из плотной ткани. На мешочке было написано по трафарету «К-2». Вот это сахарница! Почти как из венецианского сервиза. В мешочке болтался песок. Он верил, что сахара не меньше, чем полтора корабля. Перемерять было нечем. Корабли в карцер проносить было нельзя. Но хоть сахарница была.
Кормушка снова открылась, в ней была тарелка с кашей. Сегодня на завтрак был матерый овес:
— Чай будете? И пакет для сахара отдавайте!
Мысли заметались. Сахарница уплывала, что делать с кораблями? Не отдавать же назад!
— Сейчас! — озарение пришло внезапно — он вывернул большую часть мешочка в миску с овсом, остальное — в пустой кругаль. И гордо протянул мешочек и кружку:
— Чай, пожалуйста.
ПЛЕМЯННИЧЕК
— Гражданин начальник! Разрешите, пожалуйста, фильм досмотреть! Не выключайте, пожалуйста, нам розетку!
— Не, дядька, не могу, извини.
Выключатель щелкнул, дядька смотрел в черный экран потухшего телека, а у продольного появилось новое имя — племянничек.
— Твой племянник сегодня дежурит! — говорили «дядьке».
— Может, розетку попозже выключит?
Дядька поддерживал игру:
— Ой, да непутевый он у меня! Не будет с него толка! И еще у него большая проблема с ключами…
У племянничка действительно была проблема с ключами. Какое-то недержание. То он их ронял, то он их перебирал, то он их теребил. Зато мы слышали его издалека. Опытные говорили, что «проблема с ключами» — это просто нам поблажка, чтобы мы были готовы к открытию «глаза»7 и не делали бы ничего предосудительного. Мол, настоящие проблемы с ключами были у продольных на Борисовском тракте. Им было скучно ночью, и они запускали связку ключей по длинному коридору — пасовали друг другу. А все арестанты слушали этот керлинг и тоже не скучали.
Но племянничек ночью ключами не кидался и даже бренчал ими потише. Когда ему становилось скучно, он открывал «глаз» и долго-долго следил за человекоподобными рыбками в разных аквариумах на продоле. Почему-то он открывал «глаз» и долго смотрел на нас даже ночью, когда все рыбки давно спали. Мы решили, что он смотрит, как спит его дядька.
СГУЩЕНКА
В новой хате грелся только он. Его новые соседи не получали передач, и уж тем более не имели денег на лицевом счету. Он подозревал, что «греющихся» каким-то хитрым образом делили между камерами, чтобы обеспечить дополнительный паек и витамины каждому, кто этого заслуживает своими человеческими качествами. Пусть так.
Подходило время отоварки. Ее не было уже больше двух недель, а значит, совсем скоро можно будет купить все, что нужно и для хаты (тряпку), и для души — хотя бы пару пачек сигарет для курящих.
Когда принесли список отоварки, он его снова внимательно изучил, как делал каждый раз. Ничего, конечно, не менялось, но рядом с некоторыми позициями стояли прочерки. Как обычно, не было майонеза. Но появился и новый дефицит — новогодние открытки. Праздник приближался, и несмотря на лимит (по две в руки), открытки сразу закончились. Ничего, нарисуем сами.
В этот раз ему невыносимо захотелось…
— Мужики, давайте сгущенки возьмем? Кофе будем как аристократы пить.
Мужики замычали одобрительно, хотя для них пара пачек «Астры» была б лучше.
— Только так! Я возьму две пачки — одну для себя, одну для всех. ОК?
Конечно, никто не возражал. Стало спокойнее.
Два дня, пока не принесли отоварку, он представлял, как ест сгущенку. Удобно, что она в пакетах с отвинчивающейся крышкой: можно хоть под одеялом присосаться. Не то чтобы он стеснялся, но как-то неудобно было пить сгущенку при всех.
Когда сгущенка пришла, он сразу хватил «свой» пакет и спрятал в кэшер. Открывать не стал, чтобы оттянуть удовольствие. Это будет самая вкусная пачка сгущенки в его жизни!
Мужики радовались сигаретам и делили их на порции, чтобы хватило на подольше. А вот со сгущенкой опыта не было, и начинающие аристократы смогли выпить кофе с молоком только один раз.
После этого он продержался еще два дня.
— Опа! — жестом фокусника он достал из кэшера пакет.
— Ну что, мужики. Мы опять аристократы.
Мужики загудели с одобрением, хотя «Астра», конечно, была бы лучше. А он ел самую вкусную сгущенку в своей жизни.
СЕМЕЙНЫЙ УЖИН
Он зашел, и сразу стало понятно — первоход. Нервный, немного побитый, да еще какой-то общипанный, в давно не стиранной одежде. Его приняли, узнали, кто и за что, дали чаю. Он продолжал тревожно смотреть по сторонам, но немного успокоился. Когда в коридоре застучали раздаваемые ложки, кто-то спросил у него: «Ты как? Есть сам будешь или со всеми?» Он, конечно, не понял, но ему объяснили, что хата — общаковая8, кому что заходит с воли — все делятся, каждый может брать из общака. Но если не хочется — можешь свое прятать в кэшер. А еще иногда объединяются в «семьи» — маленькие общества с «общим». Он, похоже, все равно ничего не понимал, но закивал — «я как все!» Когда увидел лук, колбасу и сало, понял наконец и назвал макароны, еще помнившие курицу, «прекрасным семейным ужином». Видимо, большая семья пришлась по вкусу.
Дни летели, и летели передачи. Макароны сменялись картошкой, а картошка — макаронами. Он прижился и уже сам рассказывал новичкам, что да как. Не на правах старшего, конечно, а просто по мелочи, если к слову приходилось.
Передач к нему не заходило, хотя письма он кому-то писал, выпросив конверты. Так бывает. У многих так было.
Когда разносчик передач выкрикнул его фамилию, он сначала растерялся, а потом ринулся к кормушке, на ходу выкрикивая имя-отчество и год рождения. «Кабан»9 зашел богатый. Под 30 кило и в красивом кэшере. Когда вечером его позвали к столу, он просто сказал: «Спасибо, мужики, теперь я сам».
ДИКТАНТ
Тормоза10 казались массивными — даже кормушка блестела железными пластинами, но все, что творилось на продоле, было хорошо слышно. А на продоле воспитатель обрабатывала стопку вчерашних рапортов: вызывала по одному нарушителей и отбирала у них объяснения. Отбирала — самое то слово.
Его вызвали третьим. Он даже успел быстро побриться, потому что первых двоих спросили: «А чего это ты такой небритый?» — стандартное начало.
С ним перешли сразу к делу:
— На вас составлен рапорт о том, что вы вчера в 14:45 спали. Было?
— Нет. Я и сотруднику пояснял — у меня сильно болела голова, было высокое давление, я даже врача просил, вот я и прилег, но я не спал. Я не мог бы заснуть!
— Ну хорошо, напишите. Умеете правильно объяснительные писать?
— Я не знаю, насколько правильно, но…
— Хорошо, я продиктую. Вот бланк.
— Спасибо!
— Пишите, вот тут Ф.И.О., так… а тут — то, что вы мне поясняли. Такого-то числа во столько-то у меня болела голова, успели?
— Да, написал. Про давление писать?
— Можете, но не обязательно. Итак, болела голова, и я лег на нару и закрыл глаза.
— Но я же не спал!
— Так вы же и не пишете, что спали. Допишите — «и закрыл глаза». Хорошо, все.
— Этого достаточно?
— Конечно! Зовите следующего, у всех мы отберем объяснения, что вы лежали с закрытыми глазами.
Через час работа была завершена, объяснения взяты.
Можно было налагать взыскания.
ЛЕЧЕБНОЕ РАСТЕНИЕ
Разговор о боярышнике возникал и прекращался неоднократно — это была одна из вечных тем: как разговор о смысле жизни или о том, какой срок — за что могут дать. Особенно интересно было слушать экспертов.
— Один к одному! Чего мудрить?
— Да это ерунда несерьезная. Там раньше было 78 процентов, а сейчас 68 только. Сейчас надо по-умному делать!
— Это как, по-твоему, умно? С книжкой?
— Значит так. Покупать надо сразу 20 бутлей.
— Прошу прощения, — влез умник, из тех, кто боярышника ни разу не пил даже. На него посмотрели с жалостью еще до того, как он продолжил.
— Там вроде по одной в руки продают?
— Просто говоришь, что доктор деду выписал, а ты едешь к нему в деревню на месяц. И шоколадку даешь.
— Можно и без. Короче, 20 бутлей потом мешаешь на стакан три бутля бояры и одну бутлю воды. Самое то, — и в подтверждение он поднял большой палец.
— Три к одному — значит, больше 40% получится, — снова влез умник. А можно подобрать пропорцию, чтобы ровно 40.
— Хочешь — считай. А я — три бутля в стакан и один воды сверху. Мне доктор прописал для нервов, не вру! Только он сказал, что одна бутля на три дня. А как 50 грамм на три поделить? Вот я и умножаю. И один воды сверху. Но мне два стакана надо.
— Для чего?
— Для успокоения нервов. Выпью — три часа сон.
— Две бутли тоже хорошо для сна, можно и не разбавлять, — в беседу вступил новый адепт.
— А глотку не жжет? — опять умник, и снова на него посмотрели удивленно: и не такое пили.
Впрочем, дискуссия о том, что можно пить, а что точно не стоит — это другая, вечная, а иногда уже трагичная, история.
— Не жжет, но отрыжка потом неприятная.
Присутствующие сочувственно закивали.
— Все равно это баловство. Лучше водяры жахнуть.
— Лучше-то лучше, но умнее — боярышника. Почем водка?
— Шесть двадцать восемь — сказали трое в унисон.
— Ну вот, а бояр — 84 копейки. 16 рублей за литр, еще одна — и имеешь семь стаканов! Три пол-литры!
Крыть было нечем. Метод профа был оптимален — крепче и дешевле водки, да еще и целебно — нервы на три часа успокаивает.
Задумчивую тишину нарушил голос:
— А у нас у школы боярышник рос. Мы его собирали, а еще вокруг по забору ходили. Так не ели — швырялись. Там невкусный был.
Но эту беседу никто не поддержал — неинтересно!
ОЩУЩЕНИЕ
Про суд опять сообщили после отбоя: с продола крикнули его фамилию и «Суд завтра!» — спать сразу расхотелось. Заснулось поздно, а проснулось рано: с полпятого он уже бродил по хате, в полутьме мылся-брился. А вдруг заберут до завтрака? Говорят, иногда так бывает. Собрал все вещи, скрутил матрац — с вещами каждый раз выходишь, как будто навсегда. Забрали его после завтрака, когда он уже в сотый раз рассказал всем подробности своего немудреного дела. Дальше его ждало путешествие: отстойники, стаканы, автозак; немного суда, много ожидания, очень мало курева и очень много шмонов11. Вещи он сдал на склад еще до автозака — в СИЗО предстояло вернуться даже в маловероятном случае освобождения.
Не было его часов 12. Из них суд занял полчаса.
— Сколько? — хором спросили мы при встрече.
— Да отложили на неделю! — и махнул рукой.
— А сколько прокуроры запросили?
— Да там все новые, кроме меня — и судья, и прокурор. Посидели, почитали что было почти год назад. Задали два вопроса и разошлись — терпила не пришел! — и он емко высказался, что думает про этого терпилу в целом и о его поведении в частности.
— Так ты, получается, зря съездил?
— Получается, зря.
— А говорил, что ты старый, что обострение, что болеешь, и тяжело в СИЗО, чтобы посудили…
— Ну… говорил, но им-то что?
— И что, судья не захотела? Зачем терпила? Отпустила бы — ты уже все свое отсидел!
— Ну я говорил, а она что-то молчала.
Все занялись своими делами — все было ясно.
— Но знаете что, — он нарушил тишину через минуту. — У меня по вопросам судьи есть четкое ощущение, что судья — за меня! Если б не терпила…
Через некоторое время он повторил уверенно:
— Да, хорошо хоть судья на моей стороне…
ЭТО МЫ
По распорядку дня в камере было положено убирать утром и вечером, но везде, кроме карцера, хватало одного раза.
«Кэшера на нары!» — и вперед до проверки. Щеткой и совком, губкой и тряпкой. Без дураков.
Но зачем убираться каждый день в пространстве, где свободен лишь небольшой кусочек пола и где каждый очень внимательно следит за тем, чтобы свой личный мусор не оставлять. Даже один волосок может стать поводом для крупной ссоры, поэтому в порядочных камерах нерях нет. А уборки по-настоящему, каждый день — есть.
Движения щетки (с веником не всем везет — редкость) короткие и артистичные. Щетка пристукивает по полу при каждом ударе: чтобы пыль стряхивалась. Немного похоже на чечетку. Тряпку приходится мыть несколько раз — до тех пор, пока она не престанет пачкать воду.
Сегодня было его дежурство, и по этому поводу он презентовал купленные на последней отоварке инструменты: «савок» (так и написано), тряпка для пола. Средство для сантехники, порошок стиральный (добавить щепотку при мытье пола для свежести) и губки. Все это богатство здесь удалось купить — редкая удача!
Через десять минут после начала уборки он с удивлением смотрел на маленькую черную гряду из мусора. Новый «савок» пришлось наполнять дважды. А вчера была точно такая же куча. Отчаявшись понять, кто таскает мусор в камеру, он решил спросить:
— Убирали же! Откуда это все?
— Да ты посмотри: пыль с одеял, с ваты, мелкие куски штукатурки со стен, побелки сверху. Это мы. Это мы медленно ломаем тюрьму.
СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ
Как-то неожиданно произошло. Одна шутка, слегка грубоватая, но в меру, а продольные взбеленились, начали орать, мол, фамилия, но и он может чуть резковато, ну и они — давай выходи — пошли. И вот он уже переодет, «без вещей» и в карцере. Интересно начинаются выходные! Впрочем, плохо они его знают, если думают, что этот карцер его накажет. Ща он сам их накажет! Дали пять суток? Пожалеют! У него был неплохой голос и большой объем легких. Если бы в карцере было окно со стеклом, может, и вылетело бы. Но в карцере была стена, стена, стена и стена, в которой, как бойница, была пробита наружу вентиляция. Это с какой силой он орал песню «Конь», что прорвавшееся через эту бойницу «Сяду я верхом на коня!» слышали соседние корпуса? Да, к нему приходили и велели соблюдать тишину. А то что? На кичу посадите? Так уже! Угомонился сам, после трех раз «про коня», когда выдали матрац и открыли вмурованную в стену шконку.
Следующий день был самым длинным днем в его жизни. Разговаривать он мог только шепотом. Развлекаться — ходьбой. Из мебели был осколок стульчика, но ему казалось, что места хватает на четверть одной ягодицы. Он бродил по своим владениям (три коротких шага — разворот, в ширину один шаг — не походишь) и рассматривал трещинки на штукатурке. Из трещинок складывались заснеженные леса и льдистые шапки гор, зимние реки в сугробах и еще много чего: штукатурку раскладывал художник-импрессионист или просто бросали мастерком без системы. Когда ему предложили ведро и швабру, он с радостью схватился за уборку своего замка, но и это быстро закончилось.
В 21:30 он уже сидел, смотрел на вмурованную нару, ждал отбоя и в мыслях повторял: «Сезам, откройся!»
ВОПРОС
Это был залет. Он вообще-то уже вчера рисковал и сегодня не собирался вовсе, но произошло досадное, непоправимое недоразумение.
В плохих районах когда-то проблемы начинались с вопроса: «Закурить не найдется?» Здесь проблемным вопросом был другой, наполненный издевательским изумлением: «А ты че такой небритый?»
В правилах распорядка записана обязанность каждого «своевременно брить лицо». Что такое «своевременно», и где заканчивается «лицо», никто толком не знал, но если возникали проблемы с растительностью на лице (и на шее, кстати), то официальное разъяснение было такое: «бриться перед каждой проверкой — утром и вечером». Это было, конечно, слишком. У него даже от ежедневного бритья возникало раздражение, а борода боролась и росла в два раза быстрее. Поэтому он хитрил — брился через день или перед «плохой» проверкой. И в «небритые» дни прятался за бритыми соседями.
Вчера он уже был непозволительно небрит, а сегодня и подавно. В общем-то все было рассчитано: до проверки оставалось десять минут, и он как раз собирался по-быстрому побриться. Но тут вдруг начали размораживать тормоза — проверка решила прийти пораньше. Пришлось встать в строй, да еще первым — дежурный. Так что морально он готовился к неизбежному вопросу: «А ты че такой небритый?» С учетом пяти непогашенных нарушений после этого вопроса полагался карцер. Там, кстати, лицо можно было не брить, потому что было нечем.
Тормоза распахнулись, он начал бубнить доклад «гражданин начальник» и далее. Корпусной12, похоже, опешил от его вида: подошел, осмотрел вблизи, поворачивая голову, чуть ли не обнюхал. А потом задал вопрос: «А станок есть?» По-доброму задал.
ДЕДУШКА МОРОЗ
Как проходит Новый год в СИЗО, им только предстоит выяснить. Из лапши, навешиваемой бывалыми, следовали всякие чудеса: то ли спать разрешат не ложиться и розетки не выключат, то ли подъем перенесут с шести на девять, то ли и вовсе на вечернюю проверку будут приходить Дед Мороз со Снегуркой. Впрочем, в последнее точно никто не верил. Ничего, скоро сами все узнают.
В минуты послеобеденного затишья он сидел за общаком и что-то увлеченно писал, кивая и изредка посмеиваясь. И дождался, наконец, вопроса:
— Чего пишешь?
— Заявление.
— Кому?
— Начальнику эльфийского отдела…
— Какого отдела?
— Эльфийского отдела подготовки подарков, гражданину начальнику Дедушке Морозу.
Заинтересовались. Подтянулись к общаку для обсуждения. Шапка заявления была готова. Нужна была описательная и просительная части. Мужики подсказали: «Мы, мальчики из камеры такой-то, вели себя хорошо — по крайней мере с момента заключения под стражу». Не поспоришь! Остался вопрос, что просить в подарок:
— Свободы, конечно!
— Ну, мы же не реальному Деду Морозу, а администрации СИЗО. При чем здесь свобода?
— Тогда выпить чего-нибудь…
— Давайте реальное что-то попросим. А вдруг?
— Чтобы на прогулку с девчонками вывели?
— Скорее тебе водки дадут!
— Может, чтобы помыться на Новый год сводили?
— Вот это может прокатить. Еще давайте.
Идеи сменяли друг друга. В результате у Деда Мороза попросили веник и ершик для унитаза.
КРОШКИ
Вооружившись ведром и тряпкой, он проводил археологические раскопки. Дело в том, что ему выдали очень-очень-очень грязный карцер, дали тряпку и сказали, чтобы к проверке прибрал. Он чувствовал себя археологом, передвигаясь по несложному маршруту — от двери до ступени. Хорошие новости: это был карцер шириной чуть больше метра, и длиной где-то метра в три. Плохая новость состояла в том, что мыли тут, похоже, впервые. На подиуме из двух ступеней находилось то, к чему вела эта узкая грязно-бетонная дорожка — дырка и краник сверху. Кажется, правильно называется ванной имени кого-то, а обыватель скажет, что это общественный туалет без унитаза. Но в общественном туалете над отверстием нет краника. А тут был, и в нем можно было мыть руки, чистить зубы, принимать душ, представить, что у тебя джакузи и биде. Или вот как он — бесконечно наполнять ведра. С пола собиралась грязь, вода становилась непроглядной, наливалась новая, и все повторялось.
Когда вода перестала быть черной, а стала нежно-коричневой, он остановился и откинулся на маленькой табуреткообразной ступеньке, проклюнувшейся из стены. Чисто! Уборка удалась! Он посмотрел на часы и еще раз обвел взглядом свои небольшие угодья… Прямо по центру пола лежала большая хлебная крошка. И это было абсолютно невозможно. Он закрыл глаза, чтобы успокоиться, почувствовал, что устал. Когда открыл, увидел, что крошка есть, но немного не там. Ветер? Крошка не двигалась. Вставать было лень. Решил, что уберет потом. Когда наступило потом — крошка исчезла. И он всю проверку гадал — как и куда. Потом разобрался, конечно. Это была маленькая улиточка, она мирно ползала там и сям.
Питомцы были запрещены, поэтому он решил, что у него появился друг — улиточка по имени Крошечка.
ЛЮДОЕД
У них было не настолько много развлечений, чтобы не подшучивать над новенькими, особенно над «первоходами». Чего стоят сцены знакомства! Кто, что, как… Сначала он — о себе, потом, при желании, они — ему. За чашечкой напитка, который уже точно не чай, но обычно еще и не чиф13. О своих статьях рассказали все, кроме одного мужика. Он только угрюмо глянул, сказал, как зовут, и передал кружку дальше. Поневоле задумаешься, что же он такого сотворил. Впрочем, спрашивать было бестактно. Ну, Игорь и Игорь. До вечера ему еще рассказали, как тут и что, а напоследок мужик, который все объяснял, воровато оглянулся и сказал тихо:
— И ты смотри, с Игорем поосторожнее. Не спорь. Не лезь. Лучше не смотри.
— А что такое? — стало неуютно.
— Ну, точно мы не знаем, но у него статья очень тяжелая. Одна ничего: убийство. А вот вторая, вроде, людоедство. Людоед он.
Торжественная угрюмость, с которой это было сказано, не располагала к дальнейшим вопросам. И он попытался себя успокоить: вон, людей полная хата, сидят все, и ничего. Да и вообще это не точно. Его нара оказалась на втором уровне. Через проход от Игоря. Он отвернулся к стенке и старался заснуть. Мозг бурлил от новых впечатлений. Люди начали похрапывать. И тут он услышал негромкое цоканье — как погоняют лошадь. Повернулся и увидел, что Игорь смотрит на него. Ночью. Не отрываясь. И цокает негромко. «Завтра же переведусь!» — думал он, нервно отвернувшись. Спать абсолютно не хотелось. Назавтра Игорь рассказал ему, что здесь вообще-то за воровство, но осадочек оставался долго. Да и история вспоминалась, кстати и некстати, как, к примеру, в момент, когда у Игоря спросили, в какой пропорции он смешивает раствор для полоскания горла, а он, не задумываясь, ответил: «Да я просто его на глаз сыплю».
СТОИК
Выглядел он не очень, да и чувствовал себя, похоже, так, как выглядел. Зашел, устроился и почти сразу лег, постанывая. Получил замечание, сел и стал сидеть, раскачиваясь.
— Может, тебе врача, дед? — спросили его.
— Да я потерплю, — стоически отвечал он.
Так и началось. Каждый день вскрывшиеся новые болячки и новые беды. Смещение позвонков, язва, дикие головные боли, заболевший зуб — последний оставшийся. И это только главные проблемы! О ерунде вроде простуды, поноса и боли в боку даже упоминать не стоило.
Он стоически переносил все тяготы и никогда не звал врача. Но добрые люди из камеры делали все за него — и позовут, и расскажут. Его дважды выводили на рентген, разок на УЗИ и много раз на уколы. За его жизнь боролись! Возвращаясь с процедур, он отвечал на вопросы:
— Ну как, ну что сказали?
— Да кому я нужен? Я им до одного места!
Рентген у него подтвердил и смещение позвонков, и гайморит. Его псориаз был бесконечен, как Пангея — доисторический единый материк. Он постоянно жаловался, что его не лечат, что не дают мази, не дают таблеток, не водят в душ. Когда его спрашивали, почему об этом всем не пишет заявление, возмущался: «Да я же не вижу ничего!» А когда заявление писали за него, он встречал врачей мычанием и мямлил что-то совсем не так красочно, как сокамерникам. Врач уходил, и жалобы снова звучали ярче. У него спрашивали, почему так, а он всегда говорил: «Да кому я нужен? Я им до одного места! Они не будут лечить, так и сказали! Я буду терпеть!» Он держался, как древний стоик. Сдавались и звали врача только окружающие. А когда его вывели на этап, под нарой обнаружили небольшой склад медикаментов. Стоику не нужны были эти подачки: убеждения дороже!
ЛЕНИН
Ритуал отхода ко сну в карцере был особый. Сначала надо было дождаться вечерней проверки (этого ждали с 6:00 и до 20:00 с перерывом на утреннюю проверку в 8:00). Затем два часа, точнее полтора, можно было ждать времени вечернего туалета. В полдесятого можно было сделать свои вечернетуалетные дела и самозабвенно вычистить все зубы, которые имелись в наличии. Впрочем, с туалетными делами возникала одна деликатная проблема: почти всю верхнюю часть занимало оргстекло — прозрачное, большое, для хорошего просмотра. И ровно напротив этого стекла, поднятое на две ступеньки, возвышалось то, что носит очень много имен в тюрьме и с чем хочется иметь дел как можно меньше, и желательно в полном уединении. Конструкция карцера к ощущению полного уединения не располагала, скорее можно было чувствовать себя выступающим на сцене. А учитывая, что корпус был женским и продольные все — девушки, можно было надеяться на благодарных зрителей. Правда, скромники возможностями рекламы не пользовались и делали все так, будто сдавали норматив. Разделавшись с вечерним туалетом, можно было ждать, когда откроется дверь и скажут: «Пойдем!» Услышав заветное «Пойдем!», он бодро пошел за угол по коридору забирать свою вату14. Оставалось совсем чуть-чуть, когда его ввели назад в карцер, нара уже была размурована. Дальше просто: одной рукой держишь вату, а другой — поднимаешь нару, кидаешь сверху вату, удерживаешь освободившейся рукой и, не отпуская, лезешь под нару, чтобы достать из стены железный треугольник и дать наре опоры. С непривычки казалось сложным, но на третий день делаешь бодро. Дальше — лечь! О… лечь! Он залез под одеяло! О дурацких ритуалах вроде раздевания даже не думал — в первую ночь чуть не околел. Просто лечь, просто вытянуться, закрыть глаза, не шевелиться! За стеклом в вытянутом гробике карцера под негаснущей лампой он лежал, сложив руки на груди (так теплее) и был похож на Ленина. «Я — Ленин!» — подумал, засыпая.
Лязг двери ворвался в сон почти сразу. Какую-то новую девушку заводили в камеру напротив. Не открывая глаз, он понял, что она уставилась на него через стекло, и услышал: «Ой! А тут у вас молодой человек! Мне сюда?» Конвойный сказал, что молодой человек не откажется. А он ничего не сказал. Он был Ленин.
КУЛИНАРНЫЙ СНОБ
Говорят, что в экзотических странах и в любых местах, где водится всякая живность, помереть от голода могут только неоправданно брезгливые люди. Вон он бы, наверное, смог. Ведь он был кулинарный сноб и быстро навел в питании коллектива свои снобистские порядки.
До него они все вели беспорядочную гастрономическую жизнь. Страшно подумать: ели все, что было, и в различных комбинациях, без разбору. Конечно, так было нельзя.
У него было кулинарное образование, и он знал толк в еде. Когда он готовил салаты, хотелось смотреть на чужую работу. А еще, конечно, хотелось вносить предложения:
— Может, добавим сало?
— Серьезно? Сало? В салат? Ты где-то такое видел?
— Ну…Один раз мы тут так ели…
— Никому никогда не говори! Так нельзя.
Вопрос с салом для салата был замят. Примерно так воспринимались и другие рациональные предложения: добавить кетчуп в суп, намазать майонезом хлеб, бабахнуть в торт все сладкое, что имелось в хате. Не помогла даже история про ирландское рагу, которое ели трое в лодке. Ели же! Однажды день был испорчен дискуссией о кисло-сладком соусе — может ли он существовать вообще или же является абсолютным злом. А диспут о хачапури? Спорить с ним на кулинарные темы было бесполезно и очень нудно. А итог был предсказуем ввиду непререкаемого гастрономического авторитета. Добавленный в кашу грецкий орех вызывал резкое осуждение — он же перебивал весь вкус! Если кто-то ел что-то не элегантными ломтиками, а кусками — это оскорбляло! И понемногу всех заразил — целая хата снобов. Все научились. Лишь один раз его «научили»: он не знал, что сыр с киселем вкуснее вприкуску, а не на батоне. Но исключение подтверждает правило.
Сорвались, когда его увезли на суд. Предались гастрономическому разврату. Думали, что его вернут к ужину, а суд отменился и он пришел к обеду. И увидел супы со всеми лакомствами: с майонезом, салом, кетчупом вместе. Стоял и смотрел на это. Но ничего не сказал. Просто сел есть. Без толку!
ПЭ-ПЭ
Кругаль, он же кружка, — обязательный элемент личного снаряжения арестанта. Кругаль есть у всех, поэтому его надо любить, беречь и мыть с содой. Тысяча и один способ использования кругаля известен каждому где-то на подсознательном уровне: когда возникает необходимость, нечто вылазит из подсознания и подсказывает, что делать. Например, с помощью двух кругалей можно сделать расплавленный шоколад для новогоднего торта. Но и одного кругаля хватает, чтобы ввалить тому, о кого руки марать нельзя. Универсальная вещь — кругаль. Раньше кругали были у всех разные. Они добывались по блату и передавались по наследству. А недавно прошла кругальная реформа, и все кругали стали одинаково безликими. Новые кругали были похожи на большие алюминиевые наперстки. Если кто-то знает основные физические свойства этого металла, в частности, теплопроводность, он поймет, сколько радости наполненные кипятком кругали доставляют своим владельцам, и почему их ласково называли «гестаповками». Пили из кругалей по-разному. Кто-то делал для них одежку из рукавов свитеров, кто-то обвязывал носком, кто-то шил платье в горошек, а кто просто эволюционировал — развивал теплоустойчивость кожи рук, причем довольно удачно. Но однажды всех поразил новичок. Глядя на то, как кругали нежно обнимают полотенцами и обхватами из бумажных салфеток, он спросил: «А зачем так сложно? Я вот пью с помощью Пэ-Пэ!» Похоже, никто не знал, что такое «Пэ-Пэ», поэтому все посмотрели заинтересованно. Он подошел к своей сумке, что-то взял и схватил рукой кругаль со свежим кипятком: «Вот!» Левая рука у него была синей и шерстяной.
— Пэ-Пэ, или питьевая перчатка, — снисходительно объяснил он всем заинтересованным лицам.
ОБЩЕСТВО
Первый раз его били за знакомство. Ну, не так чтобы сильно били — оттолкнули просто. Он давно уже тут катался. И Володарка, и Жодино, и Новинки. Поэтому к моменту повторного заезда на Володарку его суть была известна. И, конечно, написали и предупредили: с этим дел не иметь. И не имели. Со входа он сунулся к общаку, полез со своим чаем в грязном пакетике, его отодвинули и сказали, что, если будет сам по себе жить тихо, то все будет хорошо. А он даром, что ли, с Новинок приехал — не то притворился, не то реально не понимал, что ему не рады: все перся со своим чаем и говорил: «Я с обществом, я с обществом…». Ну или что-то на эту тему, точно не передать, ведь он был совсем не местный. Да и зубов не хватало. Казалось, что и мозгов тоже.
Он не хотел делать общее дело — убирать, например, зато хотел создавать проблемы: отказывался выходить из хаты, стучал в тормоза, цеплялся к продольным с дурацкими требованиями, не пускал проверку. Получала за все, конечно, камера. Стало неудобно жить. «Что вы, его успокоить не можете?» — сказали им прямым текстом. Тогда ему досталось уже сильнее: пытались успокоить, как могли. В том числе и ногами. Не успокаивался, да еще и шумел некрасиво, так что забегал резерв, и даже медики приходили. «Опять упал?.. Бывает…» Но в медчасть его не забрали, хотя просили. Это был крест хаты, педагогическая задачка со звездочкой для самостоятельного решения.
Лучше не становилось. Он воровал еду и тащил ее к столу. «Я ради общества». Упорно делал вид, что ничего не понял, хотя понял, конечно, давно.
А потом в задачку добавили дополнительное условие — пришло обвинение, его отобрали и увидели, что он покалечил беременную жену и колол ее наркотой. И вот тогда он начал ломиться в тормоза завсерьез. Но с той стороны знали, что самое безопасное место для него было здесь.
ГРИБЫ (ЕХ-ЛУКОШКО)
Эта штука бросалась в глаза каждому, кто входил в камеру: необъятно-черная, влажная, покрытая белыми пятнами, она, казалось, шевелилась в дальнем верхнем левом углу. Не шевелилась, конечно. Просто воздух был влажный, как в субтропиках, хотя веяло холодом и на стенах оседали капли. Может быть, поэтому и мерещилась всякая чушь? А на самом деле это был обычный грибок — просто очень черный и очень большой. Он тут, наверное, был всегда и переходил по наследству, когда в камере сменяли друг друга разные составы подследственных. Стивен Кинг, наверное, написал бы об этом грибке целую ужасную книгу. В смысле, книгу ужасов, а каждый арестант просто представлял, что может случиться, если в замкнутом пространстве без особой вентиляции день за днем дышать парами грибка. Ничего хорошего! Если их не успевали поменять с достаточной быстротой, они начинали бороться с грибком, но он всегда выходил победителем. Они писали на него жалобы и заявления, а гриб с пренебрежением к их трудам разрастался все сильнее. Однажды его даже чем-то побрызгали, но это спасло только от белых пятен и то только на время. Они шутили, что брызгали удобрениями.
Один из жителей грибной камеры побывал на киче, в карцере, который оказался в смежном корпусе, прямо за стеной. Он-то и открыл тайну удивительной живучести гриба: оказывается, с той стороны от гриба через стену проходил вечно журчащий стояк всего корпуса. И в этом стояке что-то не только журчало, но и булькало, причем явно вне труб. Узнали причину — легче не стало. Иногда они забывались и говорили о грибе во время проверок, отвечая на риторический вопрос: «Вопросы есть?» Их не должно было быть, но они говорили: «У нас тут грибок!» И получили: «Грибок у вас? Вам что, лукошко, что ли, дать, чтобы собрали? Не дурите голову!»
ТАМ ДОЖДЬ
Что ответит заключенный, которому предлагают покинуть опостылевшие стены камеры? В плохую погоду чаще всего отвечали: «Гуляли!..»
Это традиция. Вроде бы гулять — это обязанность одних, а водить гулять — обязанность других. Да еще и по два часа в день. Поэтому формально нельзя спрашивать, мол, не хотите ли прогуляться, и нельзя отвечать «нет». Но если на зов «прогулка» следует отклик «гуляли», никто не задает глупых вопросов: «Как это могли гулять?» Просто эта хата гулять не идет.
Разрешая вопрос, гулять или не гулять, хата похожа на сейм Речи Посполитой, причем может быть использовано право liberum veto. Так как гуляют все или никто, приходится идти на компромиссы, а причин остаться «дома» может быть много: болезнь, хоть справки от врача нет, отсутствие одежды, обуви… Или идет интересный фильм, или адвокат может прийти. Но чаще всего просто не хочется менять шило на мыло: вместо маленькой камеры оказаться в еще меньшем дворике с зарешеченным небом. Но этим утром победил вариант «гулять», хоть и было воскресенье, день, в который гулять, в общем-то, не принято.
После ответа «Да!» кормушка открылась, и раздраженно поинтересовались:
— Вы погоду видели?
Хотелось бы ответить и подробно рассказать о том, как можно увидеть погоду из подвала, когда единственное окно — под потолком, но под землей, а вдобавок закрыто сплошными стальными «ресничками», но ответили просто:
— Нет.
— Там идет дождь. Пойдете гулять?
— Пойдем! — от своих слов решили не отказываться. Тем более этот вопрос обсуждался минут сорок. Что значит дождь по сравнении с возможным дипломатическим кризисом.
Кормушка захлопнулась. Они начали одеваться и рассаживаться вокруг уже в ботинках, шапках и куртках. После открытия дверей медлить не дозволялось.
Кормушка снова открылась, и голос внятно произнес:
— Там всю ночь шел дождь. А сейчас ливень.
Возможно, они были тугодумами, но со второго раза поняли, и хоть за ресничками шума дождя слышно не было, один громко сказал:
— Спасибо, начальник. Мы гуляли.
И камера, вздохнув и матерясь, начала раздеваться.
ЗАЯВКА В МАГАЗ
Как выпускники иногда вспоминают школьные годы, так и они иногда вспоминали, как сами когда-то только появились в этом мире, как этот мир их встретил и обучал. И рассказывали друг другу:
— Мы в Жодино на рынок отправляли.
— Не рынок, а в «Евроопт». Говорил, чтобы писал заявку, если надо что, а деньги, мол, потом спишут.
— И что? Писали?
— Ну, как кто. Если хорошо разогнать, то писали.
— А дальше?
— Тут смотря какая смена. Некоторые просто ржали. А один корпусной сказал одеться и вывел.
— Повел на рынок реально?
— Вернули через сорок минут мокрого насквозь. Он вошел, двери держал открытыми, пока он громко не сказал: «Там дождь на улице». А эти ржут на продоле. Нам потом рассказал, что в душевую водили.
— Прикол! А у нас заяву на кошку для мышей писали. Как мыши появлялись, спрашивали, у кого дома кошка.
И объясняли, что собак нельзя, а вот кошку — можно, если есть мыши. По заявлению, конечно.
— А мы хлебушек в пакете собирали, а новичкам говорили, что на прогулке можно коня покормить. И один из них шел с пакетом. Один раз двое даже в шашки сражались за право покормить коня на прогулке.
— А дальше что с пакетом было?
— Да ничего. На продоле забрали. А мы потом говорили, что это из-за неумех, которые хлеб не могут спрятать, конь голодный.
— А самого богатого в «Евроопт» отправляли?
— Отправляли! Спрашивали, у кого денег на счету больше всех, а потом весь вечер думали над общим списком и заставляли наизусть выучить, потому что могут обшмонать. Считали деньги, спорили о ценах. А на утренней проверке надо было на вопрос: «Вопросы?» ответить: «Разрешите, я сегодня в магазин за покупками от нашей камеры».
— И как? Тоже в душ под дождь потащили?
— Не, у этих шутки были стандартные: «Всем выйти, шмон в хате». Но оно того стоило!
ХОЗЯИН
Живности разной, конечно, хватало, и поступали с ней по-разному. Редких тараканов безжалостно давили, с улиткой дружили, на мышей и на крыс начинали охотиться только тогда, когда их наглость превышала все мыслимые пределы. А Хозяина старались не обижать, если, конечно, мозгов хватало.
Один раз сняли паутину, вроде бы старую и неухоженную, необслуживаемую, и на тебе — сразу же переехали в другую хату. Кто-то скажет «случайность», но до этого паутина висела нетронутой минимум десять недель. А когда паука видели — в тот же день прибывало пополнение.
— А!!! Я только что видел большого черного!
Спрашивается, зачем смотрел? Почему нельзя было отвернуться? Вообще лучше в некоторые места не смотреть или же промолчать об увиденном. А если факт озвучен — все. Так и случилось: вечером заводили. Казалось бы, куда, если и так друг у друга на головах сидят? Но официально места были, и если показывался Хозяин, то приезжало и пополнение. Дважды видели, как Хозяин уходил: один раз в кормушку, один — под дверь. И со следующих судов двое домой пошли! Мистика! Вот и не верь после этого в приметы!
Новичкам объясняли экологическую политику:
— Вы поймите, мы здесь — гости, мы здесь временно. А они здесь живут. Гостям хозяев обижать нельзя. И едой надо делиться, мышкам оставить. А паука надо беречь: он всякую гадость паутиной ловит.
Паутину сбивали только в карцере. Сбивали огромной трехметровой шваброй, потому что ничем другим до потолочных ламп было не добраться. И то сбивали только потому, что хотелось оттуда съезжать скорей. А еще потому, что неснятая паутина легко превращалась в новые и новые десять суток пребывания в гостях у Хозяина.
ПРИКОЛ
Новичков давно не было, а приколоться хотелось: не так уж много здесь развлечений. Правда, надо было осторожно подводить к приколу, часто срывалось, потому что народец был подозрительный и ни во что не верил. Но вот, наконец, все сошлось.
Он был тут сравнительно недавно и продолжал впитывать знания, секреты и обычаи, которыми с ними щедро делились сокамерники. Ведь очень много мелких процедур, о которых и не знаешь, как это работает, а потом удивляешься. Для любой мелочи есть своя служба, свое заявление и свой порядок, который надо знать.
— Мужики, а у меня завтра день рождения!
— Ничего себе! Правда, что ли? И сколько?
— Сорокет.
— Да еще и юбилей! А чего ты молчал?
— А что?
И тут кусочек мозаики сложился, и стало понятно: благоприятный момент для прикола. Только б не спугнуть, мужик был неглупый, даром что первоход.
— Что значит «что»? А торт ты будешь проставлять?
— Через отоварку? — Это слово он уже выучил.
— Нет, через отоварку — это коржи, а на днюху можно по спецзаказу кремовый. Деньги есть?
Деньги у него были. И кремового торта захотелось очень.
Его научили, как писать заявление, как приложить к нему квитанцию, как отдать корпусному лично во время проверки. Его уверили, что слова «убедительно прошу предоставить…» в контексте завтрашнего дня рождения — это правильная форма, как положено. В тексте заявления вообще было много находок.
Когда он все сказал и подал заявление на проверке, корпусной и усом не повел, и только когда тормоза закрылись, самые чуткие уши могли услышать отдаленные раскаты хохота из каптерки.
Но он не слышал. Он ждал торт. А хата ждала асимметричного ответа. Говорят, на аналогичное заявление один раз притащили тарелку рыбы-могилы вместо пиццы, один раз одели в куртку и повели в душ, но чаще всего просто шмонали хату.
Кормушка открылась, двойной стук, назвали его фамилию. В тюремной миске лежал кусок кремового торта. Все обалдели. Но больше всего удивился он и спросил недоуменно: «А ребятам?»
НОЖНИЦЫ
Он уже всех достал с этими ножницами. Прям «Рапунцень» какой-то, у которого вместо волос росли и загибались когти. Каждую неделю просил. А в последний раз устроил скандал, что раньше ножницы были острые и слегка маникюрные, а сейчас — большие канцелярские, да и тупые в придачу. Ему сказали брать то, что есть, а он гордо отказался и продолжил писать заявления. Через неделю понял, что затупил, начал снова просить у продольного, но ему отвечали: «Ожидайте, в пятницу и на выходных не предоставляем». А потом начиналось с самого начала. Он бы мог подговорить кого-то, чтобы попросили для себя, а потом дали бы ему, но ему это казалось неспортивным, и он продолжил надоедать продольным со своими ножницами. Но у тех, похоже, тоже был какой-то принцип.
Ничего колюще-режущего в хате иметь было нельзя, даже сравнительно безобидные вещи выбрасывались во время шмона. По правилам у администрации можно было брать иголку (часто со сломанным ушком и всегда с обломанным кончиком), нитки (часто не было, потому что мотали от души на коня15), нож (никогда никто не просил — справлялись). Все это давали без проблем при наличии заявления. Ножницы — бери! Тупые так тупые! Канцелярские? Скажи спасибо, что не садовые!!! А не берешь — значит тупой ты, а не ножницы. В этот день он спросил про ножницы, когда давали завтрак («Ждите дневную смену!»), во время проверки утром («Спросите через час у контролера!»), через час («Ожидайте!»), когда выводили не прогулку («Я же сказал “ожидайте”!») и на вечерней проверке («С этим вопросом к дневной смене!»). Круг замкнулся, но надежда не угасла. И когда на продоле начала открываться внешняя дверь, а потом кормушка, он понял: наконец ему несут его ножницы. Но это был внеочередной шмон. Он остался, остальных вывели, он еще и дежурным был в тот день.
— Запреты есть? — спросил дежурный по СИЗО у дежурного по хате.
Он выбросил мойку, причал и коня на продол в жертву.
— Еще?!
Дежурный по хате как-то судорожно кивнул и отчаянным жестом протянул вперед свои руки, показывая когти.
МАША
Ее звали Маша. У нее была широкая радостная улыбка и огромное красное сердце во все туловище. А вышло это так: их вели по подвалам во дворе, привычно лязгая дверями. Они и так знали, что сегодня на улице — снег или дождь. А на улице оказалась сказка. За ночь доставшийся им большой дворик покрылся снегом. У левой стороны лежали маленькие сугробики, правая щурилась ярким облупленным кирпичом. Во дворике не было ветра, стоял маленький плюс, и с такими развешанными на сцене ружьями выстрела было не избежать. Почти не сговариваясь, они бережно, чтобы не топтать еще не скрученный в шары снег, катали голову, туловище и ноги, а затем гордо водрузили на скамейку в центре. Но это было только начало! Под снегом прятались осколки красного кирпича и цемента, а в стенах можно было найти горелые спички, и они работали не покладая рук. Но споря о неоднозначных художественных решениях. Пигмалион. Ее звали Маша. У нее были глазки и носик, и даже аккуратные круглые цементные уши. Еще у нее были ручки и небольшие рожки, тоже очень аккуратные! А еще у нее почему-то был драконий костяной гребень от переносицы до хвоста. Но главное, главное, что у нее была радостная алая улыбка кирпичной мозаикой и такое же, только огромное и выпуклое, сердце во все туловище.
— Снеговика разберите перед выходом, — сказал тот, кто смотрит сверху.
Они кивнули, а потом обняли Машу, и Маша спряталась в углу за дверью. Им еще сказали стереть снежные надписи на стенах, а их можно было только залепить. Сверху следили за тем, как они это делают, а Маша тайно стояла за дверью и молчала.
И когда их повели назад, они шли радостно и гордо, потому что там, за дверью в уголке, стояла очень красивая Маша с огромным алым сердцем-мозаикой.
Она должна была встречать улыбкой тех, кто следующий придет во двор.
…Шедший последним никогда не сказал им, что конвойный заходил во дворик и был слышен звук, как при ударе ногой в живот. В мягкий снежный живот, прикрытый большим алым сердцем. Он решил думать, что ему просто показалось.
БАНЯ
С тех пор, как люди вышли из моря, нам невыносимо хочется вернуться. А им особенно хотелось в воду в воскресенье, потому что в баню их водили по понедельникам, и к выходным они были максимально немытыми. В камере только и разговоров было, что о бане.
— Баня, баня…
Новенький, только поступивший, еще даже не стриженный, все пытался представить, какая же тут баня, наверное, как общественная. Бани он любил и там. Тут — тем более.
— А веники дадут? — спрашивал он.
— Какое дадут? Это тюрьма! — одергивали его.
— Тут все самому добывать надо, ты не дома.
И, конечно, его научили. Они объяснили, что веники как бы нельзя, но можно самому сплести целлофановый. Для этого нужны были пакеты из-под хлеба и много времени. Сплавленные нити пакетов надо было переплести в косичку (получался «конь»), затем собрать между собой, завязав несколько узелков на каждом. Старожилы говорили, что получается не совсем как дубовый веник, но лучше, чем ничего. Свои бы показали, но они в бане хранились, к сожалению, в шкафу вместе с их шайками. А ему показали на тазик в санузле — это был его, и нужно было тазик вымыть с содой и взять с собой. А веник спрятать поглубже в пакет со сменным.
За три дня он сплел веник, утром понедельника отдраил тазик, в котором стирали. Он был готов.
В дверь постучали дважды:
— В баню идем?
— Идем, идем! — хором закричала хата.
— Воды горячей нет. Идем?
— Да… — тихо матерясь, ответили.
Он еще подумал, ну и что, что нет горячей воды? После парилки в холодную даже лучше! Но его сокамерников как подменили — ходили хмурые. Он пристал к одному. Спросил, что он так по поводу воды расстроился. Тот отмахнулся и сказал, что хотел постираться… Чудак!
Он выбежал из камеры последним — чуть не забыл тазик.
— Это что такое? Оставить!
— Мне стирать, — сказал он, как учили.
— Оставить, я сказал!
И он оставил тазик, а что было делать? Хорошо хоть целлофановый веник был надежно запрятан.
Их провели по коридорам, запихнули в кафельную душевую. Там были крючки для одежды и все: ни шкафов, ни тазиков, ни парилки.
— Мужики! А где парилка? — растерянно спросил он, уже начиная понимать, что его развели…
— Нету?
— Парилку захотел… Ты еще горячей воды попроси…
«Баня» в этот день была такая же, как всегда. Только холодная.
УРУРУ
Синтезированный робоголос иногда звучал у него в голове. Он сначала думал, что чудится, потом думал, что сходит с ума, а потом догадался спросить: «А что это за звук?» И ему ответили просто: «А это — уруру». И объяснили, что это значит. Оказывается, пневмопочту, это когда по трубам осуществляется коммуникация, придумали не писатели-фантасты. Она всегда здесь, оказывается, была. И почти так же, как по телефону, можно было разговаривать через канализацию, вызывая абонентов в любой хате с одного стояка. Даже трубки для разговора были — правда, не телефонные, а гофрированные. Голосом поговорить можно было и через стенку (слушать через кругаля), и через батарею (снова в кругаль говорить и слушать) или даже по громкой (если удавалось перекричать радио). Но уруру, конечно, был самым интересным вариантом.
— Уруру! Уруру! Говори — говори!
— Говору — говору!
— Есть курить?
— Не куру!
Пока двое говорят о своем, о важном, по трубам разносится синтезированный робоголос.
Один из старожилов, похоже, в прошлой жизни айтишник, бодро рассказывал, что уруру позволяет проводить даже многоканальные конференции, вот только с шифрованием было не очень.
— Это как? — новичок не врубился то ли в то, почему «не очень», то ли в слово «шифрование».
— А во, смотри!
Легким движением руки экс-айтишник снял с раковины сифон и элегантно поднес его к уху. Потом прикрыл его рукой и пояснил.
— Видишь, я все слышу! Никакой защиты! А еще я тоже могу поговорить.
Потом он отнял руку, немного подумал и заорал в сифон, перебивая неспешную беседу:
— Эй! Ты кто??? Кто говорит??? Как ты туда попал???
РАПОРТ
Про таких говорят, что в одном месте у них шило. Это, конечно, неправда — при полном обыске на заселении шило непременно бы обнаружили и изъяли. Но он жил припеваючи, даже без шила, и, похоже, был бессмертный. Он лежал на передней линии, как на линии фронта, прямо напротив «глаза», но это его не смущало. По ночам он читал книги, а днем спал. А они на него смотрели и звали к кормушке:
— Вы! Да, вы! Поднимитесь! Почему спите? Фамилия?
— Моя? — он назвал и добавил заинтересованно: — А ваша?
— Рапорт! — кормушка лязгнула, захлопнувшись. А он вернулся и рассказывал всем о маникюре и о прическе девушки, которая дежурит на продоле. На следующий день была точно такая же история с новой продольной: у него спросили фамилию, он спросил в ответ и услышал «Рапорт!» и не сдержался:
— А вы сестры?
— Что?
— Сестры Рапорты? А я вчера с вашей сестрой познакомился и сейчас слышу, что и у вас такая же фамилия.
Второго рапорта за это он не получил, но и имени не узнал.
А третий рапорт, призовой, за который полагалась поездка в карцер, он выиграл и вовсе чудесным образом. И вроде ведь не спал, но в двери постучали ключом по открытой кормушке. Это значило, что надо подбежать и спросить, глядя снизу вверх:
— Да, гражданин начальник?!
А он в ответ на «тук-тук!» возьми да и крикни на всю хату:
— Кто там?
Потом все же пришлось подойти. И неудивительно, что о себе услышал укоризненное: «Такой небритый!»
Уезжал на кичу он в день, когда на продоле дежурила одна из сестер Рапорт. И громко рассказывала историю, как в другой тюрьме один зек вышел, влюбил в себя продольную, и ту из тюрьмы уволили, и они жили потом вместе долго и счастливо.
МНОГОЛИКИЙ
СИЗО. Это как галактика со своими звездными системами корпусов и их ответвлений. Каждая хата — планета, свой мир со своей биосферой, своими законами, обычаями и мемасиками. И со своими именами для тех, кто путешествует между мирами и приходит их проверять. Где-то этого «проверуна» могли бы назвать «одиозная личность», но тут за его стать и всякое доколебывание называли по-разному в разных хатах. Иногда людей из хаты перемешивали, и они обменивались мемасиками и кличками. Вот только те из имен многоликого, которые собрались за два месяца в одной небольшой хате: Пузырь, Кабан, Толстый, Слоник, Хомяк, Морда… В глаза его звали, конечно, по-другому — гражданин начальник. В отличие от других гражданинов начальников он был особенный.
К его дежурствам подготовка была серьезнее, чем генеральная уборка на субботник. В дополнение к обычным ритуалам (подмести, помыть) к его приходу прятали все с пустых нар (хотя бы на время проверки пихали, куда удобно), делали красиво. В «баре», на полке для продуктов, брили лицо безжалостно, до глубины. И прочее, и прочее. Если воинский устав писали кровью, то правила подготовки к приходу многоликого были писаны «нарухами». Ему всегда было что сказать помимо банального «А ты чего такой небритый?». Позапрошлый раз одна подушка лежала не с той стороны кровати, не по образцу, в прошлый раз в одном из кругалей, выстроившихся в ряд в ожидании проверки, было две чаинки. Что на этот раз? После доклада взгляд многоликого скользнул по подбородкам — идеально, по шконкам — чисто, простыней не видно нигде, по бару — стоят аккуратные пакеты («органайзеры»). По кафелю брони — нет ничего сверху, по кружкам — стоят в прихватках от кипятка. Глаза блеснули! Эврика! Что значит «я нашел!».
Апгрейд кружек был ликвидирован, виновные найдены. Кружки сказали ставить под линейку на стол, но главное — на ночь переворачивать «на сон», иначе рапорт. Проверка прошла не зря — появилось новое правило.
МУТКА ЧАЯ
Если бы легендарный богач Крез оказался в СИЗО, но без родственников на свободе, какой толк был бы от несметных его богатств? Сидел бы ровно и ел сечку по утрам. И даже если бы Крез был человеком со сложной судьбой и без определенного места жительства, у него бы и с одеждой впервые не возникло бы проблем — все бы нашлось тут.
Люди, у которых ничего не было, кроме хорошего настроения, называли себя «босые-веселые» и вступали в активную коммуникацию с миром. Вышел на укол и вернулся с настрелянными восемью сигаретами — пожалуйста! Договориться о двойной или тройной порции — вообще без проблем! Но главное, конечно, для нужд личных — сиги, а для нужд общих — чай. Через батареи, через уруру, по стенам и по оголенным сплетенным из коней нервам тюрьмы отбивался SOS: «Мужики! Сидим голые, босые-веселые! Дайте хоть мутку чая!» Обращаясь за гуманитарной помощью, не частили: обрабатывали хаты по одной. И мужики не подводили, собирали ссобойку. Мутка чая — это как трубка мира: два корабля чая, запаянного в целлофан. Мутка должна была прийти обязательно — по воздуху или по «мокрой». А с ней в спайке могли быть любые другие дары: три сигареты, пара кусочков сала или колбасы, или даже корабль кофе. Когда приходила гуманитарка, племя садилось пить чай. Мутка со всеми ритуалами заваривалась в кругале, а кругаль пускался по кругу. А потом снова отправлялась малява — начиналась охота на следующую мутку.
Мужики сидели голые, босые-веселые, хаты передавали мутки, хоть и чертыхались — ну что за голодранцы! Некоторые на второй-третий раз даже отказывали, мол, хватит, сколько можно.
И вряд ли кто догадывался, что в кэшерах у некоторых голых-босых лежали упаковки валюты, подготовленной на лагерь: блоки сигарет, чай, сахар… Это был НЗ — стратегический запас на будущее.
КОРОНАВИРУС
Если есть клаустрофобы, то должны быть и клаустрофилы. Многие в упор не хотели гулять ни под каким предлогом. Причины называли разные: нет одежды, гулять — только раздражать мнимой свободой, холодно, мокро, жарко, скучно, передача по телеку, болезнь. Работала только болезнь и только при наличии медицинского освобождения. При этом с больными кто-то один оставался — стакан воды подать или проследить, чтобы по кэшерам не лазил. Самый убежденный домосед в их хате пристраивался с больным как рыбка-лоцман к акуле. Но вот пришла беда откуда не ждали — все выздоровели, больных с освобождениями в хате не осталось. Сначала он хотел выиграть не референдуме: если бы большинство решило не гулять, то камера сидела бы дома. Но не прокатило, несмотря на его красочное описание поджидающих опасностей и домашних ништяков, хата была готова рискнуть. Итак, на следующий день, осознавая невыносимость второй прогулки, он пошел ва-банк:
— Мужики! Я потерял нюх. У меня это — коронавирус.
Заявка была серьезная. Тестов бы никто не делал, просто бросили бы хату на карантин на две недели. И никаких прогулок и адвокатов. Надо было что-то делать.
— А вкусы чувствуешь? — спросили у него.
Он телик смотрел и, не задумавшись, быстро ответил, что нет.
— Ничего себе! — ласково сказали мужики.
— А вот попробуй, не чувствуешь? — ему дали луковицу.
— Ничего не чувствую! — сказал он, вгрызаясь, а из глаз уже текли слезы.
Игра понравилась. Не чувствующий вкуса и запаха больной в экспериментальных целях употребил два лимона, чеснок, приправу с острым перцем, опять лук. Держался молодцом!
А на улицу все равно пошли. Один из уважаемых членов коллектива вежливо попросил его и настоятельно ему посоветовал ничего не говорить врачу, если форма легкая или если он валяет дурака. Было обидно.
ФАНТАЗИИ
Из рассказов о прошлом можно было бы собрать приключенческие романы, из рассказов о будущем — фантастические повести. Но больше всего им нравилось рассуждать о том, что могло бы произойти здесь и сейчас, будь они немного поудачливее.
Рассуждали, к примеру, а чего стоит корпусному заказать для них пиццу? Потом перешли к более реальному.
— Да ладно пицца! Пусть бы иногда по два раза в неделю в баню водили. Чего стоит?
— Вот вообще не понятно, как такие грязные мы тут можем исправляться.
— Зэк должен страдать!
— Мы пока не зэки!
— Тем более!
— Вот бы на Новый год в баню лишний разочек…
— Да с девчонками с женского корпуса…
— Ты этих девчонок видел? Бойся своих желаний! Будешь из душа рваться наружу — не выпустят!
— Да там и красотки есть!
— Есть. Все равно будешь рваться наружу, поверь ты мне.
— Ой, не хочешь ты попасть с десятью девками в баню… Ой, не хочешь!
— Ну тогда… Могли бы девушки-продольные вести себя более по-человечески, что ли?
— Это как?
— Ну, вот с утра. Шесть утра, воскресенье, на продоле — красивая блондинка. И что она делает, чтобы нас разбудить? «Бзззз!» этой дурацкой сиреной.
— Нет бы сказать: «Доброе утро, мальчики! Как спалось?»
— Не, не так… Надо бы тихонечко открыть тормоза, подойти и ласкового на ушко…
Его перебили:
— Почему спишь после подъема? Фамилия как твоя?
— Да что вы все портите! Дайте помечтать. Вот пошла бы, провела по щеке ладошкой, чтобы не разбудить, и шепнула бы…
Перебили опять:
— А ты чего такой небритый? Фамилия как твоя?
КНИГОНОШИ
«Меняем книги! Меняем книги!» — неслось с продолов. Это значило, что пришли книгоноши. Обычно книги участвовали в броуновском движении — их забирали в одной хате и отдавали в следующей без особого разбора. Получался эдакий буккроссинг: заказанная кем-то когда-то книга могла долго странствовать по СИЗО просто потому, что стандартный запрос в библиотеку звучал так:
— А дайте какую-нибудь книгу!
Но у них было все по-другому. Им приносили хорошие книги, которые они честно выиграли в интересной игре. В «интеллектуальный морской бой» играли так: по памяти записывали фамилии авторов и названия книг. Затем книгоноши их проверяли в библиотеке и, возможно, названия попадали «мимо». Иногда угадывали не совсем точно, и тогда могли принести другую книгу «раненого» автора.
Сегодня им тоже должны были принести хорошие книги, но какие — это должно было стать приятным сюрпризом.
— Сдаем книги!
Сдали.
— Так, это есть, это есть… Это есть. А где поэзия XIX века?
— А уехал человек, который заказывал.
— Книга на камере.
— Да он с ней выходил!
— Где, в какой сейчас?
— Откуда мы знаем? Может, на этапе?!
— Мне без разницы, давайте книгу!
— Да он на себя, на свою фамилию заказывал!
— Все книги — на камере. У вас что, ее нет, что ли?
— Ну… нет…
— А ведь я приносил вам хорошие книги…
— Мы не…
— А вы представляете, как тяжело, когда люди палят, рвут, крутят самокрутки, полкниги исчезает!
— Да… но мы…
— Я от вас такого не ожидал!
— Обещаем, этого не повторится!
— Конечно не повторится, — и на этой фразе кормушка захлопнулась.
— А новые книги? А что нам читать? — крикнули они вслед удаляющимся книгоношам.
— Читайте то, что у вас есть, — поэзию XIX века. Через двадцать дней буду.
АЛФАВИТ
У него оставалась последняя жизнь: за два нарушения уже были предупреждение и выговор. Следующее нарушение — это путевка в карцер. И вот вчера он отдежурил — и ничего не случилось. А значит, скорее всего, он дотянет до конца этой недели, и тогда будет 40-дневный юбилей со дня выговора, и все нарушения сгорят синим пламенем.
Дежурство было опасным бизнесом: назначенный дежурный отгребал за всех, поэтому хорошо, что вчера все закончилось благополучно. Сегодня с утра можно было расслабиться.
Обычно дежурного не объявляли: камера сама вела подсчет. Правила у корпусных были нехитрыми — дежурили по алфавиту, как лежали в ящике их карточки. Но иногда что-то происходило и дежурного объявляли в кормушку. Вот и сегодня зачем-то внезапно объявили фамилию дежурного. И что самое паршивое — это оказался опять он.
Он рванул к кормушке, зажал «клопа» и спросил:
— Гражданин начальник! Это как? Я вчера дежурил, а сегодня опять?! Это ошибка.
— Вас вчера объявляли?
— Нет, но мы ведь по алфавиту? Кто вчера?
— По алфавиту, как всегда.
— Так что нам делать? Я вчера дежурил!
— Это ваши проблемы, у нас журнал, — и продольный, сверившись, назвал фамилию вчерашнего дежурного.
Это была фамилия на следующую букву алфавита, фамилия, которая по алфавиту идет за его фамилией. Это был сегодняшний дежурный. Но что можно было обсуждать с корпусным? Что он не знает алфавита? Не очень умная затея, тем более что в журнале уже записано.
Конечно, за него отдежурили (тот, что вчера не дежурил), но по закону подлости рапорт за висящую испокон веков под потолком паутинку получил, как дежурный, он.
Как все вместе ни уговаривали заменить.
Когда у него на следующий день брали объяснение, в каптерке он обратил внимание, что на столе под стеклом лежит распечатанный алфавит. Судя по всему, давно.
ОХОТА
В кегельбане она, наверное, выбивала страйки, а на продоле она писала рапорты сразу на всю хату. Через полчаса после обеда она неслышной походкой подходила к одной из них, нежно открывала глазок, долго глядела, а затем открывала кормушку и твердо объявляла в только что начавшие просыпаться, еще совсем заспанные лица: «Всем рапорт!» — это было удобно, не нужно было спрашивать фамилию, рапорта писались по порядку на все карточки. Но в этот раз ей пришлось сказать другую фразу: «Так, всем, кто спит, — рапорт. Один, который не спит, — да, вы, за столом… Как ваша фамилия?»
Так она узнала его фамилию, а он превратился в желанный охотничий трофей.
В это дежурство глаз открывался регулярно, но ничего не происходило. Народ, уже получивший рапорт, мог спать или даже курить не там, где положено, у них как будто был оберег. А он продолжал сидеть за столом и ужасно действовать ей на нервы. К следующему ее дежурству ему сказали соседи: «Смотри, она на тебя будет охотиться, готовься!» И он готовился, тем более что и его дежурство. Вся смена прошла как на иголках. Глаз открывался, кормушка ляпала, народ откровенно веселился, делал все что угодно — охота шла персонально на него. Но все было в порядке: своевременно выбритое лицо, чисто убранная хата, аккуратно выброшенный мусор. Даже неожиданный «технический осмотр» на удивление прошел «без нарух» (он заблаговременно сам все «обшмонал» и выкинул запреты, избавившись от улик). Вечером трудного дня он стоял у двери и гордо озирал дело рук своих: все спят и ничего, в хате мыто, запретов нет, он без нарухи — отличное дежурство.
В очередной раз открылся уже почти совсем не страшный глаз — он не спешил поворачиваться.
— Так… А кто это спиной к глазку закрывает обзорность? Рапорт! Фамилия?
ПЕРВЫМ ДЕЛОМ
Обычно отсюда уходили на этап. Но в редких случаях уходили на суд, чтобы не вернуться, или даже на волю, потому что срок заканчивался. Те, кто уходил, собирали контакты и жали руки. И независимо от своей статьи, возраста, семейного статуса и прочих условностей, неизменно говорили одно: «Мужики, я, как освобожусь, первым делом… загоню вам большого кабана!» Или выражались чуть скромнее: «Первым делом погрею вас немного!» Или просто: «Передам вам сигареты». Или хотя бы: «Напишу». Но обязательно первым делом! Вот прям сразу-сразу!
Он, конечно, тоже клялся и божился! Ну еще бы! У него был и вовсе особый случай. Говорил, что взяли его в гараже в самой драной рабочей шмотке, не дали взять вещей, не дали денег взять. И вот в зиму в грязной одежке без ничего и без никого. Он с аппетитом рассказывал свою историю, как он, обычный сирота, смог построить бизнес на перепродаже муки. Как в его особняке в гардеробной висит шесть итальянских костюмов, а он тут в какой-то робе. Как страсть к женщинам помешала ему жениться, и он жил плейбоем, без забот, без хлопот, но сейчас без тех, кто смог бы помочь в тюрьме деньгами или передачей. Он был тут, как многие другие: голый-босый-веселый. Только в отличие от других он был Гарун-аль-Рашид, сказочный принц под прикрытием. Поэтому пока его всей хатой одевали (даже куртку и ботинки нашли), пока его кормили и угощали сигаретами, он улыбался и приговаривал: «Счастливый билетик вы вытянули, пацаны. Мне тут месяц остался — выйду и первым делом возьму вас на полное довольствие и обеспечение — как сыр будете в масле кататься!»
Пацаны сдержанно радовались, угощали сигаретами, говорили, что они это не из корысти — в тюрьме ничего не одалживают и не продают с отсрочкой, а просто дарят.
И все же пацаны давали ФИО и адреса, чтобы легче передавать передачи и помочь родным, если что.
Когда он, одетый хатой, вышел, сначала сразу ждали кабана, потом еще месяц надеялись. И уж точно не ждали те, кто еще тут остался, что тормоза откроются и впустят знакомые, но уже усталые, куртку и ботинки, и он, уже не такой веселый, увидев знакомых, немного смущенно скажет: «Извините, мужики. Это какая-то нелепая случайность, но я — опять…»
ТЕАТРАЛЬНЫЙ КРУЖОК
Обычно актеров меньше, чем зрителей, но здесь все наоборот: все старались играть как можно ярче для одного зрителя. Или для одной зрительницы — в зависимости от того, кто дежурил на продоле. Что делать, если делать тебе нечего, и так будет еще не один месяц, а ты с этим ничего сделать не можешь.
Организм может адаптироваться к любой жизненной ситуации. Поэтому самое рациональное, что можно было делать — спать. Желательно, как ленивцы — 17 часов в сутки. Тогда срок пролетит «на одной ноге». Но была и одна проблема — спать как бы было нельзя. Каждый, замеченный за этим невинным, в общем-то, занятием, мог получить путевку в карцер, а там бы спать не получилось совсем по другой причине. Поэтому спать все же как бы было нельзя. Зато можно было читать. Отсюда следовало простое заключение: если человек на продоле будет думать, что ты читаешь, то на самом деле ты можешь спать, и все будут довольны.
Во время сна могли выдать закрытые глаза, храп и отсутствие книжки. Поэтому требовался определенный реквизит и декорации, а также умение играть свою роль даже во сне. Все справлялись по-разному. Простаки держали книгу в руках, оперев на живот; те, кто поумнее — поднимали колени и опирали на них, так было меньше шансов, что упадет. Кто-то строил стопочку книг и опирал открытую.
Но на грани гениальности выглядело решение с подвешенной на верхней наре газетой. Ее как будто держали невидимые руки даже тогда, когда человек лежал на боку. В общем, в местном театральном кружке все играли почти убедительно.
Разбудил их лязг кормушки и требовательное «тук-тук!». Дежурный спросонья подбежал и на вопрос «Чего спим?» охрипшим голосом выдал: «Мы читаем!»
— Вы совесть потеряли, а не читаете. Три минуты на вас смотрю! Хоть бы кто шелохнулся! Хоть бы кто страницу перевернул!
— Мы медленно только умеем…
— Зато волшебники.
Дежурный обернулся и понял, что оставленная впопыхах газета продолжала левитировать над его нарой.
БРЭД ПИТТ
Мода там постоянно менялась, но мода на прически здесь вот уже который сезон оставалась неизменной. Стрижек можно было придумать много, но для мастера были доступны лишь два парикмахерских инструмента — бритвенный станок и машинка, но машинка — это если очень повезет. Зато каждый мог попробовать свои силы на новом поприще. Обычно получалось так себе. Оказывается, даже побрить наголо было не так просто. Во-первых, у «наголо» или «под ноль» оказывалось столько же вариантов, сколько слов для оттенков снега у эскимосов. Во-вторых, и волосы, и черепа… откровенно разочаровывали. Ну и в-третьих, в процессе стрижки могло стать скучно, и концентрация немного терялась. Чтобы сильно не скучать, прежде чем сбрить остатки волос с неидеального черепа, начинающие парикмахеры обязательно выстригали что-нибудь очень забавное в меру своего таланта и фантазии. Иногда попадались клиенты, которые почему-то цеплялись за остатки своих волос и воспоминаний о другой жизни. Они соглашались стричься только после твердого обещания мастера, что все будет хорошо и волосы останутся, причем не островами, а материками.
Один из волосатиков долго сам себя стриг «под горшок», а когда это стало очень уж странно выглядеть — принял неизбежное и получил от родных письмо с картинками, как стричь правильно. Все посмотрели: выглядело не очень сложно. Снизу — так, сверху — вот так, и все готово, все красиво! Был выбран самый лучший из доступных мастеров-парикмахеров, и с него взяли клятву — стричь строго по инструкции.
— Не бойся, братан! Постригу тебя как голливудского актера!
— Круто! Сделай как у Брэда Питта!
— Базара ноль. Бред так бред!
Все остальные уселись на нары смотреть и комментировать. Он сел на трамвайку… И понеслось! Мастер парикмахер чертыхался и плясал вокруг с машинкой, народ комментировал, не стесняясь в выражениях, и высказывал разные гипотезы о конечном результате. Бывший волосатик бледнел, краснел, потел… А волос у него оставалось все меньше… И вот — последний штрих мастера и его довольное, но слегка извиняющееся:
— Братан! Постриг как в Голливуде! Извини, Брэд Питт немного не вышел. Ничего! Будешь как Брюс Уиллис!
ДИАЛОГ
Солнечное затмение — редкое и захватывающее природное явление, которое в древности могло здорово переполошить наших предков. Конец света в Шанхае — полуподвальном помещении СИЗО был неожиданным приключением для его обитателей.
Лампы горели днем и ночью, поэтому однажды, когда они внезапно погасли, удивительно было обнаружить, что забранное стальными ресничками как бы окно, находящееся сверху и как бы выпрыгивающее в бетонный карман, приямок на улице, даже в яркий солнечный день почти не пропускает света.
Глаза привыкли, и что-то угадывалось, но это лишь прибавляло загадочности происходящему. А на продоле, где и вовсе никаких окон не было, видимо, было совсем темно. Продольные подбадривали себя тем, что переговаривались по рации или как-то передвигались по коридору, заглядывая в темные глазки, ведущие в хоть чуть-чуть освещенные камеры. С продола говорили не спать, а из камер смеялись, услышав хорошую шутку.
Впрочем, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Вскоре настало время обеда, и при свете фонариков с продола через темные кормушки начали передавать тарелки с супом. Трапеза и при свете представляла непростой квест, когда мест за столом — три, а в камере — девять. Если же света не было, то квест приобретал элементы драматического реалити-шоу. То, что в лучших ресторанах Лондона и Парижа для обострения вкусовых ощущений изысканные блюда подают в полной темноте — не утешало. Они были не в лучшем ресторане, да и блюда были изысканными только в том смысле, что такие блюда еще поискать надо.
После обеда коротали время «да-нетками» и вопросами из «Что? Где? Когда?». И иногда никак не могли угадать, а ведущий все упрощал и упрощал. И вот последняя подсказка. «А еще это не только название экстравагантного коктейля из колы и дорогого коньяка, но и название романа Достоевского. На букву “и”». И камера хором ревет: «Идиот!», а на продоле в это время пиликает рация и строгий голос ей отвечает: «Слушаю!»
ЕЛОЧКА
— Поровну. Теперь как ты скажешь, так и будет.
Он внезапно ощутил собственную значимость. Голоса «за» и «против» прогулки разделились поровну, и теперь он, последний не проголосовавший, решал, идут они или нет. Гулять ему хотелось, но еще больше хотелось курить.
— Ну что, давайте мне кто-нибудь пачуху, и я проголосую.
— А ты не перепутал ничего?
— Мне просто пофиг. Могу гулять, могу нет. Заинтересуйте.
И ведь чуть не дрогнули! Мог бы и аукцион начаться. Но тут один мужик с ленцой объяснил ему демократию.
— Твой голос ничего не решает.
— Как это? Как я решу, так и будет.
— Любой здесь, если поменяет решение, то будет так, как он скажет. Не только ты. Любой.
Пока выставивший свой голос на продажу обдумывал эту глубокую мысль, двое уже сообразили и сразу сказали, что им для изменения решения полпачки хватит.
— Да ладно, — добил тот, кто разрушил верную схему. — Я передумал и хочу гулять. Не о чем больше базарить.
И вот так они пошли гулять в минус 15 градусов по Цельсию.
Дворик был тесным, но все равно было холодно. Через пять минут поняли, что нагулялись, еще через семь гулять всем расхотелось совсем. Но никто не бродил над двориками, гражданин начальник или начальница то ли в других местах надзирали, то ли тупо грелись. А гулять по правилам было положено два часа, и про мороз оговорок не делалось. В результате начали кричать. На жалобное «гражданин начальник…» никто не показался, робкий крик бессильно повис в морозном воздухе над искрящимся снегом.
Тут кто-то вспомнил волшебную формулу вызова, которую им когда-то подсказали. И вот нестройный и неполный хор начал скандировать: «Мы! Хотим! Досрочно! Завершить! Прогулку!» Но вышло без огонька и без результата.
Через полчаса, отпрыгав и правую, и левую ногу, они сплотились и спелись. Над двориками полетели исполняемые всеми две строки: «Маленькой елочке холодно зимой! Надо с мороза нас вывести домой!»
К этому гимну присоединились и неудачники из других двориков.
КИЛЛЕР
Киллером он стал уже тут, а заехал-то по совсем безобидной статье. Но в новых условиях и в замкнутом пространстве раскрылся талант. Может быть, если бы был другой состав сокамерников, все вышло бы по-другому. Но он понял: никто, кроме него. И стал киллером. Он сидел и следил, а как только замечал, говорил:
— Ах, вот ты где… Попался!..
Или:
— Ах, ни… себе ж… Вот это… Иди сюда!
Или:
— Привет! Вот это поворот!
Или даже:
— А вот тебе!.. А на!.. И еще один…
Если бы тараканы и прочие уничтожаемые насекомые могли говорить, они наверняка придумали бы ему какое-нибудь грозное прозвище. Но они не умели и поэтому просто умирали пачками, а на смену им приходили новые и новые несметные полчища.
Конечно, все остальные тоже заботились о восстановлении санитарного баланса, но делали это как-то с ленцой, без огонька. Они могли неоправданно долго медлить, искать бумажку или снимать тапок, собираться с духом. Пока они медлили, тараканы, несомненно, обладающие телепатическими способностями, телепортировались в район щелей в общаке или за баром.
Он до трех не считал, мог даже вскочить, побежать на другой конец хаты и достать чуть ли не в прыжке: «Ииааа!» Если бы на тапке он рисовал звезды, отмечая свои победы, давно бы закончилось все место.
Однажды ночью они проснулись от грохота. Он долбил баром об стенку, видимо, в состоянии аффекта. Тапок бессильно подрагивал во второй, опущенной вниз, руке:
— …! Открыл глаза, и он, …, ползет! Ну, думаю, …, привет! От меня не уйдешь! И ведь почти! Свалил, животное!!! Спрятался, …!» — он треснул еще раз баром, но таракан так и не вывалился из убежища.
Киллер сел за стол, немного успокоился, надел тапок и сказал фразу, которая посреди ночи прозвучала весомо и зловеще: «Встретите таракана с оторванным усом — не трогайте его, он мой!»
КОЩЕЙ
Все люди смертны… Но с костлявой старухой с косой, для того чтобы отсрочить встречу, сражается и человечество в целом, и отдельный человек в частности. Он был очень озабочен вот этим вот всем. Кто о спорте любит разговаривать, кто о бабах, а этот — о здоровье! На каждого новичка нападал, пока не выпытывал полный анамнез, а потом что-то писал в своем дневнике.
Однажды попался врач (наверное, уже можно сказать «бывший»). Так его пытал ежедневно, пока того, на его счастье, скоро, куда-то не перекинули. А так как больше никто из соседей поддержать разговор о его болезнях не мог, он мог рассчитывать только на собеседников из медицинской службы, которые регулярно захаживали.
Не то чтобы их тоже тянуло пообщаться. Просто он каждый день писал в медчасть заявление, в котором сообщал о своих новых симптомах (а они, увы, проявлялись почти ежедневно) или напоминал о несдержанных медиками опрометчивых обещаниях:
— А когда уже сделают рентген? А вдруг пневмония? А что там с УЗИ, у меня же потемнение в брюшине! Что по поводу кетанова и угля активированного? Опять съели злые зэки?
Всегда было о чем писать и о чем поговорить. При этом он ведь не симулировал, просто внимательно относился к своему здоровью, ведь болезнь лучше предупредить, чем лечить. А здесь узнал, что лучше один раз написать, чем сто раз сказать, а еще лучше — написать сто раз, вот и вступил в обширную одностороннюю переписку с медчастью.
Однажды к нему не ходили неделю: фельдшеры боялись описанных им симптомов да и могли только таблетку дать, что его не устраивало, а терапевт был в отпуске. Но вот терапевт вернулась, пришла и сразу услышала его вопрос, молящий: «Доктор, я буду жить?!»
И, все еще пребывая душой в Египте (или где она там была?), врач сказала громко и искренне:
— Вы? Умрете? Да вы же бессмертный! Да мы вас так уже вылечили, что вы будете жить вечно!
БЕЛЫЕ НИТКИ
Здесь все шили белыми нитками, и это была не прихоть и не мода, просто других ниток не давали, а одежда рвалась все равно. Ритуал вызова иголки и ниток был известен: в безлунную ночь в четверг после дождя… или в любое другое время надо написать заявление, а в будний день и когда настроение хорошее — получить. Ритуал-то он знал, но белых ниток просить не хотел. Его любимые и единственные штаны недавно приобрели дополнительное вентиляционное отверстие, которое не сильно было заметно среди черных складок, но зашить стоило. Вот только с белыми нитками это место стало бы привлекать внимание, а привлекать к нему внимание точно не стоило.
Испробовав легкий путь (попросить у корпусного, написав заявление) и получив ожидаемый ответ, что нитки есть белые, а привередничать не надо, а то не будет никаких, он перешел к сложному плану Б.
План был рассчитан где-то на месяц и предполагал, что родные — догадливые. Он писал о белых нитках и о черных, описывал процедуру, объяснял, что нитки-то им можно, только передать нельзя. Писал еще много всякой ерунды и наконец попросил передать черные носки — мол, это очень хороший предмет, чего стоит хотя бы традиция вкладывать в носки подарки.
Месяца через полтора носки наконец передали. Они были черные, но больше всего его интересовал не цвет. Запустил пальцы в глубину… есть! Внутри носка, уютно свернувшись калачиком, лежало сантиметров пятьдесят черной нитки. Ура! Сбылось!
С чувством удачно завершенного проекта он подошел к кормушке, постучал, посмотрел оценивающе. Продольный был хороший, да и настроение у него, похоже, тоже: можно было попросить иголку ну и нитку тоже, конечно, чтобы не спалиться. Попросил, подождал, принесли…
Он смотрел на принесенную нитку, улыбался и думал: интересно, а как давно закончились белые и начали выдавать только черные?
ДЕЖУРНЫЙ
Они опять спорили об алфавите. Речь шла о той версии алфавита, которую нужно было использовать при определении сегодняшнего дежурного. Вроде бы, но это не точно, в той версии, которой руководствовался корпусной, буква «Д» предшествовала букве «Б» — это из опыта прошлых недель. И вот два счастливых обладателя фамилий на «Д» и на «В» обсуждали, кто же из них сегодня дежурит. Остальные пытались помочь.
— Мы же дежурим по алфавиту?
— Нет!
— А как?
— Как у них в журнале написано, так и дежурим!
— Но они пишут по алфавиту?
— Говорят, что да. Но проблема в том, что они алфавита не знают.
— У них в каптерке написан. В прошлый раз, помнишь? Я выяснил, что они перепутали «Д» и «В», но наруху получил. А в каптерке у них алфавит под стеклом на столе.
— И что? В прошлый раз назначили по алфавиту под стеклом? Он правильный?
— Он правильный. Дежурь, «Д»!
— А если они опять? В смысле, опять перепутают и скажут на этот раз по правильному алфавиту, и будет «В»? Давай спросим?
Обладатель фамилии на «В» почему-то улыбнулся и сказал: «Ща спрошу!»
Он подошел к двери, поморгал клопом, а когда открылась кормушка и недовольно спросили: «Что?», выпалил скороговоркой:
— Гражданин начальник! Подскажите, пожалуйста! А дежурный на какую букву? На «Д» или нет?
Контролер немного подвис, но все же ответил:
— Дежурный — на «Д», конечно! — и с грохотом закрыл кормушку.
Вопрос был решен.
НЕИНТЕРЕСНЫЕ
Это можно было делать нежно или грубо, демонстративно или исподтишка, с настораживающим перезвяком или без прелюдий. Обычно они слышали шелест металлического кружка по стертому ободку и могли приготовиться: принять непринужденную позу или даже обернуться и посмотреть в глаз пронзительно-честными своими глазами.
Но иногда глаз открывался мастерски, и тогда они слышали только ляпанье кружка, как запоздалое эхо выстрела после не попавшего просмотра, или же открывание кормушки (это если глаз увидел что-то интересное).
Сегодня в восемь утра к ним пришли звезды, а за их спинами они разглядели новую продольную. И каждый рассмотрел ее по-своему. И обсудили, конечно. Насчет того, что блондинка, согласились все. Другие отличительные особенности в описаниях разнились. Конечно, как обычно, поспорили о размере. Согласились, что она совсем зеленая, и надо познакомиться поближе и как-то показать, что они, в общем-то, отличные парни.
На прошлой смене их этим глазком извели. Такое впечатление, что через него прошлому хлопцу показывали самые интересные нынче ролики: они вскакивали каждые пять минут, а он долго-долго каждый раз загадочно смотрел в глазок и молчал.
Обсуждали, что можно сделать, чтобы повеселить новенькую сменщицу этого вуайериста. Бывалые говорили, что если сделать из мыла пузырь и повесить на глаз, то она увидит все вверх ногами — вот это будет элегантный и приятный сюрприз? Были и другие, более нескромные варианты. Оставалось только уточнить график просмотров и быть готовыми.
Ближе к вечерней пересменке пришло горькое осознание, что готовиться не придется. Всякое тут бывало, но никто из женщин столько мужиков разом еще не оскорблял. За день она не посмотрела ни разу! Они были ей абсолютно неинтересны.
Это было непривычно и обидно.
ШАВАСАНА
— Вот вы. На второй справа на втором ярусе. Вы-вы! Что головой крутите и оглядываетесь? Давайте, идите сюда! Да вы же! Кто же еще?!
На самом деле еще много кто мог быть вызван. После завтрака в шесть так сладко спится! Особенно если в шесть ты не вставал, а, не просыпаясь, перелег из-под одеяла на одеяло. Позвать могли почти всех, кроме уныло пьющего кофе дежурного, но позвали именно его. Видимо, его поза показалась наименее убедительной. В общем-то оно и понятно. Разборзев в наглости своей, он не повесил на нару газету, не попытался держать стоймя книгу потолще, и даже не положил ее рядом, и не лег боком в ее направлении. Он тупо лежал на спине.
Невиданная наглость! Вот сейчас и получилось, что он искал тапки и топал к кормушке, раздумывая, что же он там делал на наре.
— Фамилия? — он назвал.
— Рапорт знаете, за что будет?
— Не знаю, гражданочка начальница.
— Вы спали!
— Я-ааа? — он постарался вложить в протяжное «а» все удивление Вселенной.
— А кто? Я, что ли? — долетело возмущенно из кормушки.
— Как вы — не знаю, а я занимался йогой.
— Вы просто лежали. Не шевелились, спали.
— Нет! Я практиковал Шавасану. Это так называется поза Мертвеца. Я входил в медитацию.
— Это не разрешается. Днем нельзя!
— Но эта духовная практика относится к моей религии! Мне разрешено отправлять религиозные культы.
Помогло? Еще бы! Для более успешной практики медитаций он через два дня был направлен в тихое помещение карцера.
Он наивно надеялся на Шавасану, но днем нару убирали в стену, и на просьбу предоставить пространство для духовных практик корпусной рекомендовал освоить позу дерева.
ГОРОСКОП
Юмористические каналы по телику не шли, но гороскоп был достойной заменой. Ничто тут так не веселило, как чтение об удивительных возможностях или о куче суровых рисков, которые несет грядущий день. Если ты знаешь, что день грядущий будет такой же, как предыдущий, вряд ли что изменится, даже если Луна будет в Сатурне.
— Звезды говорят! — провозглашала ведущая, а они похохатывали с нелепых попыток интерпретации воли звезд.
Проблемы на работе, говорите? Возможно, лет через пять! Уникальный шанс для развития романтических отношений?! Спасибо, звезды, не надо. Только не тут.
Собственно, со звездами они могли общаться без всяких телевизионных посредников. Звезды приходили к ним ежедневно по плану: в восемь и в девять, утром и вечером. Если звезды делали какие-нибудь предсказания, они обязательно сбывались: казенный дом, дальняя дорога… Эти звезды не обманывали и слов на ветер не бросали. В отличие от гороскопа, говорили мало и по делу.
Однажды в утреннем ТВ-шоу они увидели приглашенную гостью, какую-то локально знаменитую астрологиню. Аудитория уже была подготовлена и разогрета. В шесть утра все овны и близнецы из их хаты уже уставились в зомби-ящик для составления планов на день.
И вот, две жизнерадостные девушки-ведущие объявили десяти бритым мужикам: «Мы приветствуем всех тех, кто, как и мы, встал сегодня с петухами!»
Бритые мужики напряглись, с опаской оглянулись, и только потом сдержанно заржали. Зато, когда астрологиня сказала (рыбам, что ли?), что вам сегодня не надо ни о чем волноваться, ведь «звезды на вашей стороне», никто не сдерживался. Звезды всегда были на их стороне, но в своеобразной манере.
САМОЕ
Проход в камере был длинный и прямой — от тормозов к решке16. На проходе сидели на корточках, один за одним, пять человек — очень странная гусеница, пять голов и десять круглых глаз которой смотрели в открытую кормушку. Там творилось нечто небывалое: продольный лично взял в руки черпак и, похоже, собирался их уважить собственноручно наложенным супом.
— Чего там? — спросил шестой, которому не было видно, хотя он свесился со второго яруса.
— Похоже, накладывает нам борщ, выбирает говядину.
— От чего такая вдруг любовь?
— Тише ты, не спугни!
Продольный шурудил длинным черпаком в большом котле. Достать оттуда мясо было не так-то просто, ведь найти в тарелке мясо относилось к разряду чрезвычайно редких и весьма приятных событий. Обычно находили из интересного и радостного только лавровый лист. Это то ли письмо означало, то ли то, что скоро придет какой-то документ из суда или от следака.
Примета, кстати, рано или поздно, сбывалась, подтверждая свою надежность. У одного сбылось — после найденной лаврушки в ноябре в июне вызвали, наконец, к следаку.
Но продольный искал в котле явно не лавровый лист, и задача его усложнялась. Раз за разом он доставал длинный черенок черпака и что-то выуживал из него ложкой, складывая в тарелку. Поскольку все это происходило около их кормушки, думали, что это для них. Мало ли? Может, каждая хата (все по очереди) раз в год получает тарелку мяса?! Не может же он сам себе это все вылавливать и жрать?
Они не ошиблись, конечно, он так поступить с ними не мог. Закончив траление и промывание борща, он почему-то не протянул тарелку в кормушку, а поставил на пол, позвав: «Кис-кис-кис!»
Удивленные, они увидели, как с подоконника спрыгнул необъятный серый, лоснящийся котяра, который вальяжно подошел к миске и изволил начать обедать.
ШАПКА
Все, кто приходил к ним по утрам и вечерам, были лысыми — в смысле, очень коротко стриженными. И, конечно, приходящие со звездами хотели, чтобы встречающие выглядели по их образу и подобию, по крайней мере в части, касающейся прически.
«Постригитесь!» — бросали во время первой же проверки, и обычно этого было достаточно. Или машинка в хате была, или «под станок» делали модельную, но очень короткую и очень блестящую стрижку.
«Вам помочь постричься?» — спрашивали непонятливых. В чем должна была заключаться помощь, никто не знал, но, тем не менее, помощи такой никто не хотел, уж лучше сами как-нибудь.
Если и второй вопрос не помогал, начиналась вереница мелких проблем — совпадение, не более. То небритость, то нарушение правил, а иногда и универсальное — за неопрятный внешний вид. А что, разве это опрятно — длинные волосы? Особенно с душем раз в неделю.
По имеющемуся поверью, перед судом не стриглись, чтобы срок поменьше был. Прямо с момента получения «назначетки» — крепились и не стриглись. Зато после суда обычно сразу в ноль. Вот только один не стал: он с суда вернулся с круглыми глазами и заявил, что через три недели выходит. А через неделю его уже заметили и завели разговор о прическе:
— Дядька! А что это с головой у тебя?! Постричься!
— Гражанинчаник! Шапки нет! А на улице минус 15. Я без волос мерзну, не стригу, чтобы греться.
— Я свяжу тебе шапку, хочешь? — угрожающе спросил кубообразный корпусной, похлопывая себя дубинкой по ляжкам.
— Спасибо, гражданин начальник! — не растерялся осужденный.
Потом его прятали на проверках в конце шеренги, и он мочил волосы до проверки, чтобы быть лысее. Шапку ему не связали, а просить ее значило не понимать шуток.
Его все же словили в день перед волей, он сказал, что стричься не будет, они предрекли карцер. Но завтра. А назавтра, когда пришли брать объяснения, он уже был на воле — счастливый и волосатый.
А они остались тут, в коридорах и лысые.
ЦВЕТОЧЕК АЛЕНЬКИЙ
Иногда вместо любых заморских богатств хочется, чтобы привезли что-то простое и нужное — или потому, что так еще в старых сказках придумали, или же потому, что правила внутреннего распорядка не допускали передачу привычных нужных вещей. Впрочем, как в сказке, что-нибудь ненужное можно было превратить в нужное, и лопнувший шарик мог оказаться ценным подарком.
Хотя нет, вот лопнувший шарик, это, пожалуй, полная ерунда. То ли дело целлофановый пакет!
— …Моя бабка рассказывала, что в СССР они пакеты стирали и сушили потом…
— У них там совсем кукуха поехала?
— Нет, просто это редкость и ценность была.
— Да ну… Мы даже тут выбрасываем!
И выбрасывали, оставляя только продолговатые хлебные, из которых хорошо тянется «конь», это когда при растяжении косичка скрученного пакета сплавляется в модный шнурок. Родственники, кто знал, передавали хлеб в таких пакетах.
Те, кто знал, много чего нужного передавали. Например, королевский станок — черный Bic. Из него и мойку (резку) можно было сделать, и отличное шило или отвертку. А из старого свитера можно сделать много метров «коня». А спички с магнитиком просто были прикольные и редкие.
Однажды в «кабане» зашла курага в пакетике на застежке. О, это было что-то новенькое! Целлофан на застежке! Туда так удобно складывать и то, и это. И выглядит солидно! Песня…
К счастливому обладателю тихонько подошли с вопросом по очереди почти все:
— Может, тебе пакетик не нужен?
— Да нужен, конечно!
— Ааа…
В этот чудесный пакетик можно было складывать и выкладывать почти все, что угодно, как и в знаменитый горшочек, подаренный ослику Иа Винни-Пухом. И в этот же вечер родным полетели письма про будущие передачи. И в каждом письме — рассказ о волшебном пакетике с застежкой.
БРАТИШКА
Он всех называл братишками, поэтому так его и прозвали. Вращаясь по камере, он был, как электрон на орбите — одновременно везде. И особенно там, где было чем поживиться!
«Сидеть мне долго…» — приговаривал он в редкие минуты рефлексии…
А когда приходила передача или перекладывался кэшер, он включался и всегда был рядом, чтоб помочь:
— Братишка! Ого! Ничего себе, братишка! Братишка, дай-ка посмотреть?! Слушай, а зачем тебе вот эта штука? С ней не очень удобно. Давай поменяемся!
— Ух ты, прикольные сиги. А можно одну попробовать?
— А что это за еда? Никогда такого не пробовал… а это вкусно? — и все вот это на одном дыхании и с неизменно выгодным результатом.
Другого мог бы остановить небольшой размер кэшера… Но когда у него возникла эта проблема, он с помощью челночной дипломатии смог обменять свою куцую сумочку (но очень удобную) на большой (но неудобный) кэшер у одного из своих братишек. Все было логично: ему-то сидеть еще долго, а братишку с неудобным кэшером он убедил, что его скоро выпустят, и с маленькой сумочкой проще. Бывший владелец кэшера сгонял на суд, где ему, вопреки всем прогнозам, отчего-то дали девять лет, а не выпустили. Но когда он вернулся в камеру, кэшер от Братишки было уже не вернуть.
А на следующей неделе Братишка впервые получил свою, а не чужую передачу. Это было настолько неожиданно, что он даже растерялся, а потом рассказывал всем: «Это же мама его прислала шарлотку! Мама! Шарлотку! Мамина шарлотка, понимаете?!»
Экс-собственник кэшера подсел к Братишке за чаепитием:
— Ты же братишка мой?
— Конечно!
— Так наша мама нам шарлотку прислала?
— Нет, моя.
— Но ты же мой братишка, значит, мама — общая!
Он посерьезнел:
— Нет, братишка. Моя мама — моя!
УПУЩЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ
Многое можно было сказать о человеке, наблюдая за тем, как он пробирается к названному номеру прогулочного дворика в лабиринтах внутренних и внешних коридоров. Новички вообще боялись отойти от двери хаты в незнакомый тюремный мир, жались к стенке или шли только за кем-то. Уже посидевшие здесь знали основную тропу, но только те, кто по-настоящему любил гулять, могли вывести к любому из 24 двориков. Каждый двор был своеобразен: уникальные узоры из цемента и штукатурки на стенах, самобытный животный и растительный мир… Но главным для гуляющих была не флора и фауна, и не интерьеры, а кубатура.
Маленькие хаты мечтали о больших двориках, размером аж 7 на 4 метра, в которых (вот это да!) можно было бы даже побегать. Но в такие дворики они попадали редко: разве что иногда в дождливую погоду или во время трансляции интересного фильма, да и то только в осенне-весенний период.
Летом гуляли все, и большие хаты во дворы 2 на 2 метра просто бы не влезли.
Но куда бы хата ни шла гулять, в лабиринте внешних коридоров первым ее встречал распахнутой дверью двор две единицы — № 11.
Он был большим. Он был светлым. В нем были железяки, точно была шведская стенка. И вроде баскетбольное кольцо. И, может быть, брусья. И, наверное, еще много чудес, ведь спортивное оборудование всех прочих двориков исчерпывалось скамейкой — доской на железных ножках. В общем, двор № 11 был раем, и, конечно, туда очень хотелось попасть.
— Гражданин начальник! Скажите, пожалуйста! А как бы нам в тот дворик № 11 попасть.
— Да я сам там гуляю!
— А серьезно? Когда мы уже туда пойдем?
И тогда выводной отвечал серьезно, как бы извиняясь:
— Это вы, мужчины, поздновато к нам попали. Уже некогда. Сюда только малолетки ходят.
Раньше надо было попадать!
ЧЕРТОВ ЭНДИ
У каждого глупого правила была своя муза. Наверное, правила внутреннего распорядка в СИЗО написаны попытками побега или еще чем похуже. Имена заключенных, вдохновивших на новые несуразные пункты, в памяти ни у кого не остались, но каждый почти мог бы назвать одно имя. Этот чертов Энди Дюфрейн!
Они часто обсуждали, почему тут заведено так, а не иначе, почему это нельзя, хотя другое можно, почему так тупо. Гадать можно было сколько угодно, но с завидным постоянством обсуждение приводило их к примерам, и тогда вспоминали этот фильм про самый знаменитый побег.
Умом-то можно было понять, что существовали проблемные правила лет за сто до того, как был снят «Побег из Шоушенка», но все же, все же, проще было винить Энди.
Почему на стены нельзя было вешать портреты красавиц из Playboy да и вообще ничего нельзя было вешать? Этот чертов Энди прокопал тоннель под прикрытием прелестей одной красотки. Дошло до того, что на полку для продуктов запретили вешать занавеску: а вдруг за занавеской посреди полки они повредят стену?
Ложки выдавали только во время приема пищи. Это было жутко неудобно, даже «Роллтон» не поешь. А все почему? Может, потому, что чертов Энди копал свой тоннель ложкой?
Никакого общения! По коридорам их прятали друг от друга за углами, отворачивали к стене, да еще становились сзади, чтобы не было беды.
Никаких походов в библиотеку! Никто вообще не знал, какие книги там есть или могут быть — они стреляли вслепую.
В общем, ничего из того, что чертов Энди делал, им делать было нельзя. Впрочем… Мечтать, как Энди, мечтать-то им никто не запрещал? А в мечтах каждый мог видеть огромный свободный океан и пляж, на котором неплохо устроился этот чертов Энди.
1 Кэшер — сумка для вещей.
2 Хата — камера.
3 Нара — двух- или трехъярусная кровать.
4 Продольный(-ая) — контролер.
5 Кормушка — окошко в двери для передачи документов, еды и прочего.
6 Продол — коридор перед камерой.
7 Глаз — смотровой глазок.
8 Общак — стол в хате.
9 Кабан — передача.
10 Тормоза — дверь в камеру.
11 Шмон — обыск.
12 Корпусной — старший смены корпуса.
13 Чиф, чифир — очень крепкий чай.
14 Вата — матрас.
15 Конь — плетеный шнурок из ниток или веревка.
16 Решка — окно.