Ирина Роднянская. Книжная сотня
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2022
Ирина Роднянская. Книжная сотня: Малоформатная литературная критика с приложением «Четырех векторов внимания». — М.: Русскiй Миръ, 2021. (Литературная премия Александра Солженицына).
В этой книге Максим Амелин назван «молодым еще, по нынешним понятиям, но уже всеми замеченным поэтом», а Дмитрий Данилов — представителем «племени не только младого, но и малознакомого». Нет, не пугайтесь: с критической адекватностью и памятью у нашего автора все более чем в порядке, и приведенные цитаты относятся к рецензиям 2000 и 2006 годов соответственно. В сборник вошли избранные работы Ирины Бенционовны Роднянской с 2000 по 2015 год. В 1999-м, по ее словам, жанр «Книжной полки» возник в «Новом мире» с подачи Кирилла Кобрина и дал ей определенную степень рецензионной свободы — к этому времени относится новый для нее опыт в жанре «малоформатной критики». А заканчивается все 2015-м — этим годом датировано авторское послесловие. Тогда Ирина Бенционовна переключилась на словарную работу, не менее важную и сейчас увлекающую критика более, чем вылазки в современность. Однако наблюдения любой давности читаются в этой книге как актуальные, даже из точки непрерывно меняющегося настоящего. Благо рецензии с «истекшим» сроком любовно перечитаны при работе над книгой и сопровождены примечаниями. В примечаниях освещен «идейный спор» с Александром Агеевым (1956–2008), когда-то редактором «Знамени» и значимым для Роднянской постоянным оппонентом, — и упомянуты ее более поздние тексты о тех, за чьим развитием Ирина Бенционовна продолжала наблюдать. Эти уточнения лучше всего указывают на то, что выбор героев даже для небольшой «Книжной полки» неслучаен: и спустя годы критик продолжает длить для себя существование своих фаворитов.
Что создает репутацию критика? Не только адекватность (хотя и она в немалой степени), но и ее сестра — верность сбывшихся прогнозов. Умение «ставить» на интересных дебютантов. Авторы, чьи дебюты приветствовала Ирина Бенционовна, — тот же Амелин или Дмитрий Данилов, — сегодня фигуры едва ли не безусловные, каждый в своем жанре. Я бы прибавил к этому списку еще критиков Валерию Пустовую и Станислава Секретова — тех, чье становление в разной степени связано с именем критика Роднянской, с ее оправдавшимися надеждами…
А эта сумма итогов, надежд и чаяний — пятнадцать лет работы — получилась столь разнообразной по наполнению, что не сразу «выловишь» общую концепцию. Кроме «Книжной полки» (заканчивающейся на 2009-м), здесь несколько обширных работ: об Андрее Битове, о Викторе Пелевине, об Андрее Василевском, о русской духовной поэзии и опыте современного минималистского романа. Как довесок воспринимается статья об Алексее Константиновиче Толстом, приоткрывающая новую грань деятельности автора — ту самую работу над биобиблиографическим словарем «Русские писатели», что поглотила ее в последние годы. Толстой, не будучи, в отличие от прочих героев «Книжной сотни», нашим современником, оказывается лучше Битова и Пелевина вписан в концепцию книги. Его позиция «над схваткой», его манифестарное «Двух станов не боец, а только гость случайный…» — для Роднянской сродни этическому уроку, что отражено и в ее послесловии, и в размещенной перед ним статье Андрея Немзера. Над этой своей «внелагерностью» в ситуации жесткой идеологической поляризованности Ирина Бенционовна скорее иронизирует, не стесняясь приводить оценки своих оппонентов на этот счет. Достоинство такой позиции вроде бы очевидно, но менее очевидна ее практическая применимость. И все же пример критика, чуждого враждебности, доказывает, что — да, возможно. Возможно и «знамени врага отстаивать честь» в разговоре об идеологических оппонентах, и выступать над схваткой с абсолютным достоинством. Поражает изящество, с которым Роднянская говорит о чуждом ей, причем в разных стилистических регистрах — где-то заденет ничтожное, не сказав ничего обидного; где-то высмеет масскульт (так, что и мы смеемся вслед за ней); но там, где рецензируемая книга полна фактических ошибок или речь идет о грубом передергивании, — выскажется с непритворным возмущением.
Пожалуй, наиболее явно это возмущение проявляется там, где перед критиком — грубые вивисекции: как психоаналитические, так и рационалистические подмены по отношению к искусству. Свое любимое понятие — «подлинность» — Роднянская отстаивает не только в оценках произведений, но и в спорах с коллегами, видя такие подмены. Если в рецензии на книгу об анализе стиха она осторожно пеняет ее автору, Алле Марченко, что процесс рождения стихов не столь «умышленный», как думается той, — то неназванные оппоненты Владимира Вейдле просто вызывают раздражение: «Его тончайший слух выводит наружу то, чем не в состоянии овладеть рационалистские и позитивистские методики». Та же тема вивисекции возникает в послесловии к диалогу Михаила Золотоносова и Николая Кононова, и данное Роднянской определение столь прекрасно, что его хочется процитировать развернуто: «То, что психоаналитику открывается смысл художественного произведения, — заблуждение. Ему открываются инварианты <…> Но фокус в том, что при наличии одних и тех же инвариантов каждое из стихотворений совершенно автономно, подобно живому существу, несущему в себе собственную цель и уникальное присутствие в мире. <…> Каждое творение — прибавление к уже бывшему прежде не бывшего, и в этой персональной добавке если не весь смысл, то вся соль, та »блаженная щепоть соли», которая остается и пленяет после вынесения за скобки общих коэффициентов, добытых психоаналитической аутопсией».
Артистизм перехода от одной рецензии к другой, при объединенности общим замыслом, позволяет воспринимать очередную «Полку» не просто как годовой отчет, но как увлекательное путешествие, не таящее своей произвольности. И любовь, противостоящая вивисекторству, здесь в основе всего. Так, при переходе от Александра Кушнера к Дмитрию Быкову критик приводит забавный эпизод: «На авторском вечере Кушнера лауреат премии “Поэт” сам читал стихи последнего времени, а давние — доверил декламировать Быкову. Тот прочел их с любовью — как свои. Впечатление было трогательное и еще больше — смешное. Как будто приватного собеседника, полагающегося на ум адресата, сменил громогласный толмач, заранее возбужденный общей непонятливостью…». Умение разместить на своей литературной карте и «громогласного толмача», и «приватного собеседника» свидетельствует о широте эстетического диапазона Роднянской. Но дальнейшее простодушное признание о Быкове — «Я люблю не только читать, но и перечитывать у него многое» — типично «роднянский» прием выхода из зоны критического комфорта, движение на ступень ниже, искреннее, но ценимое ею как осознанный жест. Однако правомерно ли тут слово «ниже»? Если и стилистическое снижение — то всегда уместное. Различные обороты вроде: «я подхихикивала», «подсела», «цепляют» — тем хороши, что выступают в обрамлении интеллектуального блеска и потому здоровым образом снижают критический пафос. То, что у многих ее коллег принято скрывать за интеллектуальной маской, Роднянская сделала интонационной фишкой (переходя на ее сленговый язык) своего критического высказывания и подает этим пример молодым коллегам. Но за этим приемом — и чуждость снобизму, и стремление ненавязчиво протянуть читателю ниточку к искренне любимому.
Роднянская не была бы собой, если бы и в разговоре об этом любимом не обнаруживала четкую иерархичность оценок. Если в случае с Даниловым, тогда еще дебютантом, уместно сказать «я из числа подсевших» (на его книги) — да, иногда не мешает и чуть пожонглировать своим авторитетом, чтобы заинтересовать читателя! — то в случае с Акуниным можно признаться, что читает его для отдыха. А в случае с Пелевиным — констатировать, что видит в нем ту неочевидную духовную сущность, мимо которой пробежали более высокомерные коллеги, отнесшие его к масскульту. Иерархичность в сочетании с читательской пристрастностью особенно интересна в «Книжной полке» 2002 года, которая, по словам самой Роднянской, представляет собой субъективную историю русской критики XX века. Так получилось, опять же, непроизвольно: «книги выстраиваются, живо лепятся друг к другу». Юрий Тынянов, Вадим Кожинов, Александр Агеев, Александр Архангельский… При всей подчеркнутой разнице имен, подходов, масштабов вышло захватывающе для специалиста, начинающего или опытного. А размышления о русском стихе способны захватить любого интересующегося: проблема работы с чужим словом стала лейтмотивом этих высказываний — хоть в тончайшей работе со стихами Андрея Василевского или поиске «отражений» у Александра Кушнера, у Олеси Николаевой, хоть в упреке Алексею Саломатину, который занимается «контрпродуктивными поисками плагиата», не видя культуру как источник диалога.
Поиски же Роднянской, в том числе и в открытии новых имен, неизменно продуктивны, а большинство фигур, о которых она пишет в книге, — безусловны. Другое дело, что понятие «безусловности» со временем становится все менее очевидным: на это влияют и литературное размежевание, и политические обстоятельства, и общее снижение уровня проводимости. И все же неизменно интересно, кого назовет Ирина Бенционовна в ответ на традиционный вопрос о новых именах при подведении итогов года. На эти опросы она неизменно отвечает подробно, суммируя свои впечатления, продолжая интересоваться современной литературой и открывать в ней новое. А мы продолжим спрашивать.