Из цикла «Легенды Нью-Йорка»
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2022
Об авторе | Марат Баскин родился в 1946 году в поселке Краснополье в Беларуси. С 1992 года живет в США и пишет на русском языке. Публиковался в журналах «Юность», «Урал», «Неман», «Крещатик», «Этажи» и др. Переводился на английский, болгарский, литовский языки.
МОЦАРТ В НАЧАЛЕ ИЮЛЯ
Моцарт в начале июля,
кто-то играет у входа
нам непонятное что-то,
скрипка рассохлась от солнца,
и от дождя поржавел саксофон.
Из надписи на книжке,
подаренной мне рэпером
Я работал в маленьком итальянском ресторане, в котором итальянцами и не пахло: хозяин был из-под Гомеля, повар из Бобруйска, две официантки, студентки из Гнесинки, приехавшие на лето зарабатывать в Америке деньги, и я — несостоявшийся писатель, помощник повара, мойщик посуды и уборщик за пять долларов в час. Хозяин в кафе не появлялся: говорили, он судится с женой за дом в Статен-Айланде и ему не до ресторана, и всем заправлял повар дядя Соломон, который в Бобруйске работал в музыкальной школе учителем по сольфеджио. По вечерам у нас играл саксофонист Грэг, или, по-нашему, Гриша, музыкант из Таллинна, которого нашел Соломон на переходе в метро и уговорил играть у нас за стакан вина и тарелку пасты. Кем был раньше наш хозяин, никто не знал и не интересовался. Главное, что он не закрывал наш ресторанчик и верил Соломону, что впереди его ждет светлое будущее и большие деньги.
Посетителей было мало. Все одни и те же люди, и мы их знали наперечет. Продолжалось такое наше существование месяца два, и, в конце концов, дядя Соломон объявил, что сегодня у нас последний рабочий день, так как наш хозяин проиграл свой судебный процесс и вместе с домом на Статен-Айланде проиграл и наш ресторан. А этот ресторан его половине нужен как кобыле второй хвост. И с завтрашнего дня нам надо разойтись на все четыре стороны в поисках новой работы. В общем, как говорили у нас в Краснополье, колесо отвалилось, дуга скривилась, а пуга за оброть зацепилась…
И в этот день появился он. Он долго стоял у дверей, слушая, как играет саксофон. Потом попросил поиграть. Худой, подстриженный под примерного ученика, тщедушный на вид паренек, который, казалось, должен был захлебнуться от первого выдоха.
— А ты когда-нибудь играл на саксофоне? — окинул его недоуменным взглядом Грэг.
— Нет,— сказал парень, — никогда, но мне очень хочется попробовать. Честное слово.
— Ну, если честное слово, то пробуй, — усмехнулся Грэг и протянул ему свой саксофон…
Он осторожно взял инструмент, провел рукой, как бы поглаживая, по его сверкающей поверхности, потом осторожно вытер мундштук салфеткой и поднес его к губам. И заиграл. И буквально первый звук заставил нас оцепенеть. Такой игры я не слышал никогда. Музыка разговаривала с душой, заставляя ее вспомнить о прошлом, переживая поражения и вселяя веру в будущие победы, казалось, она не исходила из трубы саксофона, а бушевала внутри меня и рвалась вместе со мною к чему-то несбыточному и в то же время реальному. Я вначале подумал, что это происходит только со мной, но, бросив взгляд по сторонам, я понял, что игра парня потрясла не только меня. Грэг широко раскрытыми глазами смотрел на свой саксофон, и в его глазах можно было прочитать восторг, удивление, потрясение и даже какую-то обреченность неудачника… Наши студентки восторженно смотрели на саксофониста, и их губы что-то шептали. Двое наших постоянных посетителей — пожилая итальянская пара из соседнего дома, забыв о своем капучино, прикрыв глаза, как заядлые меломаны отдавались чарующим звукам. Даже дядя Соломон поднялся из бейсмента наверх и замер на краю лестницы, боясь своим движением нарушить волшебную музыку.
А музыка так же, как неожиданно началась, резко оборвалась: парень вытер той же салфеткой, которой вытирал мундштук, мокрый лоб и протянул саксофон Грэгу.
— Спасибо, — как-то виновато сказал он, — больше дыхалки не хватает! Сложный инструмент. А играть интересно. Мне все хочется попробовать сделать своими руками.
Он посмотрел на белый поварской колпак дяди Соломона и спросил:
— А мне можно приготовить самому пасту «Боргезе»?
— А ты ее когда-нибудь готовил? — поинтересовался дядя Соломон.
— Нет, — честно признался парень, — никогда. Но я видел, как готовила бабушка. И вкус этой пасты помню до сих пор! Можно я попробую? Мне очень хочется! — он вопросительно посмотрел на дядю Соломона. — Если я попорчу продукты, я заплачу за них!
— Пусть попробует, — поддержал его Грэг, — все равно ведь завтра закрываетесь.
— Ладно, пробуй! Разрешаю, учитывая твои музыкальные заслуги, — согласился, как бы нехотя, дядя Соломон, и парень спустился с ним в бейсмент, на кухню.
Я, как помощник повара, спустился с ними, но парень сказал, что справится сам, и я вернулся в зал.
Появились они в зале через час. Впереди шел парень, держа на вытянутых руках кастрюлю с пастой, а сзади, глядя на нас вытаращенными глазами, шел дядя Соломон и, как царский глашатай, трубил славу новоиспеченному повару.
— Это невозможно! Это невероятно! — не просто говорил, а кричал он. — Такую пасту я не ел никогда! Когда мы в Италии ждали разрешения на въезд в Америку, мы с женой как-то попали на обед к очень богатым людям! И нам заказали пасту в одном очень знаменитом ресторане! И сказали, что это лучшая паста в Италии! Я тогда думал, что лучше не бывает ничего! Но по сравнению с пастой, которую сделал этот мамзул, тогдашняя паста может не высовываться из кастрюли! Пробуйте все и бесплатно! — объявил дядя Соломон, и мы дружно набросились на еду.
Это и вправду было что-то неподражаемое и великолепное. Казалось, ее можно кушать до бесконечности! Всю оставшуюся жизнь. Из нас никто не был гурманом, но за это блюдо мы готовы были драться на дуэли, как сказал Грэк, с презрением вспоминая ежедневную пасту от Соломона. Итальянская пара что-то говорила на итальянском и закончила овацией и словом «Брависсимо!». А новоиспеченный повар смущенно пожимал плечами и говорил, что сам не ожидал, что получится и у его бабушки эта паста была еще вкуснее!
— Разве можно вкуснее? — удивлялся Соломон.
И парень уверял, что можно, и виновато разводил руками.
А когда он узнал, что наши девчата — будущие оперные певицы, он попросил их спеть с ним что-нибудь классическое из итальянской оперы…
— Вы ведь профессионалы, — говорил он, — а я всегда мечтал спеть с настоящими певцами… У меня, конечно, голос, не ахти какой… Но мне так хочется спеть с вами! Почувствовать себя на сцене Ла Скала!
— Спойте, спойте, — поддержал его дядя Соломон. — Вернетесь в Москву, будете петь в опере, и я увижу вас по телевизору и буду всем говорить, что когда-то они пели для меня!
— Ой, какой Ла Скала?! — застеснялись наши девочки, но петь согласились. Что-то из «Севильского цирюльника».
— О, Джоаккино Россини! — обрадовался парень. — Я очень люблю его оперы! Я, конечно, не певец, вы на меня не обижайтесь… Но очень хочется петь…
Девчонки нерешительно начали свой дуэт, мы захлопали, чтобы их поддержать. И тут начал петь парень. И наши хлопки замерли. Сильный голос с удивительным тембром обрушился на нас, и мы потонули в мелодии, которая захватила нас как бурный поток, закружила в своем вихре и понесла на скалы, как песня Лорелеи одинокого пловца… Девчонки прекратили петь и с широко раскрытыми ртами смотрели на парня, от его голоса позванивала люстра и стаканы на столе выбивали дробь…
— Bell canto, — прошептал дядя Соломон. — Это невозможно! Это чудо! Я не верю своим ушам, и не верю своим глазам! Что-то с ними не в порядке!
А парень, допев арию, поклонился и опять виновато развел руками:
— Извините, но я как мог! Конечно, я не Карузо, но мне очень хотелось петь!
Дядя Соломон вытер с лица пот, как будто он сам только что пел, и сказал мне:
— Ты должен об этом написать! Мне никто не поверит! А тебе поверят!
— А вы пишете? — спросил парень. — Стихи?
— Прозу, — смущенно сказал я.
— И я пробую, — сказал он, — стихи… Можно я почитаю? Правда, я пишу на итальянском. Но если в поэзии что-то есть, она понятна даже звучанием! Мне так хочется вам почитать! Можно?
— Можно! — хором сказали девчонки. — Мы немножко понимаем по-итальянски.
И он начал читать. И непонятный язык ожил в его словах и, мягко переливаясь от строчки к строчке, свертывался и распрямлялся, повисал в воздухе и взлетал к небу, чтобы оттуда ринуться на землю и завершить свой полет многоточием…
Я не понял слов, но почему-то подумал, что это стихи о Моцарте.
И девчонки подтвердили, что это о Моцарте. Хотя парень сказал, что не совсем о Моцарте, а о том, что каждый в своем деле должен быть Моцартом. И добавил:
— Если, конечно, каждый на своем месте, — а потом он виновато, как всегда, развел руками и грустно сказал: — Конечно, я только начинающий! И будет из меня толк или нет, я не знаю… Но очень хотелось прочитать…
Я ничего не сказал. Ибо не знал до этого, что настоящую поэзию можно понять, не зная языка. И честно позавидовал ему, ибо я так написать никогда не смогу…
А он, окончив читать стихотворение, сказал, что ему пора домой. Его ждут жена и сын. И еще добавил, что сегодня у него совсем неудачный день. Его уволили с работы. Хозяин сказал, что он бездарный и ни к чему не пригодный. Нам хотелось спросить, кем он работал. Но не спросили. И он ушел.
ПЧЕЛА ЖУЖЖИТ СРЕДИ ЗИМЫ
Пчела жужжит среди зимы
гуляет вьюга среди лета
супернаучные умы
не спят и думают про это
Из студенческой песни физиков
Моисей Зальцвейг окончил в один год со мной школу, правда, учился в параллельном классе, и поступил в институт в Ленинграде. Выучился на метеоролога и поехал работать на маленькую заброшенную метеорологическую станцию в горах Тянь-Шаня, где проработал больше десяти лет. Так как поблизости не было ни одной женской души, он остался холостяком, когда все его ровесники успели и жениться, и даже кое-кто развестись. Его беспокойная мама, когда развалился Союз, срочно вызвала его в Америку из Киргизии, гражданином которой он оказался к тому времени. Мама его успела перебраться в Нью-Йорк едва ли не одной из первых. Но, несмотря на свою энергию, найти невесту сыну она не смогла и там. И Моисей продолжил свою холостяцкую жизнь, только теперь не в горах, а в многомиллионном городе. Хоть он и неплохо знал английский, по специальности устроиться не смог и устроился в лимузинную компанию, которая обслуживала несколько фирм и в том числе один американский телеканал, то ли АБС, то ли СНН. А может, какой-то другой не менее известный и популярный… Работал Моисей в основном в ночную смену и часто развозил по домам известных ведущих ночных выпусков новостей телевизионного канала. Все они никогда не разговаривали с Моисеем, а забравшись в машину, или начинали с кем-то болтать по телефону, или тут же засыпали. Моисей знал их всех в лицо и по именам, ибо регулярно смотрел с мамой новости именно этого канала. И утром, вернувшись с работы, рассказывал маме о своих пассажирах, чтобы мама могла похвастаться знакомым, что ее Моисейчик сегодня вез мистера Джорджа, а вчера миссис Хелену. С того самого канала, который все знают. Конечно, она, как всякая женщина, добавляла подробности, которых не было, но это было уже ее собственное творчество и к правдивости Моисея не имело никакого отношения.
В ту ночь в Нью-Йорке шел дождь, почти приближающийся к тропическому ливню, ибо где-то поблизости в Атлантике гулял ураган. Приезжал Моисей за клиентами всегда пораньше, терпеливо ждал их у входа, зная, что точность для них относительна, как и время. Диспетчер сказал, что сегодня он повезет мисс Би, которую до этого никто ни разу не обслуживал, ибо мисс Би всегда пользуется своей машиной, но сегодня она устала и решила воспользоваться лимузином. Настоящего имени мисс Би Моисей не знал, ибо мисс Би была для всех телезрителей только мисс Би. Она вела в новостях страничку погоды, сменив всего месяц назад уважаемого мистера Уайта, который своей аристократической манерой, заставил полюбить себя большой аудитории зрителей. Но в связи с почтенным возрастом, несмотря на уговоры компании, Уайт удалился от дел, и юная Би заняла его место, мечтая о славе предшественника. Маме она понравилась как-то сразу, но ей не нравилась короткое имя-кличка Би, и тогда Моисей объяснил маме, что «Bee» по-английски пчела, и они между собой стали называть ее Пчелкой!
Пчелка появилась около машины Моисея где-то через час после окончания последнего выпуска новостей. Поздоровавшись и извинившись за задержку, сев в машину, она вместо того, чтобы, как все Моисеевы пассажиры, задремать или приняться названивать знакомым, неожиданно для Моисея заговорила с ним:
— Ужасная погода! А завтра будет еще хуже! Настоящий шторм! А я собиралась сделать шопинг!
И в эту минуту Моисей внезапно почувствовал, что знает, какая будет завтра погода. Как будто что-то вспыхнуло перед глазами, и он увидел прекрасный солнечный день! И даже почувствовал, какая будет температура! 90 градусов по Фаренгейту! Без осадков! Влажность 10 процентов!
От осознания происшедшего у него буквально перехватило дыхание. Он колебался какое-то мгновение, решая, говорить мисс Би о своем неожиданном озарении или нет, а потом решился сказать.
— Ой! — засмеялась она. — Где вы этот прогноз слышали? Я полчаса назад сама объявляла погоду на завтра! И в сводке Метеоцентра было написано, что вероятность шторма 100 процентов! И если они пишут 100 процентов, то уже ничего иного не может быть!
— Они ошиблись! Завтра будет теплый солнечный день, — сказал Моисей, почему-то все более уверяясь в своем прогнозе.
— Не может быть, — мотнула она кудряшками и добавила: — если, конечно, вы не работаете волшебником?
На волшебника Моисей не отреагировал, но для убедительности своих слов сказал, что раньше работал метеорологом.
— И где? — поинтересовалась Пчелка.
И Моисей стал ей рассказывать про Тянь-Шань, про солнце, по вечерам прячущееся за горы, про снежного барса, бродящего вокруг избушки метеорологов почти каждую ночь, про ночь с огромной луной, зацепившейся рогом за край горы, и про красные маки, расцветающие весной в долине… Конечно, все это никак не объясняло правдивость его прогноза, и, прощаясь, мисс Би посоветовала Моисею завтра все же посидеть дома и не выходить на работу, несмотря на его оптимистический прогноз.
Всю ночь лил, не утихая, дождь, набирая и набирая силу, превращаясь в ливень, и Моисей стал сомневаться в своем прогнозе, но под утро дождь внезапно стих и неожиданно солнце буквально испарило облака и засверкало на кристально-чистом небе. Вечером диспетчер снова послал его за мисс Би, добавив, что просили прислать именно вчерашнего водителя.
— У тебя что — любовь с ней? — ехидно спросил диспетчер.
— А что в этом невозможного? — пожал плечами Моисей и впервые в жизни подумал, что неплохо было бы, если бы и вправду была любовь.
На этот раз мисс Би появилась даже раньше назначенного времени. Но Моисей, как всегда, был уже на месте.
— Невероятно, — сказала она, — но вы оказались правы! А вы знаете, какая будет погода завтра? И послезавтра?
Моисей задумался, и опять заискрилось перед глазами, и он увидел дождливый день. И почувствовал, как и за день до этого, как будто кто-то невидимый нашептывал ему прогноз завтрашней погоды: 67 градусов по Фаренгейту, в течение дня мелкие осадки, ветер северо-восточный… Он еще раз задумался и увидел послезавтрашний день: опять было солнечно, но во второй половине дня был довольно большой дождь и шквальный ветер…
Когда он рассказал мисс Би о своем прогнозе, она опять очень удивилась:
— Но метеоцентр сообщает совсем иное?! Они говорят, что всю неделю будет хорошая погода!
— Ошибаются, — уверенно сказал Моисей. — Я видел завтрашнюю погоду своими глазами. И послезавтрашнюю тоже!
— И вы это ясно видите? — задумчиво спросила она и внимательно посмотрела в глаза Моисея. — Это не розыгрыш?
— Нет, — сказал Моисей, — я говорю вам чистую правду! И вы сегодня могли убедиться в этом! Я каким-то образом вижу и чувствую погоду на завтрашний день, и на послезавтрашний! Но не знаю почему?!
— Ой-ля-ля! — совсем по-девчоночьи воскликнула мисс Би и неожиданно, подмигнув Моисею, сказала: — А что, если я завтра в утренних новостях сообщу ваш прогноз! На всех каналах будет прогноз метеоцентра, а у меня ваш! Может, я за это получу нагоняй от редактора, но попробуем! — в ее глазах засверкали искринки, как у озорной школьницы, а потом она посерьезнела и добавила: — А если все получится, то мы будем на коне!
Конечно, она сказала другое американское определение победы, но значило это одно и то же, и главное для Моисея было то, что она сказала не «я», а «мы»…
А на следующий вечер они сидели в любимом итальянском ресторанчике мисс Би, расположенном между Бродвеем и Амстердам Авеню, где подавали, по уверению мисс Би, самую лучшую итальянскую пасту в Америке и самое прекрасное итальянское вино. Моисей смотрел на Пчелку влюбленными глазами, а она без остановки все рассказывала и рассказывала ему о необычном дне в ее жизни, когда с утра на нее кричали и даже хотели отстранить от эфира, а потом хвалили, ибо погода оказалась в невероятно точном соответствии с ее прогнозом, и прогноз их канала оказался единственно верным в это утро!
— Рейтинг канала подскочил чуть ли не на 100 процентов! Благодаря нам! — она опять сказала «нам», и сказала это, как будто произнесла признание в любви…
С этого вечера Моисей стал почти личным ее водителем, и диспетчер уже не спрашивал про любовь, а интересовался, когда его пригласят на их свадьбу. Моисей смущенно пожимал плечами и искренне обещал всех пригласить на это торжество, конечно, если оно произойдет. Моисею очень хотелось верить в это событие, но оно почему-то не приближалось, и он продолжал встречаться с мисс Би только в рабочее время, хотя изредка и намекал ей, что не прочь опять попробовать настоящей итальянской пасты и насладиться настоящим итальянским вином. И даже приглашал ее к себе в гости, но она всегда отшучивалась и отговаривалась… Но, когда он однажды заболел, она сама напросилась к нему в гости. Мама Моисея по этому случаю устроила настоящий еврейский пир: приготовила куриную шейку, сделала бульон с галками и гефилтэ фиш по только ей известному краснопольскому рецепту. И в придачу испекла лэках, медовый аромат которого заполнил едва ли не весь дом. Пчелка была прекрасна и обворожительна. После ее ухода мама Моисея говорила только о ней и просила всех, кого можно, Там Наверху ускорить эту свадьбу.
— Мойшэлэ, о такой невестке я мечтала всю жизнь! — повторяла она, с умилением глядя на порхающую по экрану мисс Би.
А Моисею почему-то начала сниться Пчелка в зеленом платьице в горошек, которое он раньше на ней не видел. И она говорила, что это платье от Риккардо. А это теперь модный кутюрье в Нью-Йорке.
А потом она и вправду появилась у машины Моисея в зеленом платьице в горошек. Рядом с ней стоял стройный высокий молодой парень, чем-то напоминающий Марчелло Мастроянни в молодости.
— Это Риккардо, — представила его Пчелка, — самый модный нью-йоркский кутюрье! И мой жених! — она подмигнула Моисею и добавила: — Он готовит пасту лучше, чем в Dean’s! Пальчики оближешь!
А потом она спросила о погоде на завтра.
Моисей вздрогнул, прижмурился и увидел солнечный день, 96 по Фаренгейту, безоблачное небо… и неожиданно для самого себя сказал совершенно противоположное:
— Завтра дождь, почти шторм, осадков 10 инчей и холодный северо-западный ветер, 23 градуса по Фаренгейту!
— Ой-ля-ля, — воскликнула, как всегда, мисс Би, и, повернувшись к жениху, состроила грустное личико: — Придется, Рика, нам завтра сидеть дома!
— Придется, — подтвердил Моисей.
— Пока, — сказала мисс Би и добавила: — Я отмечу, что ты меня довез! Так что сегодня отдыхай! А меня доставит домой Рико! Вот его машина. Чао!
Моисей посмотрел в сторону машины и ничего не ответил. Какую-то минуту он сидел, ничего не соображая и чувствуя только одно: его мечта исчезла, растворилась, ушла и никогда не вернется… Потом ему вдруг стало до боли стыдно за свой обман, первый обман в его жизни, он покраснел, на лбу выступил холодный пот, он машинальным движением руки вытер его и буквально выскочил из машины, чтобы догнать Пчелку и повиниться, но спортивный «Феррари» Риккардо уже рванулся с места… Вместе с мисс Би…
А на следующий день был большой дождь. Как бы издеваясь над Моисеем, он громко барабанил по корпусу машины и пронзительно взвизгивал, касаясь переднего стекла. Холодный сильный ветер не унимался почти до самого вечера, ломая зонтики и пригибая деревья. О своем обмане при такой погоде Моисей мог промолчать, но он обо всем рассказал Пчелке. И она простила его. Но когда он попытался предсказать погоду на следующий день, то ничего не увидел… Он морщился, закрывал глаза, тер виски. Перед глазами была пустота. Будто в этот день дождь смыл его необычный дар, а ветер унес его неизвестно куда. Навсегда…
На следующий день мисс Би как обычно заказала его машину, но он отказался от поездки, поругался с диспетчером и уволился из лимузинной компании. Где-то месяц ходил безработным, а потом устроился в карсервис. Больше Моисей никогда в жизни не встречался с мисс Би и видит ее сейчас только по телевизору. А мисс Би вышла замуж за Риккардо, ушла из новостей и ведет свое собственное телевизионное шоу, которое пользуется не меньшей популярностью у телезрителей, чем когда-то ее знаменитые прогнозы погоды.
НЕ ЗАКРЫВАЙТЕ ДВЕРЕЙ
Не закрывайте дверей предо мной,
Надменные библиотеки.
Уолт Уитмен
В маленькой библиотеке на Kings Highway, где библиотекари знали всех посетителей в лицо, его считали немного странным. Он приходил в библиотеку каждый выходной, какая бы ни была погода, долго стоял у стеллажей с поэзией, пока не останавливался на каком-то затертом томике, брал его и садился читать. Читал он только в библиотеке, не записываясь в нее и не беря домой книгу. За чтением он проводил часа четыре, потом ставил книгу назад на полку и уходил. Библиотекари между собой называли его в шутку Поэтом, не подозревая, что это и был настоящий поэт.
Нельзя сказать, что Давид был известным поэтом, но в Краснополье его считали классиком, и районная библиотека даже соорудила постоянный стенд с его книжками, пополняя его изредка новыми изданиями. Правда, когда он уехал в Америку, они быстренько разобрали этот стенд, а его экспонаты списали в макулатуру, как не представляющие ценности старые книги.
Работал Давид в молодежном журнале заведующим отделом поэзии и надеялся там проработать до пенсии, но ручеек еврейской эмиграции превратился в горную реку, и Давид, подхваченный ее стремительным потоком, на своем чахлом суденышке прибился к американскому берегу. Поехала вся родня, и он потянулся за ней, надеясь на чудо, но чудо не произошло: русскоязычной прессе его стихи не были нужны, а даже если бы они и хотели помочь поэту, то они не были настолько богаты, чтобы платить «хорошие деньги», как говорила когда-то его Юлечка, когда он приносил очередной гонорар из столичного журнала. А американских переводчиков его поэзия не интересовала. Как он горько шутил:
— Я не Бродский и не Троцкий!
Помыкавшись полгода без работы, общими усилиями всей мишпохи ему нашли работу рабочим на маленькой пельменной фабрике, размещенной в подвале русского магазина на Брайтоне. Деньги работа приносила не ахти какие, но все же можно было как-то жить. Теперь по ночам ему не снились подернутые туманом утренние луга, а снились горы пельменей, и чем выше были эти горы, тем приятнее был сон, ибо хозяин рассчитывался с ним поштучно. Но стихи не ушли, они возникали неожиданно, граненой строчкой ввертываясь в будни, и Давид бормотал их как сумасшедший, чтобы не забыть к концу дня и дома, украдкой, чтобы не видела Люба, записать их в тетрадку. Люба смотрела на эти дурачества мужа, как на глупость: для чего это здесь, когда оно никогда не принесет деньги. Раньше она любила слушать его стихи, и, надо сказать, именно стихами покорил ее, первую красавицу в Краснополье, этот невзрачный с виду, долговязый парень в больших очках. Во всех компаниях она всегда просила его почитать стихи, и завороженно наблюдала, как все восхищенно смотрят на ее мужа. Но здесь, если им случалось попасть в компанию и Давид высказывал желание почитать что-нибудь новое, она решительно останавливала его, популярно объясняя ему, что стихи здесь никому не нужны. И вообще, все, что не приносит деньги, никого не интересует. И хватит с соседями по столу говорить о поэзии, ибо тебя и так считают дурачком.
— С тобой нельзя никуда пойти, — доводила она ему после таких встреч,— если все говорят о деле, то ты, будто свалился с облаков, рассказываешь о каком-то Уитмене или Лонгфелло… Додик, это Нью-Йорк, а не твое Краснополье, где тебя слушали, раскрыв рот! Здесь тебя будут так слушать, если у тебя будет карман, полный денег!
И во всей этой круговерти библиотека оставалась отрадой, зеленым райским островком в океане бесконечной обыденности. И почему-то именно в библиотеке он ждал чуда, как Ассоль алые паруса. И однажды чудо свершилось, но оказалось оно совсем не таким, каким ожидал его Давид.
В тот день с утра лил не просто дождь, а ливень, потоки воды шли с неба сплошной стеной, погружая город в водяной хаос. К тому же ветер, дующий со стороны океана, ломал зонты, не давая одиноким безумцам укрыться от безумства воды. И, когда Давид засобирался в библиотеку, Люба не поверила своим глазам:
— Ты сумасшедший или нет? Даже краснопольские мишугоим в такую погоду сидели дома. Твои книги никуда от тебя не убегут! Почитаешь в следующий выходной, — попыталась остановить его Люба.
— А он, безумный, ищет бури, как будто в бурях есть покой,— отшутился Давид и, натянув поглубже капюшон куртки, вышел из дома, несмотря на осуждающий взгляд жены.
На улице он понял, что погода совсем не прогулочная и Люба совершенно права, называя его сумасшедшим, но, как говорил дедушка реб Мендл, плохо быть твердолобым, как козел, но еще хуже быть уступчивым, как курица. Сравнение с курицей рассмешило его, ибо от этого сравнения он все равно не мог уйти, так как выглядел среди этого безумства стихии самой настоящей мокрой курицей.
Увидев Давида на пороге библиотеки, ее работники обезумевшими глазами посмотрели на него, и их охватил гомерический смех, ибо с утра они поспорили, придет Поэт или нет, и большинство отмело версию о его приходе как невозможное событие даже для Поэта. Смех клокотал у них внутри, они уткнулись в книжки, закрыли рты руками, затряслись, как безумные, и представляли собой ожившие фигуры «капричос» Гойи. Но, не обращая на них никакого внимания, Давид пошел к своей любимой полке, и, выбрав томик Эдгара По, уселся на свое любимое место возле стеллажа с поэзией.
И в это время в библиотеку вошел новый посетитель. Библиотекари повернулись к нему и замерли: таких читателей им не приходилось видеть в своей библиотеке никогда. Элегантно одетый, абсолютно сухой, как будто дождь обошел его стороной, с аристократическим лицом английского джентльмена, которому привычно сидеть в собственной библиотеке в фамильном замке, а не забредать в заурядную публичку, он представлял собой полную противоположность Поэту, и то, что в такую непогоду они сошлись в библиотеке, было для ее работников странным и непонятным явлением. Незнакомец сложил свой громадный клетчатый зонт-трость, бросил взгляд по сторонам, куда бы его пристроить, и не нашел ничего лучшего, чем прислонить его в углу у дверей. Потом, кивнув всем в знак приветствия, направился к столу, за которым сидел Давид.
— Слякоть, ужасная слякоть, — сказал он, усаживаясь напротив Давида. — На плохую погоду мне везет, когда ни появляюсь в Нью-Йорке, всегда непогода. Я как-то попал в такую же погоду в таверну, полную пережидающих дождь бездомных, бродяг и матросов. И представляете, как смотрели они на меня, одетого, как лорд, явившийся в Букингемский дворец. И если бы не мой собеседник, навряд ли сегодня я разговаривал бы с вами. Они его очень любили. Но, конечно, не за стихи. Ведь он был не только поэт, но и великолепный прозаик. Тогда его стихи никто не принимал всерьез. Только через пару десятков лет после того, как его не стало, его поэзию «открыл» другой поэт, только уже не в Нью-Йорке, а в Париже…
Давид оторвался от книги и удивленно посмотрел на соседа:
— Вы говорите об Эдгаре По?
— Да, — кивнул незнакомец.
— Вы его знали? — спросил Давид и, сам удивившись своему вопросу, добавил: — Но, чтобы видеть Эдгара По, вам нужно было бы быть библейским старцем.
— А может, я и есть тот самый библейский старец, — спокойно ответил незнакомец. — Я член Коллегии Судеб, из Департамента Поэзии, наши люди встречались со всеми, кому был дан божий дар — творить великие стихи. Судьбы поэтов — наша забота. Непростая, как вы сами понимаете, забота. Ибо поэта делает судьба! При этом, чем более велик поэт — тем хуже у него должна быть судьба. Это очень печально… Но факт! ОН сам пытался изменить этот закон, но ничего не получилось. Абсолютно гениальному поэту мы дали прекрасную судьбу, но гениальность его тотчас исчезла, и из него получился хороший поэт, но не гений. И вот тогда приняли в нашем департаменте решение, чтобы сам поэт, потенциально гениальный, решал, какую выбрать себе судьбу.
— Любопытно, — медленно сказал Давид, прикидывая в уме, разговаривает он с сумасшедшим или с шутником.
— Конечно, — согласился незнакомец, — любопытно и печально, но от этого решения никуда не деться, и вот, во исполнение его, я оказался здесь…
— И к кому вы явились сейчас, если это, конечно, не секрет? — спросил Давид и почему-то ощутил дрожь в голосе.
— К вам,— ответил незнакомец.
— Я? Великий? — рассмеялся Давид. — Увольте, мистер, но вы глубоко ошибаетесь.
«Ну, конечно, это сумасшедший», — решил Давид и лихорадочно стал думать, как аккуратно от него избавиться.
— Еще не великий, но можете им стать,— спокойно сказал незнакомец. — Я — Координатор Департамента по Америке и знаю, что говорю. К обычным литераторам мы не являемся.
— Вы пришли, чтобы мне помочь или просто сказать мне, что я великий поэт? — спросил Давид, не сводя напряженного взгляда с незнакомца: от сумасшедших можно ждать всего.
— Вы очень близки к истине,— улыбнулся Координатор. — Я пришел, чтобы помочь вам и одновременно сказать, что вы — гений! Я хочу предложить вам выбор из двух судеб.
— Быть или не быть? — по-еврейски развел руки Давид. — Писать стихи или не писать?
— О, мы не настолько жестоки! Поэт не может не писать. Просто в одной судьбе он талантливый поэт, а в другой гениальный. Небольшая разница, но совершенно разные судьбы. Судьба таланта — слава, почет, богатство сейчас и забвение в будущем, а гения ждет нищета, презрение толпы, непризнание современников и вечная жизнь его поэзии. Вам надо выбрать самому свою судьбу… Иного не дано, мы не всесильны, и совместить несовместимое не можем. Мы говорим «держись» — решившемуся, и говорим «возрадуйся» — желающему.
— И если я возрадуюсь, что будет? — тихо спросил Давид и настороженно посмотрел на Координатора.
— Начнется ваша новая судьба. Вас будут печатать. Будут выходить ваши книги. Колумбийский университет пригласит вас вести семинары по славянской поэзии. Вы будете получать премии, награды,— Координатор улыбнулся. — Я буду, как андерсеновская фея, одаривать вас чудесами… Поверьте, мне приятнее быть добрым Санта Клаусом, чем предрекающей беды Пифией.
— И я даже смогу получить Нобелевскую премию? — хмыкнул Давид.
— А почему бы и нет,— Координатор пожал плечами,— я могу вам ее обещать! Но она, как и всякая премия, не гарантирует бессмертие стихам.
Как всякий сумасшедший, он всесилен, подумал Давид. И почему-то ему вдруг стало жалко, что сидящий напротив него сосед всего лишь сумасшедший, а не Всесильный Координатор. И он, неожиданно для себя, сказал:
— А что-нибудь сейчас вы можете сделать?
Координатор улыбнулся:
— Я знаю, приехав в Америку, вы предложили свою поэму переводчику. Выбрали самого знаменитого, позабыв, что знаменитые ищут знаменитых!
— Вы правы, — кивнул Давид, ничуть не удивляясь проницательности соседа. — И он мне ответил стандартной фразой, одинаковой и у нас, и в Америке: Ваша поэма меня не заинтересовала! — Давид сделал рукой безразличный жест, успокаивая себя и собеседника. — Все это было очень давно, и я уже забыл об этом.
— Знаю, — Координатор сочувствующе посмотрел на Давида и неожиданно сказал: — Но знаю и еще кое-что! Ваша поэма не заинтересовала переводчика вначале: он был перегружен делами и заботами, ему было не до ваших стихов: жена ушла к лучшему другу, дочка оказалась наркоманкой, и сам он проигрался в казино на сумасшедшую сумму, но потом все наладилось, он устроил очередную шикарную свадьбу на Антильских островах, ему вручили за что-то премию, ему удалось попасть в жюри кинофестиваля, что было не так приятно для него, как для его молодой жены, и он вернулся к вашей поэме и понял, что она чего-то стоит. Он перевел ее и предложил в The NewYorker. В конце этой недели ее опубликуют. Уже готов сигнальный экземпляр журнала, — при этих словах он театральным жестом вынул из внутреннего кармана журнал и положил его перед удивленным поэтом. — Взгляните на двенадцатую страницу и убедитесь, что ваш сосед не сумасшедший! Целый разворот для поэзии — это невероятно для журнала!
Давид дрожащими руками пододвинул к себе журнал и буквально впился глазами в указанную Координатором страницу. Это было невозможно, невероятно, но это было. Он представил себе радостные глаза жены, ошарашенные глаза хозяина, возбужденные глаза коллег, удивленные глаза родственников… и отодвинул журнал.
— Теперь я верю вам, — тихо сказал он и так же тихо, едва шевеля губами, добавил: — и я выбираю судьбу… гения!
— Ваша воля, — сказал Координатор, — но, чтобы судьба вступила в силу, вы должны повторить эти слова трижды!
— Я выбираю судьбу гения! Я выбираю судьбу гения! — неожиданно для себя громко прокричал Давид. — Я выбираю судьбу гения!
Прокричал подряд три раза, чтобы не остановиться и не передумать.
Журнал подпрыгнул на месте, перевернулся и упал обратной стороной. Библиотекари, как по команде, повернули головы в сторону Поэта и вопросительно посмотрели на Координатора: вызывать скорую помощь или полицию? Координатор успокаивающе махнул им рукой, и, когда они вернулись к своим делам, сказал, печально глядя на Поэта:
— Все. Решение принято. Вы — Гений!
Казалось бы, от таких слов нужно было выпрямиться, засиять, но Давид как-то сгорбился, помрачнел. Он бросил взгляд на все еще лежащий на столе The NewYorker и тихо сказал:
— А вы можете подарить мне этот журнал? Я никому его не покажу. Никогда. Nevermore.
Координатор на мгновение задумался, как будто что-то вспоминая, потом сказал:
— Берите, только это уже другой журнал. На нем изменилась дата.
Давид взял его в руки, перевернул, посмотрел на обложку и тяжело вздохнул:
— Только через сто лет?
— Такова ваша судьба, — кивнул Координатор. — У каждого она своя.
Давид раскрыл журнал. Теперь в нем представлял поэму неизвестный ему поэт. Поэт из будущего. Во вступлении он писал о Давиде как о рано ушедшем из жизни Гении. Его сравнивали с Гомером.
Давид несколько минут сидел, погруженный в себя, потом встал, свернул журнал трубочкой, положил его во внутренний карман куртки, молча кивнул на прощание Координатору и направился к выходу.
Дождь все еще не прекратился, наоборот, он усилился, и ветер стал сильнее, пронизливее, холодней. Давид потянул замок куртки, чтобы застегнуть ее повыше, но замок, вместо того чтобы идти вверх, пополз вниз, куртка распахнулась, и журнал выскользнул из кармана… Давид попытался схватить журнал, сделал какое-то неправдоподобное движение, рванулся вслед за журналом, не удержал равновесие, и, поскользнувшись, упал на асфальт, ударившись головой о камень. Его внезапно помутневший взгляд какое-то мгновение следил за полетом журнала, подхваченного ветром, потом погас, и душа Гения отделилась от тела. А ветер, подхватив журнал, поиграл с ним в небе, а потом швырнул его в огромную лужу, где он вмиг превратился в грязный мокрый комок бумаги, на котором уже невозможно было что-то прочитать…