Проза 90-х и проза о 90-х
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2022
Я готовила этот текст еще в мирное время для выступления на Международной конференции «Imagining 90-th» («Воображая 90-е»), которая проходила 20–22 января 2022 года в Базельском университете (Швейцария). Сейчас, когда перечитала перед отправкой на верстку, поменяла спокойное название «Припоминая девяностые» на новое: «Когда погребают эпоху». Потому что окончательное прощание со свободными 90-ми (определение найдено) состоялось именно сейчас, в конце февраля 2022 года. Но главный урок длинных 90-х состоит, как я теперь понимаю, в том, что свобода для жизни, не только литературной, неизбежно наступит. Даже после десятилетий мрака.
1
Эпоха девяностых, переломная-переходная в российской жизни и в русской литературе, не получила своего однозначного оценочного эпитета. Мозаичный ее портрет складывается из амбивалентных определений. Предугадать, какова идеологическая ориентация определяющего, затруднительно, хотя само время на всем его продолжении было одним из самых идеологизированных в истории литературы и культуры — недаром именно тогда отмечено «баррикадное мышление» в литературе1. Свой сбор с литературного поля 90-х я назвала «Скрытый сюжет. Русская литература на переходе через век» (СПб., 2003).
Переходный период затянулся. На него выпали драматичные события в истории страны — «перестройка и гласность», «Преображенская революция» трех дней августа 1991-го, распад СССР, путч 3–4 октября 1993-го, две чеченские войны и досрочный уход Ельцина в отставку. Лава горячего десятилетия постепенно остывала в памяти общества. Остывала, но в непротиворечивую картину так и не оформилась. Для новых поколений события 1991-го и 1993-го сливаются воедино до неразличимости. По-прежнему расходятся в оценке те, кто называет 3–4 октября 1993 года «расстрелом Белого дома», с теми, кто считает эти дни остановленной попыткой государственного переворота.
Не так давно я искала, как пройти к одному из подъездов Белого дома, и женский голос по телефону указал: пройдите с той стороны, где Белый дом бомбили. Поскольку я провела утро и день 3 октября 1993 года на площади перед зданием, свидетельствую: бомб точно не было.
Так что девяностые в нашей «семиотически сложной стране» — по определению социолога и главного редактора журнала «Искусство кино» Даниила Дондурея2 — постепенно переходят в разряд «легенд и мифов», хотя прозаик Андрей Дмитриев рядом, в той же дискуссии 2001 года, заметил: «Мы почти избавились от старых и новых мифов за минувшие десять лет, мы понемногу обретаем адекватное самосознание и способность к свободному от клише и заемных истин умственному усилию»3. Избавились… Обретаем… Надо же, какими мы были оптимистами, даже не верится.
На фейсбучной страничке театрального критика Павла Руднева читаем: «…кошмарные 90-е, когда театр был на задворках всех интересов общества»4. И это о времени отмены цензуры, времени архивных публикаций, растущих до миллионов экземпляров тиражей периодических изданий. Свободы выбора для театральных проектов. Короче говоря, входа в запретный город русской культуры. Разноголосица в эпитетах сохраняется — и теперь уже становится предметом изучения: безумные («Colta» при объявлении первого фестиваля «Остров 90-х»), лихие (наиболее часто), суровые, голодные, полуголодные, бандитские, золотые, благословенные, легендарные, святые (эпитет Наины Ельциной на Красной площади во время презентации ее книги «Моя жизнь»), демократические, лихорадочные, криминальные, пестрые, разгульные, анархичные5. В поисках «определения неопределяемого» Дондурей заметил из того же 2001 года: «Все минувшее десятилетие наша интеллигенция не смогла справиться с адекватной интерпретацией реальности». Добавляет: и «моделированием будущего. А следовательно, с предложением обществу позитивной мифологии, призванной обеспечить процессы модернизации России». То есть на простом языке предложение «позитивной мифологии» есть предложение будущего с хорошим концом. Есть о чем задуматься — и сравнить с реальностью, которую мы получили. Может, это действительно по вине интеллигенции, не предложившей обществу «позитивной мифологии»? Но вернемся к 90-м.
Каждое из определений имеет основание в действительности, имеет право на существование, но наиболее полезно для познания эпохи принять эту разноголосицу. Однако исходя из идеологической установки последних лет к «отмене 90-х» и попыток силового возврата в СССР, отмены реальных достижений 90-х — свободы слова, демократии, принятой тогда Конституции, — в официальном дискурсе самым частым стал оценочный эпитет «лихие».
90-е до сих пор задают вопросы, а ответы ищутся. В том числе через фестивали (в Музеоне, сентябрь 2015-го, в Ельцин-центре, апрель 2016-го), книги («Музей 90-х. Территория свободы», НЛО), дискуссии (вышеупомянутая дискуссия «Россия 1991–2001. Победы и поражения», «Знамя», 2001, № 8). Ретроспективный взгляд на 1991-й был представлен журналом в связи с тридцатилетием «отмены» СССР на заочном круглом столе «Последний год. Символы-1991» в декабрьском номере за 2021 год (в октябре того же года редакция обратилась к «рожденным после» с вопросом «Советский Союз глазами молодых», — их ответы напечатаны под общим заголовком «Незаставшие»). Краткие эссе авторов разных поколений на вопрос о личном воспоминании-символе прибавляют объемности, но окончательные ответы еще впереди — если после полного обнуления 90-х «спецоперацией» в Украине, начавшейся 24.02.2022, они вообще прозвучат.
Упомяну еще один сборник, еще одну коллективную попытку осознания эпохи — «Мои девяностые. Пестрая книга», составленный Любовью Аркус (2021). Его авторы, писатели, кинематографисты, культурологи (иных уж нет, а имена других подзабыты) распределены по трем группам, трем разделам: «Девяностые из девяностых» (Дмитрий Пригов, Александр Гольдштейн, Людмила Петрушевская, Михаил Берг, Сергей Кузнецов, Константин Мурзенко, Александр Тимофеевский), «Девяностые из нулевых» (Генриетта Яновская, Лев Рубинштейн, Виктор Топоров, Иван Дыховичный, Павел Кузнецов, Эдуард Лимонов, Эдуард Джафаров, Дмитрий Галковский, Дмитрий Быков, Евгений Федоров), а на девяностые с дистанционки двадцатых смотрят Екатерина Шульман, Юрий Сапрыкин, Полина Барскова, Александр Баунов и Мария Степанова.
Инициируются и новые проекты — Ельцин-центр объявил конкурс пьес о 90-х под слоганом «Зачем я это помню?».
Хороший вопрос, задам его сама себе, — действительно, зачем?
Вернусь к началу — изнутри девяностых.
2
Все-таки настаиваю на «длинных девяностых», начало которым положил 1986-й, а окончание — наступающий миллениум.
Я не только прожила это время, отделенное сейчас двумя десятилетиями, внутри него, — я принимала непосредственное участие в формировании журнальных девяностых и на протяжении этих десятилетий постоянно комментировала стремительно меняющуюся литературную и общественную реальность.
Но прежде надо определить — какого периода?
В 2021 году Европейский университет в Санкт-Петербурге выпустил двухтомник «Невосторженные размышления». Первый том составили интервью 1995–1996 годов, второй — интервью у тех же респондентов четверть века спустя, 2018 года. Оба тома открываются (после предисловия составителей) беседой с филологом и переводчиком Константином Азадовским. И на первый же вопрос — о влиянии событий 1991 года на его судьбу — Азадовский отвечает: «События 1991 года начались для меня гораздо раньше; их приближение ощущалось весьма определенно уже начиная с 1986 года».
Внутри этого периода уложились два цикла изменений — «перестройка» Горбачева и президентство Ельцина с чертой, проведенной первой чеченской войной. Это если говорить об обществе, государстве и политике. Что же касается литературы, то этот период предстает единым. Общие процессы продолжались все эти годы, и в первый период «…жили… иллюзиями и надеждами и очень надеялись, что будем успешными детьми наступающего времени»6. «…У меня впервые появилось ощущение, будто история движется по восходящей — происходит так называемый прогресс»7. Прогресс в жизни — и, соответственно, в литературе, была такая эйфория.
А сначала был взрыв, распространивший свои волны одномоментно на многие литературные явления и институции, пересоздававший литературную реальность, — «непредсказуемость взрывных процессов» проанализировал Юрий Лотман в книге «Культура и взрыв», написанной «изнутри» тогда происходившего; эти идеи были высказаны им (и услышаны мною) на Всемирном конгрессе славистов в Хэрроугейте в 1990 году. Осколки стали укладываться в мозаику, противоречивое движение входило в бурлящее, но все же русло, объединившее литературу запрещенную, андеграунд и литературное зарубежье. Момент взрыва, развивает свою концепцию Лотман, стимулирует резкое возрастание информативности всей системы. Кривая развития перескакивает на более сложный путь. «Момент исчерпания взрыва — это поворотная точка процесса. Непредсказуемость заменяется в сознании наблюдателя закономерностью»8.
Так и с литературой 90-х. В результате «взрыва» кончилась власть официоза, произошли отмена цензуры, смена языка и стиля, выход из запрета (запрещенных и утаенных текстов известных и неизвестных авторов метрополии, эмиграции, андеграунда), отмена литературной системы, разрушение старых и учреждение новых литературных институций.
«Взрыв» совершили писатели, — что характерно, мертвые, Гумилев и Платонов. «Для Бога мертвых нет», по слову Ахматовой. Для литературных богов, как оказалось, тоже.
Начало литературным 90-м положил достопамятный 1986-й, — многие, в том числе К.М. Азадовский, упоминают апрельский номер журнала «Огонек» с портретом Николая Гумилева на обложке и статьей о Гумилеве писательского функционера Владимира Карпова внутри. Напоминаю, что июнь — публикация повести Андрея Платонова в журнале «Знамя». Это была еще изуродованная редакторскими ножницами публикация, с предисловием Сергея Залыгина, секретаря СП СССР, в ближайшем будущем — главного редактора журнала «Новый мир», где он первым делом предпринял публикацию повести того же Платонова «Котлован» (1987). «Чевенгур» был опубликован в журнале «Дружба народов» (1988). Сложилось прямо по краткому рассказу Варлама Шаламова «По снегу». Проза Платонова проложила путь не только к запретному и утаенному (Платоновым открылся так называемый публикаторский бум), но и к современным текстам, близким стилевым сдвигам Платонова и пролагавшим (след в след) дорогу андеграунду.
Подчеркнуто стилевая свежесть присутствовала в публикациях на грани 90-х. Рассказы Татьяны Толстой, повести Вячеслава Пьецуха, Владимира Маканина, Михаила Кураева были отмечены Андреем Синявским именно за «повышенное чувство художественной формы»9, это произошло в 1988 году в выступлении на одной из первых встреч писателей эмиграции и метрополии в Луизиане (тоже знак наступившего времени). Но главной и подавляющей в поэтике прозы, резко отграничившей 90-е от предыдущего времени, стала так называемая «чернуха».
Поэтику прозы 70-х с несвободой высказывания и попыткой преодоления, обхода этой несвободы за счет художественных приемов отличал эзопов язык, различные и порой изысканные способы ухода от бдительной цензуры («неконтролируемый подтекст», аллюзии, метафора, метонимия, гротеск). Все это осуществлялось через негласный договор с читателем, умеющим читать между строк, ловить намеки, расшифровывать авторские сигналы и получать от этого дополнительное интеллектуальное удовольствие. Эту сложную систему взаимодействия «автор — текст — читатель» взрывает сама возможность прямого высказывания, — прямая речь и сопровождающее ее явление, «чернуха».
Прямая речь вытеснила эзопов язык. Проза семантически открылась читателю, но при этом ее поэтика, конечно, лишилась узорчатой скрытности, выцвела, упростилась.
Приблизительная жанрово-стилистическая параллель тому, что получило название «чернухи», — это физиологический очерк, жанровое открытие, отличившее от прочих «натуральную школу» в прозе середины ХIХ века. Правда, в длинных 90-х жанры при «чернухе» состояли всякие: рассказ, повесть, роман — фикшн, фэкшн и нонфикшн. Но «чернушный» нарратив оставался интеллигентским, несмотря на попытки авторов вписать себя в изображенную реальность в качестве «одного из своих», одного из персонажей: «Смиренное кладбище» и «Стройбат» Сергея Каледина, первое — с послесловием Игоря Виноградова, «Одлян» Леонида Габышева с предисловием Андрея Битова, оба подчеркнули личную вовлеченность автора (не только авторского голоса) в текст. Появляются первые коллективные сборники женской прозы, феминистские до феминизма, главное в контексте 90-х — физиологичные, «телесные» «Новые амазонки» и «Чистенькая жизнь» (Нина Горланова, Светлана Василенко, Лариса Ванеева, Надежда Ажгихина и др.). О грани 80–90-х здесь, как и у Каледина и Габышева, повествуется как о личной травме насилия и нищеты. Если «застой» 70-х Фазиль Искандер определил афоризмом «время, в котором стоим», то «чернуха» 90-х фиксирует «время, в котором выживаем». (Глагол «выживать» стал в 90-е одним из наиболее часто употребляемых.)
Коллективный портрет словесности начала 90-х непредставим без массовой литературы. На фоне подъема, а затем стремительного падения тиражей толстых журналов («блистательный конец советской периодики» — диагноз толстым журналам, поставленный Ириной Прохоровой в книге «Музей 90-х — территория свободы»10) очевиден бумажный расцвет жанровой литературы. «Чернуха» и здесь основной текст-контекст, но повествовательный дискурс меняется с жесткого интеллигентского на сентиментально-криминальный.
В литературу девяностые приходят с мотивом травмы, острой и застарелой боли, невозможности ее изживания-преодоления, безнадежности и депрессии.
Самоубийство как точка «разрешения» неразрешимых проблем самой молодой и незащищенной части населения — «свободных и сумасшедших людей» — сюжетный поворот в первом и тогда не напечатанном романе совсем молодого еще писателя (с последующим — через десять лет — вертикальным взлетом успешности) Алексея Иванова. Роман «Общага-на-крови» написан, по свидетельству автора, в 1991–1992-м, но опубликован только в 2006-м, не так давно экранизирован, — с учетом пауз, продолжает быть заметным и актуальным на протяжении пятнадцати лет. С конца 80-х сначала в журналы, потом в издательства приходит Роман Сенчин — он пишет «о людях, наиболее неприкаянных в нашем времени»: «безрадостные будни… людей заурядных, серых, не могущих изменить свою жизнь» (роман с метафорическим названием «Минус» — о театре в городе Минусинск — снискал премию журнала «Знамя» «за глубокое исследование современной российской действительности»). «В основном я пишу о людях молодых, и не потому, что знаю их лучше. Дело в том, что нынешние двадцатипятилетние — тридцатилетние оказались наиболее неприкаянными <…> в растерянности»11.
Ключевыми мотивами прозы, кроме основного и главного, утраты почвы под ногами в прямом и переносном смысле слова, к началу 90-х становятся четыре стороны нового черного квадрата: богатство — бедность — криминал — эротика. Эротика в основном оккупирует территорию масслита (за небольшими исключениями в качественной прозе — популярной у славистов «Русской красавицы» Виктора Ерофеева и объемнейшего романа Анатолия Королева «Эрон», появившегося в сокращенном, да и то внушительном журнальном варианте в 1993 году). По поводу легитимизации эротических мотивов и сцен в журнальной прозе могу свидетельствовать о спорах за присутствие/исключение секса, вплоть до подсчета количества эротических поз при обсуждении публикаций прозы, в редакции.
3
В начале длинных 90-х наступает, или, лучше сказать, обнаруживается кризис литературных организаций и институций. СП СССР распадается — еще до конца СССР — на ряд писательских организаций по идейному принципу. Между периодическими изданиями идет жесткая идеологическая борьба, в которой нет победителей. Писатели примыкают к тому или иному изданию — либерально-демократического или национал-патриотического толка. Однако если анализировать не полемические выпады критиков, доходящие до прямых вызовов и оскорблений, а содержательную сторону прозаических произведений, напечатанных хоть в либеральном «Новом мире» (упомянутый выше «Одлян» Габышева и др.), хоть в «Знамени» (Роман Сенчин), хоть в «Нашем современнике» (долго молчавший после повести «Пожар» Валентин Распутин — повесть «Дочь Ивана, мать Ивана»), расхождений в самом материале, изображении и даже отношении к реальности будет, сверх ожиданий, не так много. Чернуха? Она, родная.
Обращусь к первой независимой литературной премии, пересаженной в Россию из Великобритании, впрочем, через несколько лет зажившей вполне самостоятельной жизнью, — к «Русскому Букеру» (тоже явление той эпохи — учреждение негосударственных премий в России; поскольку в последние десятилетия идет обратный процесс, процесс огосударствления этого института, не вредно вспомнить). Возникшая в 1991-м премия фильтровала новые романы и повести. В победители не всегда проходили самые лучшие — при голосовании у членов любого жюри всегда были, есть и будут привходящие моменты. Но для понимания того, как именно проза подбиралась к своему времени, осваивала его на близком расстоянии, «изображала 90-е», достаточно произведений начала 90-х, попавших в шорт-листы.
В первом сезоне в короткий список вошли «Время ночь» Людмилы Петрушевской, «Лаз» Владимира Маканина, «Сердца четырех» известного тогда в узких кругах Владимира Сорокина.
Литература «изнутри 90-х» осваивает разные стилевые возможности — от расцветающего постмодернизма (Виктор Пелевин, Владимир Сорокин) до модернизма, от социально-психологического реализма до фантастики и фольклора, — не говоря уж об упомянутом, показательном в использовании подручного «жизненного материала» масслите. И в этой разноголосице Маканин следует опробованному им еще в середине 80-х жанру социальной притчи — сгущает начало 90-х в условном пространстве, вернее, пространствах: между верхом (с беспорядочной толпой, бредущей в никуда среди мусорных ветров) и низом (подземном полубогемном дружестве за уютными столиками, обреченном на отсутствие воздуха). Внизу, в комфортной глубине, — то ли эмиграция, то ли культурный андеграунд, наверху — разруха. Чтобы попасть из одного пространства в другое, спускаясь через узкий лаз — лаз! — герою с постоянным, ключевым для Маканина именем Ключарев приходится до крови ободрать кожу. По мнению Петра Вайля, Маканин сочинил «эпитафию российской интеллигенции, болеющей, с одной стороны, клаустрофобией, а с другой — агорафобией»12.
Безнадежной, безвыходной, травматичной предстает реальность в повести Людмилы Петрушевской «Время ночь», тоже из шорт-листа — «наш бытовой ГУЛАГ», по слову Михаила Золотоносова13. Критика сразу отметила в повести говорящее имя: Анна Андриановна. Имя бросает на безрадостный быт луч света иной жизни. У Петрушевской чернуха всегда фон трагедии, подчеркнуто Марком Липовецким14; всепроникающий раствор, необходимый для ее рассказов, повестей и пьес — с начала и до наших дней, но в начале 90-х этот раствор заливает ее тексты полностью. Если о писателе Грэме Грине говорили, что он пишет «серым по серому», то Петрушевская — «черным по черному».
Повесть Владимира Сорокина «Сердца четырех» была номинирована и вошла в шорт-лист еще в виде рукописи — и на нее «Литературная газета» отреагировала так: «невиданные по жестокости испытания… пытки, убийства, насилие».
Обсуждая возможный выбор первого лауреата премии «Русский Букер», критика предсказывала: «Победу наверняка одержит проза, смещающая границу “реализма” и находящаяся за пределами психологического анализа»15. Но этого не случилось — Маканина, Петрушевскую и Сорокина плюс выдающийся роман Фридриха Горенштейна жюри отложило в сторону, звание лауреата досталось «декоративно-изысканному», по слову Евгения Ермолина, эскапистскому роману Марка Харитонова «Сундучок Милашевича», не историческому, но переносящему в глубокое советское прошлое16.
4
Вопрос, легитимизирует ли новая проза новый русский капитал с его новым активным героем, стал не только внутрилитературным. «Выход на арену биржевика и последовавший вслед за этим обвал упреков русской классике» был иронично зафиксирован Борисом Парамоновым еще в «Возвращении Чичикова»17, а в 1993-м Алла Латынина уже могла подводить итоги вхождению русского капиталиста в новую прозу: «Дворянское происхождение русской литературы проявлялось в неприятии героев с личным обогащением… Русская литература не дает новому капиталу “патента на благородство”»18. Бахыт Кенжеев в романе 1993 года «Иван Безуглов» «исправляет» ошибку русской литературы, как дворянской, так, добавлю, и разночинной, не легитимизировавшей капитал (тут, может, только Чехов попытался защитить и оправдать купца Лопахина) — отправляет персонажей со знаковыми для русской литературы именами Василия Жуковского, Евгения Баратынского, Федора Тютчева в обслугу к новому русскому шофером, секретарем, бухгалтером.
Приведу комментарий — уже из конца 90-х — к ситуации с кинематографом. Наблюдение Даниила Дондурея вполне распространимо и на прозу: «За десять лет мы сняли 800 фильмов, и в них нет ни одного положительного героя. Кто у нас является силой модернизации? Конечно же, предприниматель. Но его никогда и нигде не показывают нормальным человеком. В анекдотах — живых и предельно образных слепках происходящего — предприниматели — сплошь идиоты, бездельники либо преступники. Присмотритесь к кино- и телеперсонажам — бандиты все: сами уголовники, менты, генпрокурор, Чубайс, мой сосед, его охранник, наша учительница и, конечно же, я сам. <…> А между тем в реальности период депрессии и катастрофизма <…> завершается… Наша гуманитарная интеллигенция виновата перед собственной страной и народом»19. Виновата в том, что не увидела в новых «деловых людях» надежду для страны, не «поставила» на них, не выбрала их как положительных персонажей для ролевых моделей зрителей и читателей? А почему — критики и социологи умолчали.
Масслит 90-х с его жанрово-тематической определенностью и огромными тиражами (отмечу уникальную попытку «поженить» масслит с благородным героем благородного времени, сыщиком Фандориным, предпринятую Б. Акуниным) в общей структуре литературного пространства уравновешивался поэзией для узкого круга — литературной субкультурой. В начале 90-х началось формирование той структуры литературных салонов, которая потом станет основной формой существования публичной литературной жизни20. «Кафейный период»21 (именно там, в маленьких кафе и так называемых «салонах», формировалась поэтическая «тусовка» — это слово точнее определяет явление неформальных, полудружеских-полуколлегиальных союзов, перемещающихся с площадки на площадку, из кафе «ОГИ-Пироги» в «Классики XX века» и далее по Москве (не исключаю, что и это явление было взято на иглу, как распятая энтомологом бабочка, прозорливым Маканиным в «Лазе»).
5
Литература конца 90-х, как бы подводя итоги десятилетию, рефлексирует над самой собой. Над своим утраченным статусом, над потерей публики, читателей, над концом литературоцентризма.
Замыкает ряд произведений о 90-х, написанных изнутри 90-х, тот же Владимир Маканин — романом «Андеграунд, или Герой нашего времени» (1998). Маканин избирает хронотоп бесконечной, заворачивающей лабиринтом-коридором «общаги» (отчасти перекликается с хронотопом «Общаги-на-крови» начинающего тогда Алексея Иванова). Из бывшей общаги дом переделан в многоквартирный, а сторожем при квартирах нанимается Петрович, бывший писатель (тоже ключевое, знаковое, маканинское имя, — Петрович у него и книгами спекулировал — см. «Старые книги», и Высшие курсы кинематографистов заканчивал — «Портрет и вокруг», только здесь он теряет имя — Игорь, остается отчество — Петрович). Общага и ее обитатели — новые и старые русские, бизнесмены, шлюхи, военные, чиновники, доносчики, правдолюбцы, словом, вся взметенная страна перемешана в этом лабиринте. Пестрый мир — охраняемый, опекаемый Петровичем, который в то же время на нем паразитирует. Петрович, как и вся литература, лишен статуса, — он «бывший», он бомж, он гол перед обстоятельствами, лишен какой бы то ни было собственности — интеллектуальной, материальной, у него есть только раскладушка с прикованной к ней цепью пишущей машинкой, ностальгически сохраняемой. Петрович совершает два убийства, как бы продолжая линию интеллектуального убийцы-сочинителя Раскольникова. Он попадает в тюремный дурдом, где его накачивают лекарствами, — но он жив и психологически устойчив. «Маканин замкнул своим романом пространство современной чернухи», — пишет Марк Липовецкий в статье «Растратные стратегии, или Метаморфозы чернухи»22. «Вбирающий в себя голоса, судьбы, надежды и, увы, пороки и преступления всей нашей общаги», — цитата из подробнейшего путеводителя по роману Андрея Немзера23. Кстати: премию «Русский Букер» Маканину и за один из главных романов 90-х, подводящих итоги 90-х, тоже не дали — вот она, слепота коллективных решений, в данном случае жюри во главе с Константином Азадовским (жюри проигнорировало и Виктора Пелевина, роман «Чапаев и Пустота», — в романе «Generation «П», подводящем итоги 90-х, он использует эту фамилию; один из любимых приемов Пелевина, заклеймившего и в последующих сочинениях критиков, пренебрежительно отозвавшихся о его сочинениях). Жюри предпочло Маканину Михаила Бутова с романом «Свобода».
Есть странные сближения.
В двух романах, «Андеграунд» и «Свобода», очевидны хронотопические совпадения — действие происходит в замкнутом безвыходном жилом пространстве. У Маканина это дом-лабиринт-общага, у Бутова — однокомнатная квартира с дрессируемым пауком и кормлением тараканов (вечность как банька с пауками, опять отсылка к необходимому Достоевскому, теперь у писателя младшего поколения).
Почти одновременно с «Андеграундом» выходит «Generation «П» Виктора Пелевина, роман о поколении, тоже подводящий итоги 90-м. Роман, фиксирующий обесценивание не только денег, но и «либерал вэльюз», гуманистических ценностей. Тоже роман о «писателе» — выпускнике Литинститута, сочиняющем сюжеты для телерекламы и полные цинического сарказма слоганы вроде «Дым Отечества» на пачке сигарет «Парламент» с изображением горящего Белого дома — 1993. «Я люблю страну, но не переношу того, что в ней происходит», — из эпиграфа к роману, но это же и строка, которую можно поставить к прозе «Нашего современника», не будь он, «Наш современник», столь идеологически упертым.
Что касается литературных итогов 90-х, то десятилетие получило две абсолютно противоположные оценки с одного либерального берега. «Да, это десятилетие литература проиграла. При всем том, что ей была вручена козырная карта — свобода слова», — с грустью обобщила Алла Латынина24. Однако Андрей Немзер с литературно-критическим обоснованием и нескрываемым удовольствием перечислил «тридцатку» авторов, которых он считает приобретением 90-х, — замечу, что в обширном списке Немзера отсутствуют самые модные открытия десятилетия — Виктор Пелевин и Владимир Сорокин25.
6
Как очнутся 90-е в литературе спустя годы, когда они уже станут для современного автора историей? Можно ли сегодня написать о 90-х исторический роман, или это время все еще обжигает и от него трудно дистанцироваться, даже если эти годы выпали на раннее детство автора?
Появились и продолжают появляться исследования, социо-политические работы о 90-х, документальные книги. Девяностые интригуют прежде всего темой власти, сменой власти. Об этом — книги Михаила Зыгаря «Вся кремлевская рать» (2016) и «Все свободны. История о том, как в 1996 году в России закончились выборы» (2021), «Как Зюганов не стал президентом» Олега Мороза (2006), «Борис Ельцин. Народ и власть в конце ХХ века» Роя Медведева (2011), «Время Березовского» Петра Авена (2018), книга Ильи Жегулева «Ход царем. Тайная борьба за власть и влияние. От Ельцина до Путина». Политолог Глеб Павловский рекомендует книгу на ее обложке: «Юмашев сочинил за Ельцина его самого. Фигуру мужика из Свердловска он наполнил контентом, захватившим чувства страны. Любите вы Ельцина или нет, но все мы жили в ельцинском сюжете. Жегулев написал книгу о ее авторе». Эпоха нуждается в «сюжетной» интерпретации — и в литературных определениях.
В середине «нулевых» Владимир Маканин возвращается к эпохе начала 90-х — в рассказах «Старики и Белый дом» («Новый мир», № 9, 2006) и «Старость, пятая кнопка» («Новый мир», № 10, 2006). Его герои, «старики», пришли к горящему Белому дому в разгар событий 3–4 октября 1993 года — «поглядеть в замочную скважину истории». То есть события воспринимаются через повествователя как бы иронично, но все-таки как исторические (принцип Маканина — через слово рассказчика просвечивает авторская ирония). Равнодушный к происходящему, забавно-эротически озабоченный немолодой повествователь (подчеркивающий свою принадлежность к «старикам») становится случайным попутчиком — сопровождает в горящий Белый дом дочку депутата наркоманку Дашу, которая мчится туда за дозой (а вовсе не волнуясь о судьбе отца, находящегося, по всей видимости, там). Роскошное тело Даши волнует повествователя гораздо больше, чем свежие трупы, — а сама тема стукачей и доносчиков больше, чем то, на чьей стороне правда. Рассказчик находится в зоне моральной вненаходимости. Моральная вненаходимость и самого автора проступает на фоне коллективного письма-заявления 5 октября 1993 года 42 писателей, опубликованного в газете «Известия»26 и вошедшего в историю под слоганом «Раздавите гадину» — это письмо было обращением к Ельцину с требованием проявить силу. Письмо, среди прочих, подписали Мариэтта Чудакова и Булат Окуджава, — чем их корили наши «патриоты» до конца дней. Владимир Маканин в рассказах о непосредственных событиях октября 1993-го объясняет идеологическое поведение через физиологию. «Именно молодые шумели и лезли в 1991-м под танки… Ярые!.. Красивые в гневе!.. Свежие, энергичные лица. Зато <…> в 1993-м первыми вылезли поглазеть старики». Время 90-х не получает в рассказах позитивной оценки, напротив, оно получает иронический приговор: «Приятно было незлобно подшучивать над уходящим (уже убегающим) временем». Маканин, кстати, здесь саркастически фиксирует замысел будущего романа «Асан»: «Еще один процесс. С гор хлынуло оружие. С оружием хлынули люди, закончившие войну. Да, 90-е в расцвете!». (Предчувствие чеченской войны породило сюжет рассказа «Кавказский пленный», написанного и опубликованного еще в 1995-м, «изнутри» 90-х.)
О 90-х «извне» 90-х Маканин написал роман «Асан» (2008). В центре сюжета — война в Чечне, но не окружения, атаки, гибель солдат и чеченцев, а деньги — коррупция в вооруженных силах, торговля между сторонами, циничное снабжение «противника» горючим. Неточность или недостоверность военных деталей в романе стала предметом горячих обсуждений — и даже осуждения Маканина со стороны прошедших через Чечню журналистов. Но главное в романе — метафорическое изображение войны, а вместе с этим и самих 90-х как беспредела коррупции. Опять «чернуха».
Олег Павлов, писатель условно «среднего» поколения — поколения после Маканина, фиксирует историю лагерного охранника, ставшего убийцей. В рассказе «Конец века» Павлов пишет о бездомных, погибающих при санобработке в больницах, — критика расценила его как «чернушный пасквиль». За роман «Карагандинские девятины» Павлову была присуждена премия «Русский Букер». В 2012-м Павлов получает премию Солженицына, в 2017 году он удостоен Европейской премии «Angelus». Память о неблагополучии и бесприютности общества, о 90-х как о больнице, казарме, армии, запечатлена в романе «Асистолия» (2008) и отягощена депрессивным состоянием навсегда травмированной души. Депрессия не покинула Павлова вплоть до безвременного конца жизни. Что его безмерно раздражало, — возникшая в 90-е и расширяющаяся в последующие десятилетия буржуазность, как он ее понимал. «Литературная жизнь стала очень провинциальной — а вместе с ней и сама литература… это хождение по клубам и саму литературу превращают в пошлое развлечение», — диагноз из посмертной публикации записей27.
В откликах на уже упомянутую книгу Ильи Жегулева «Ход царем» сказано, что автор был ребенком в 90-е, — отсюда, может быть, особый ракурс изображения и особенности интерпретации происходивших тогда процессов. Сейчас появилась проза, написанная теми, кто был детьми в 90-е и сегодня изображает это время с точки зрения своей детской памяти — «Мама!!!» Анастасии Мироновой (2020, первая публикация — «Знамя», 2019) и «Рана» Оксаны Васякиной (2021). Оба текста — автофикшн. Роман Мироновой восстанавливает время через сознание ребенка — переживания беспросветного, полуголодного детства в глубокой российской провинции, со всеми «прелестями» 90-х: грязным домом, мерзким подъездом, отвратительной лестницей, рынком, братками, налетами кавказцев. Насилием и убийствами. Скорбное путешествие («Рана») с прахом матери через Сибирь является и путешествием во времени, к воспоминаниям о собственном детстве и о молодой тогда матери. О 90-х — времени с «социальным неблагополучием и плохой экологией», с непреходящим ощущением несчастья, от которого и на сегодня падает «темное пятно». «Представляя географию своей семьи по материнской линии, я понимаю, что ХХ век был для нас веком дороги и бесприютности». Неблагополучная бесприютность — складывается этот мем с двойным отрицанием из флэшбэков, сопровождаемых размышлениями героини о ее детстве и об истории матери: «Это был 1999 год, тогда могло случиться что угодно»28.
Новая проза словно бы вернулась к поэтике «чернухи» начала периода. Но если критика начала 90-х поняла и обосновала это жанрово-стилевое явление, то в конце второго десятилетия ХХI века послевкусие было забыто — и роман Анастасии Мироновой (отличаем от собственной позиции автора!) был встречен критикой неприязненно. Случай Оксаны Васякиной другой — там позитивную установку критики обеспечили повестки: феминизм и ЛГБТ, а жесткая оценка, мрачное изображение 90-х оставлены без особого внимания.
Что же до публицистов, историков и социологов, то вот как они оценивают путь от больших надежд начала 90-х к утраченным иллюзиям нашего времени: «Мы продолжаем жить в постсоветском, а точнее, в полусоветском социоисторическом пространстве» (Константин Азадовский), «Советская эпоха, как подземная река, вдруг вышла на поверхность» (Яков Гордин). Это — названия личных интервью из второго тома «Невосторженных размышлений». Четверть века прошло — былого энтузиазма и надежд начала 90-х как не было. Унесло могучим ураганом истории.
В итоге спустя двадцать лет литература не дает позитивной оценки 90-м. Но неразгаданная — даже при помощи целой книжной полки романов и исследований — загадка 90-х не покидает новую литературу, интригует авторов нового века. Конечно, более всего писатели парадоксально избегают этого времени — вспомним романы Евгения Водолазкина, Леонида Юзефовича, Дмитрия Быкова, Людмилы Улицкой, Гузели Яхиной. Вкусовой выбор изображенного времени, художественной эпохи зависит от литературной ориентации каждого писателя, — и этот выбор, этот исторический «дистанционный» ракурс освещает вознаграждаемую премиальным успехом литературную дорогу. Пока вознаграждаемую.
И это связано совсем не с качеством литературы, а еще и с тем, что социолог Лев Гудков определил еще в 2003 году как «попытки насильственно преодолеть чернуху, грубость мысли и нравов, убогий стеб, которые занимают значительную часть нашей суррогатной элиты (точнее, тех самозванцев, кто претендует на эту роль — от “постмодернистов” до националистов или смеси тех и других)… путем почти директивного “введения” <…> религии, “архетипов” русской культуры, возвращения к корням и проч.»29. С той поры миновало вот уж почти два десятилетия, а пока — поэтика «чернухи» в припоминании/изображении 90-х никуда не уходит. Но кто знает, что там, в будущем, — может, и выйдем к новым смыслам этих трудных, невероятных, как видится из сегодня, девяностых, сможем отойти подальше, не будем кружить и заговоренно возвращаться «от чернухи к чернухе». Пока ясно одно: литература о том невероятно свободном времени продолжится.
1 Биргит Менцель. Гражданская война слов. Российская литературная критика периода перестройки. — СПб., 2006.
2 Россия 1991–2001. Победы и поражения // Знамя, 2001. — № 8. — С. 162
3 Там же. С. 159.
4 Пост от 14 января 2022 года.
5 Е.В. Генералова. «Лихие 90-е» и «тучные нулевые». Образ времени в современном русском языковом пространстве // Духовность и ментальность: экология языка и культуры. Сборник докладов конференции Липецкого университета 21–22 марта 2017 года.
6 К.М. Азадовский. Все мы — пасынки перестройки // Невосторженные размышления. Научные и культурные элиты Петербурга на переходе: интервью 1995–1996 годов. Редакторы-составители Б.М. Фирсов, Н.В. Печерская. — СПб., 2019. — С. 23.
7 К.М. Азадовский. Мы продолжаем жить в постсоветском, а точнее, в полусоветском социо-историческом пространстве // Невосторженные размышления. Четверть века спустя. Интервью 2018 года. Редакторы-составители Б.М. Фирсов, Н.В. Печерская. — СПб., 2021. — С. 21.
8 Ю.М. Лотман. Культура и взрыв. — М., 2019. — С. 18–21.
9 Андрей Синявский. Пространство прозы // А.Д. Синявский. Литературный процесс в России. Литературно-критические работы последних лет. — М., 2003. — С. 391–392.
10 Ирина Прохорова. «Мы возводили новое здание культуры на руинах империи» // Музей 90-х: Территория свободы. Сборник. Сост. К. Беленкина, И. Венявкин, А. Немзер, Т. Трофимова. — М.: НЛО, 2016. — С. 203.
11 Роман Сенчин. Речь при вручении премии журнала «Знамя» 2001 года // Новое «Знамя» 1886–2006: Антология. — М., 2006. — С. 544.
12 Петр Вайль. Клаустрофобия // Независимая газета. — 1991. — 25 сентября.
13 Михаил Золотоносов. Засада гениев. Шесть персонажей в ожидании Booker Prize //Московские новости — 1992. — 22 ноября.
14 Марк Липовецкий. Трагедия и мало ли что еще // Новый мир. — 1994. — № 10.
15 А.Г. Рец. на: Владимир Сорокин. Сердца четырех // Литературная газета. — 1992. — 15 апреля.
16 Евгений Ермолин. Зона премиабельности // Континент. — 1994. — № 79.
17 Борис Парамонов. Возвращение Чичикова // Независимая газета. — 1991. — 20 сентября.
18 Алла Латынина. Патент на благородство – выдаст ли его литература капиталу // Новый мир. — 1993. — № 11.
19 Даниил Дондурей. Цит. соч. // Знамя. — 2001. — № 8.
20 Людмила Вязмитинова. Литературные 90-е: имена, поколения, салоны.
21 Выражение Елены Пахомовой, салон «Классики ХХ века».
22 Марк Липовецкий. Растратные стратегии, или Метаморфрзы чернухи // Новый мир. — 1999. — № 11. — С. 193
23 Андрей Немзер. Когда? Где? Кто? // Новый мир. — 1998. — № 10. — С. 183
24 Алла Латынина. Сумерки литературы // Литературная газета. — 2001. — № 47. — 21–27 ноября.
25 Андрей Немзер. Замечательное десятилетие. О русской прозе 90-х // Новый мир. — 2000. — № 1 — С. 218.
26 Обращение деятелей литературы и искусства к президенту Ельцину // Известия. — 1993. — 5 октября.
27 Олег Павлов. Записи из дневников разных лет // Дружба народов. — 2019. — № 7. — С. 139.
28 Оксана Васякина. Рана. Роман. — М.: Новое литературное обозрение, 2021. — С. 105.
29 Лев Гудков. — См. Литература non fiction: вымыслы и реальность. Конференц-зал. Знамя, 2003. — № 1. — С. 160.