Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2022
Об авторе | Борис Сергеевич Пейгин (20.10.1988) родился в Северске Томской области. Окончил юрфак Томского университета, работал юристом в различных сферах, в настоящее время — адвокат. В разные годы был грузчиком, курьером, официантом, проводником багажного вагона поезда РЖД «Томск — Москва», расклейщиком объявлений, таксистом. Шорт-лист премии «Дебют» в номинации «Малая проза» (2010), лауреат премии «Лицей» имени А. Пушкина (2020). Рассказы переводились на китайский и шведский языки. Участник международных форумов молодых писателей (Фонд СЭИП, 2018, 2021 годы, оба раза в семинаре отдела поэзии журнала «Знамя»). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 3, 2019. Живет в Томске.
* * *
На Юргу нашёл полимерный дым:
Поездами пел и листвой кадил;
Равноночный день до слепой звезды
Словно поп с кадилом, вокруг ходил
Под холмом натянут, как нерв, Транссиб,
Кислоту дождей в хопперах трясёт.
Я забыл, где можно поймать такси,
Я забыл так много, что даже всё.
Как трещал асфальт — коченелый труп,
Как ему я славно намял бока,
Как дышали органы котельных труб,
Надышали целые облака,
Как плясали черти на кочерге,
Где баранов своих позабыл Амос,
Как опорой косит от Юрги к Юрге
Над путями протянутый узкий мост:
Бог стоит у края того моста
И плюёт в идущий внизу состав.
* * *
Минус 34. Снег от холода каменеет,
За окном ни пера, ни пуха
Откроешь любую книгу — увидишь Четьи-Минеи,
И только уличный ветер ломится в стылое ухо.
Имя её вышито гладью кошачьей шерсти
Со складкою лишнего слога.
Было холодно, я ходил, прогревал машину,
Это ветер занёс мне его в неприкрытое шапкой ухо.
Оно с ветром носится там,
Оно ломится там,
Расширяясь в тепле квартиры —
Кончик радуги так больно вонзается
В наковальню.
* * *
Не узнает рыбак рыбака:
Акварельная ночь, акварельная гладь воды
И, поджав кручевые бока,
Маршируют холщовые облака
Над дорогой, над ловкой петлёй,
Ухватившей холм за кадык.
А щурята щерят щербатые рты
За щетиною камышей.
Акварельная ночь размывает черты,
Укрывает в старицах-чашах
Рыбоглазых своих малышей.
Даже звёзды над чащей вод
Не бликуют и не звенят.
Забегает в рукав рука —
Томь-темна-река, широка, глубока —
Этот берег — вон, а тот берег — вот —
И впадает прямо в меня.
* * *
I.
…как наши волосы разъяли,
Вот так, без спецключа,
И как с конца высоковольтной магистрали,
С трёх тысяч вольт, сорвавшихся на волю,
Как искры прыгали с плеча и до плеча,
И там не таяли и не сгорали?
Санкюлотиды едут на гастроли,
И из низин листвяжный дым повалит:
Под эстакадой,
На боковых путях, в ранжирном парке
Сидит на рельсах маневровый тепловоз,
Дыша и фыркая.
Погонщики толпились,
Харкали, каркали, дышали, норовя
Его задеть кривыми молотками,
И прободать гофрированный бок.
Я этого не видел, видит Бог,
Я в лиственном дыму, как в снежном коме,
Я в лиственном дыму, как в снежной коме,
Вгрызался пальцами в перила эстакады:
По ним плелись трёхбуквенные коды,
Я знаю, по каким ведут дорогам
Тебя — по горкам, перегонам, виадукам,
Но это всё чужие поезда.
…листва скрывала воду и событья,
Включая те, которых не случалось,
Я помню — звонко, это было звонче
Трёх тысяч вольт, сорвавшихся с металла,
Трёх тысяч звёзд в раскосых фонарях,
Но небо близко; птицы не парят
В его кудлатом подрессоренном подбрюшье,
и слышно только этот тепловоз:
Как рыкнет дизель, нехотя, спросонья…
…и вот тогда-то, в летнем расписанье,
Огарки птиц святили водоём,
Покров лежал задолго до Покрова,
Мы шли в нечётном направлении, вдвоём;
Келейно — да, купейно — да, но всё-таки не купно.
К примеру, вот: язык мой — гироскоп мой,
Но показатель степени так мал,
Что не сойти ни с рельсов, ни с ума.
Любимая, ты помнишь, как
Ранжировали нас в ранжирном парке,
Как составитель туго приковал
Друг к другу тормозные рукава
Чужих суставов?
И как хлысты, охочие до порки,
Обязывали нас молчать,
И стрелка механических часов,
Как пьяная, упала в полшестого.
Ты помнишь, как ранжировали нас,
Что всё видавший Чмуха-тепловоз
С досады охромел?
Трёхгранный ключ раскачивал засов,
Пути сплетались в снежной бахроме.
II.
…а я засну, тогда
Волокна разойдутся, как вода.
Я вязкость вяза,
Я липкость тополя,
Фрамуги вздрогнут,
И бордюры вздрогнут,
И пыль всклокочет по полю
От топота трёх тысяч лошадей.
От топота трёх тысяч лошадей
Подрасплелись косицы проводов,
Хвосты Тифона.
Но подо мною узкая до боли
Знакомая плацкарта колыбели.
Я засыпаю
Под вой тифона.
Децима XI
Ноябрь снился мне: с луной двурогой
На угольных дымах большой земли,
Примёрзшие к причалам корабли,
К которым привела меня дорога.
Был день, когда я Тропик Козерога
Сгибал в руках, как свежую лозу,
И снов не видел ни в одном глазу.
…из Палестин и прочих Абиссиний
Я помнил небо кобальтово-синим,
А сам нырнул в берлинскую лазурь.
* * *
Прибыл Фернан Магеллан
В Маргилан.
Редечный ветер осыпал с лица
Африканскую чёрную пыль,
Гавриил-архангел трубил в сумпитан,
Зардевалась песчаная мгла.
— Здесь, на суше, великая сушь,
Где же воды твои,
Где же звёзды твои, Капитан?
— Как причалил к самым вершинам Ной,
По следам сапог
Проливом прольются воды,
И звёзды пройдут по пятам.
…соли в воздухе нет, и ветер не лает,
Белоснежной сияют слюной зубы Памиро-Алая,
И Гравёр обнажает резцы
В облачном небе, похожем на изразцы.
— С юга ходят большие волны.
И костей в этом море не соберём.
— Ваше дело идти, сеньор.
Днём за флагом. Ночью за фонарём.
— Или ты, продавший корабль свой за долги,
Что пришёл ко мне — бобылём бобыль,
И когда никто не давал руки,
Я в твои ладони вложил бобы,
И покуда доски настила
Не искрошатся до золы,
Я тебя закую в кандалы.
…А в разрезах небес проступает ночь,
Вязкая, как живица.
Я не Ной, и здесь
Кораблю не пристать,
И нечем здесь поживиться.
Я подушку измял лицом,
Да никак не приходит сон.
Как скрипят паруса и хрустят рули,
Бесконечная ночь, ледяной пролив,
Непокорный мыс ощетинил горб,
И метель заливает огни земли.
Да и так ли важно, что это было и будет — огонь ли, дым? —
Море будет студёно, и ветер не слишком тих.
Бог всегда заметает перцем свои следы,
Что сухого пути и с собаками не найти.
Но если морские псы нас выведут из вчера,
То железную красную землю
Я не зря целовал;
Возликует — из малых — мой кучерявый раб,
Первым понявший услышанные слова.
… «там» превратилось в «там»,
А «там» превратилось в «где»:
Сыне Божий, Ты
Ходил по воде, да дети твои
По колено в воде стоят.
— Что же видел ты, капитан,
В мутной воде?
— Это — меч, это — латы,
А это — я.
Австралия
Пустыня Симпсона есть цвет твоих движений:
В груди большой земли всегда лежит пустыня.
В непроницаемом молчании солей,
В Евклидовом пространстве мёртвых звуков,
Убитых наповал кинжальным зноем,
В простом, геометричном совершенстве,
Я прикасался до твоих волос,
Но видел только их в песчаных грядах,
Перед которыми придётся отступить.
…ещё бегут солёные ручьи,
Вода солёная, но воду можно пить,
И от воды я отступал на запад,
От выбора: иссохнуть и издохнуть;
Со мной смыкался Тропик Козерога,
Который множество пустынь пересекает:
Но, отпустив меня в одной из них,
Смотри во сне, как я бросаю взгляды
Над раскалённым мёртвым сердцем континента,
Гадаю по отсутствующим птицам,
Которых Стёрт неверно разгадал.
В бессточной области твоих бессчётных слов
Мне не дойти до днища котловины,
Не спрятаться под тенью облаков,
Размывшись в их насыщенном растворе,
Который проливается дождём
Не в этот год, не в пятый, не в десятый.
Я слушаю: и твой песчаный шёпот,
И барабанный бой горючего циклона,
Но дождь пойдёт всенепременно не сегодня.
Я просыпался долго и безводно,
И вот, проснувшись, сам себя отметил
Праздношатающимся в полосе пустынь,
Случайно в самом узком её месте,
Настолько узком,
Что всякий встречный будет Альфред Гибсон.
Он подойдёт и скажет: вот, я Альфред Гибсон,
И я погибну здесь, отыскивая воду,
И потому так долго не погибну:
Нас уравняют завтрашние карты,
Покуда в них достало белых пятен,
И имя будет имени равно.
Стоял апрель. Закат был очень долгим.
Осенний ветер здесь едва доносит
Солёный запах чёрных океанов,
И всякий встречный навсегда уходит,
И каблуком разбрызгивает щебень
Лещадный и блестящий, как вода.
Баллада о табачном погубителе, диктаторе Буэнавентуре Баэсе
I.
Дождевой муссон стоит над всей Эспаньолой:
Папа Легба, открой, Папа Легба, я должен выйти
Посмотреть, как проходят пассаты над изумрудно-зелёным,
Я накроюсь ладонью туч и недолжного не увижу.
Там на гребне холма стоит Буэнавентура Баэс,
Из дождя вырывая серебряные волокна,
Всё моё серебро этот дождь обращает в чёрный,
И табак в нём не тлеет — горит, как сушёный хлопок.
За плотной завесой дождя бьют тамтамы и тамбурины,
И в пересохших колодцах клокочет чужая воля,
Это слово пьянее рома, острее, чем запах петрушки,
И свои хороводы водят русоволосые тени,
Потому что в чистилище их адресов не помнят.
Ответь мне, кто бы ты ни был, да хоть бы барон Суббота —
У меня здесь достало и табака, и рома
Заберись на холм и послушай раскаты грома:
По пятам не услышишь тени убитых тобой хозяев,
Что за чёрной спиною твоей
Змеятся болотными огоньками,
Может, этого ты хотел, злопроклятый Педро Сантана?
Может, ты испугался смерти и заварил эту кашу?
Может быть, тебе слишком мягко в твоей могиле?
Встань, и выйди сюда, и будь, наконец, мужчиной,
Посмотри, как на западе ветер швыряет пыльные бури,
Потому что там нет ни воды, ни травы, ни леса,
Встань, и выйди сюда, и они, может быть, вернутся,
И тогда это всё обретёт хоть какой-то смысл.
Воскресни, прийди, и оправдай перед ними
Хотя бы полшага из наших бледных кривляний,
Бесчестных маршей, в которых немного чести
Итальянских отбросов и каталонских отребий,
Что не чета их прямым и солёным спинам,
Не чета вороным плечам и быстроногим икрам,
Прийди и ударь, как будто мы тоже живые,
Замахнись клинком, как будто ты тоже достоин,
Изожги их дома, изведи их сады, и поля, и рощи,
Изруби в куски их детей и прекрасных женщин,
И они, быть может, увидят, что мы тоже люди.
Отпусти меня, чёрный холм, отпусти меня, чёртов остров,
Я бы это Отечество продал, но и даром никто не просит
За большой солёной водой никакой земли не осталось.
II.
Невключённый в губ твоих Священную параллельность
Ты вышла, я вышел следом,
Я шёл параллельным курсом,
И там провалился в землю, в текстуры,
Будто спидранил в Half Life’е,
И там, и там, где ходит барон Суббота,
Поскольку не ходит одной дорогой с тобою
Помавает костлявой рукой —
На параллельной улице, и в параллельном доме —
Открой, Папа Легба, это я звоню во все домофоны.
Открой — в пятой квартире,
В двенадцатой квартире,
В двадцать третьей квартире,
В тридцать восьмой квартире,
В сороковой квартире.
Я безмолвие этих постыдных дней, и я не могу окликнуть,
Потому что — ключами, баллончиком, шокером, матерными словами,
Я и приснить не мог бы нашего поцелуя —
И губы соскальзывают с губ,
Как санки съезжают с горки.
Ответьте, лоа, ответьте, ответьте, лоа,
Ваши следы многочисленны,
Точно песок на пляже:
Mayday, mayday, ответьте, ответьте, лоа,
Ответьте, mayday, ответьте, ответьте, ответьте…
— Это ты всё придумал, нет никакого мая,
Нет, не выйдет, не выйдет, она никогда не выйдет,
И дух её не выносит чахоточных улиц,
И бессмертные старшие тебе, сопляк, не в ответе,
И тебе никогда не играть с нею в куклы,
Потому что мальчишки ломают кукол,
Ломают потому что ломают всегда ломают
И ты сломаешь.