Борис Кутенков. Память so true
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2022
Кутенков Борис. Память so true / Сост. Е. Перченкова; послесловие А. Мошкова. — М.: Формаслов, 2021.
Новая книга Бориса Кутенкова «Память so true» (название логично будет перевести «память, да будет так») продолжает темы и традиции предыдущего сборника «Решето тишина решено». Остается сквозной мотив творчества и творца, обреченного на косноязычие в мире «смертных смыслов», сохраняются и трансформируются образы-маячки, краеугольные камни художественной картины мира автора: «дородовая тьма», «обживаемый персональный ад», «сын и отец», «мать» и т.д.
При этом фокус зрения смещается в сторону темы экзистенциального толка. Это попытка заглянуть «по ту сторону» бытия, в запретную зону, где все видимые формы материи преобразуются в нечто иное и обретают сакральный смысл. Алексей Мошков, автор послесловия к книге, точно подмечает характерную особенность художественного мышления Кутенкова: «Сделать смерть предметом своей рефлексии — ныне звучит как подвиг. Борис Кутенков посвящает смерти целую поэтическую книгу…». Ему же принадлежит наблюдение о высокой частотности употребления в книге слова «дэдлайн» (буквально deadline — «мертвая линия»).
Да, тема творчества отступает, краски сгущаются, и смерть, тождественная Богу, начинает звучать со страниц книги-реквиема. Казалось бы, абстрактная мировоззренческая категория должна окончательно вытеснить конкретику и превратить аутентичное художественное пространство книги в непознаваемое запределье с затемненными зонами смыслов. Но этого не происходит — напротив, в границах философии и поэтики, ориентированной на универсальные общечеловеческие категории, начинает наиболее отчетливо звучать голос времени. Сиюминутные образы-маркеры современности растворяются в звуковой полифонии текста и при этом «заземляют» лирического героя, отводят ему место в системе пространственно-временных координат. Состояние безотчетной тревоги — доминанта звучания нынешнего времени, оттого поиск автором Бога в изменчивых, нередко поверхностных атрибутах эпохи становится категорическим императивом, формой постоянного риторического вопрошания. И неожиданно по-новому в контексте этой авторской религии раскрывается суть вещей, и Земфира, подобно чертику из шкатулки, «выпрыгивает» из многослойного поэтического образа:
я тебе, все тебе, я тебе… что Тебе тогда:
вновь соседей убить, апельсины свои и песни;
есть ли Ты, есть ли здесь, в этом дегте труда, труда;
если есть — на глазах появляйся, умри, воскресни
«Остранение» привычных понятий, «срывание» со слов ярлычков навязанных смыслов, за которыми таится непостижимая глубина, — ключевой механизм авторской речи Бориса Кутенкова.
Процесс художественного «заземления» связан в книге в том числе с вопросом самоидентификации, обнаружения в оригинально звучащем голосе интонаций, унаследованных от прошлой и нынешней традиции. Литературные предпочтения автора, как и его художественно-эстетические ориентиры, проявляются в тексте по-разному: на уровне конкретных упоминаний, шифровок, кодов или даже общей концепции произведения, трансформирующего уже имеющийся в культуре образ. Тексты Кутенкова музыкальны, полифоничны и вариативны — автор «перепевает» на новый лад и самого себя, и своих современников, и даже великих предшественников. Кавер-версией лермонтовского стихотворения «Выхожу один я на дорогу», к которой логически добавляется традиционная тема пророка, становится один из лучших текстов книги «ночь темна словно речь айзенберга»:
чтоб дорогу в бессмертье топтали с утра муравьи
и безумье стелила к обеду небесная рита
мне бы выстрел в горах только чтоб не свои не свои
мне бы время мое же но рана светла и открыта
Сами собой на ум приходят строки «чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел, надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел». Но создатель книги — редкий шифровщик и виртуозный портной. Он так изящно перекраивает «старую одежду» хорошо известного текста, что за новой блестящей подкладкой открывается иное содержание, а сам текст обретает право на бессмертие. Имена дорогих Кутенкову современников транслируются чуть ли не в каждом произведении, очерчивая путь его творческого становления. Преодолевая сопротивление золотому веку, автор через традиции века серебряного устремляется к гронасовскому льду, седаковскому мелосу, темной речи Айзенберга и звуковому космосу Аронзона. И в итоге из этой многоголосицы вырастает глубоко личный, индивидуальный авторский голос.
То, что в числе прочего выделяет автора среди остальных, касается сферы его творческих и философских интересов. Каждый текст — процесс пристального самообнаружения и непрерывного всматривания в лики смерти. В книге большое количество посвящений самым разным людям: Вязмитиновой, Началовой, Полетаеву, Сомову и т.д. Каждая смерть, наступившая по разным причинам, в том числе и сознательная, становится предметом тщательного изучения. Особенно автора беспокоит момент мистического перехода из одного состояния в другое, когда любая материальная форма становится чем-то иным, не тождественным самому себе. Вообще вопрос самоидентификации и изначальной нетождественности формы своему подлинному содержанию становится краеугольным камнем кутенковской философии. Обнаружение скрытого в явном, неочевидного в очевидном, близкие буддистским идеи о перерождении и возрождении в новом качестве превращают поэтический материал книги в наполненное рефлексией священнодействие с точками катарсиса и мистического прозрения. Так «темное спит в отмороженном слове», так «в груди болит лицо отца», и старая сущность «просыпается» к новой:
просыпается мертвый, ресниц его поперек
женский голос журчит — и торопится, словно снится: —
это ты меня создал, создал и не сберег,
это ты не в себя поселил меня лет на тридцать…
Смерть — выход к Богу. Она сама Бог, поскольку выводит человека за границы допустимого, открывает в нем лишенную земных привязок ипостась творца. Две эти категории, наряду с образами отца, уподобленного ему сына и матери, носительницы дородовой тьмы, определяют художественную и мировоззренческую составляющую книги. Кутенков, мастер непрямого высказывания, отказывается от открытого диалога с читателем и выстраивает пространство поэтического текста исключительно по вертикали. В итоге лирический герой оказывается вовлеченным в систему сложных и нередко драматичных отношений со своим божественным братом-двойником: это и вечный конфликт, и процесс экзистенциального примирения с вечностью через осознание блага смерти, дарующей свободу от всяческих границ. В том числе и свободу творчества.
Реальная жизнь — сон, в котором каждый рано или поздно должен проснуться к человеку — но не к земной, а к лучшей его ипостаси, которая — часть творца и высшего замысла.
поспи, еще поспи от смерти вдалеке,
от человека спи, проснемся к человеку.