Мои девяностые. Пестрая книга
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2022
Мои девяностые. Пестрая книга / Сост. Л. Аркус. СПб.: Сеанс, 2021.
У стороннего читателя, который возьмет эту книгу, прельстившись яркими именами авторов текстов и не менее яркой (глянцевой — привет девяностым!) обложкой, могут возникнуть некоторые сомнения. Когда составлялась эта книга, когда писались для нее тексты? Имена относительно недавно и давно умерших коллабораторов вроде Александра Гольдштейна и Эдуарда Лимонова, Виктора Топорова и Дмитрия Пригова, вкупе с отсутствием каких-либо объяснений в виде предисловия, их не развеют.
Аннотация же может гордиться своей лапидарностью — «в сборник вошли воспоминания о первом десятилетии новой России, записанные в конце 1990-х, в 2000-е и в 2020-е». Съемка же здесь хронологическая: все начинается с третьей части, «девяностые из девяностых», и далее до наших дней.
О днях тех, эпохе до, подготовительной, и после, когда все так довольно быстро и резко схлопнулось, многим придавив надежды, будут говорить действительно звезды (из наблюдений Дмитрия Быкова — тогда же стало модно вместо «интеллигенции» говорить «ведущие интеллектуалы»). Людмила Петрушевская и Лев Рубинштейн, Дмитрий Галковский и Юрий Сапрыкин, Иван Дыховичный и Мария Степанова.
Говорят, очевидно, не только совсем разное и субъективное, но и даже в разных стилях. Эссе, лирические мемуары, социологическая статья, философский очерк или, в нескольких случаях, интервью. От нескольких страничек до вполне объемной статьи.
В совершенно разных идеологических регистрах. От, скажем так, либеральных воспоминаний в жанре борьбы диссидентов с системой (Петрушевская) до признаний Сапрыкина, что читать издаваемые Прохановым и Лимоновым газеты с интервью Егора Летова, из антисоветчика ставшего наоборот, ему было очень интересно и ярко. Не знаю, оставила ли составитель и родитель всего этого Любовь Аркус что-то за скобками — кажется, вошло все. А многое, заметим, пошло и дошло до наших дней — «просто одни дети родины не любят других ее детей, причем взаимно» (Петрушевская).
Действительно, яркая, пестрая книга. Как огни коммерческих киосков в ночах 1990-х. Как те, такие яркие обертки «сникерсов» и прочих товаров и космических цветов напитки в них.
1990-е, которые авторы пытаются выудить из закромов памяти и наносного потом, видятся не просто разными взглядами и оптиками, но такими вспышками даже. Как огни стробоскопов и mirror balls в тех вдруг прорезавших советскую ночь ночных клубах и рейв-вечеринках. Танцевали все.
И память не врет, а говорит. Гольдштейну — об армянских погромах в Баку, Пригову — о шоке, как вдруг наше искусство модно понадобилось на Западе и позвали в Берлин. Сергей Кузнецов — о дискурсе постмодернизма, паразитировавшей тогда в речах частичке «как бы» и кино. Иван Дыховичный — о том, как открыли такой клуб, пришли бандиты и что из этого вышло. Полина Барскова не заметила ни Горбачева, ни Ельцина, ни прочие путчи — смерть отца, общение с Еленой Шварц и прогулки по Питеру были важнее.
Смутно тогда было все и ослепляюще. Даже сама хронология 1990-х оказывается для всех не календарной, разной. Так, Екатерина Шульман, начав с социологическо-политологическо-антропологического и определения сроков — что для многих «лихие 90-е» длятся с 1987-го по 1996-й, но если брать тот же разгул преступности, то закончился он в 2004–2005-м — сама не выдерживает заявленный формат, уходит в личные (могут ли они вообще быть общественными?) воспоминания.
Про оценки надо ли говорить? «Выживание, стыд, страх, одиночество — вот мои 1990-е», говорит Быков, обвиняя их, что те годы канули в бездну, прихватив его молодость. Сапрыкин же не хочет врать — было так молодо, дерзко, тусовочно, пьяно, интересно, студенческо, что было в дикий кайф и не до остального.
А так интересно было бы подсчитать голоса за и против. Мода циклична, по прошествии тридцати лет обычно возвращается, да и как не испытывать ностальгию по той свободе, диким возможностям, заложенным от свиста карьерных лифтов в небеса ушам? А вот не так просто. Лимонов сурово перечислит все войны и конфликты, в которых он тогда участвовал, Топоров вообще сравнит эпоху с войной. И с ними согласятся многие — из других идеологических лагерей, из Москвы, Петербурга и дальней деревни.
Иные же, и не одни, признаются, что что-то разглядели постфактум, в плюсквамперфекте, тогда же — не понять, не оценить, все разбегалось, пестро так опять же было. «…Это было время кайроса — зона, в которой все может перемениться в любую сторону и в любой момент. Ты в нее вступаешь, как в зеркальный коридор, и совершенно неизвестно, чем ты выйдешь с другой стороны».
Многие, кстати, и не вышли — в каждом третьем тексте книги присутствует авторский мартиролог умерших, сгинувших, уехавших друзей и приятелей. Или тех, кого не узнать. Даже в зеркале.
«Может, это и звучит банально, но все и вправду менялось стремительно! Это и вправду то единственное слово, которым определялось тогдашнее положение дел и состояние душ, еще утружденных разочарованием» (Пригов). История с тех пор, особенно в последние годы, нарастила свою скорость, значительно ускорила бег — от ковида без передышки к Украине — мы перегнали 90-е или решили их повторить?