Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2022
Об авторе | Мария Ряховская родилась в Москве. Училась в Литературном институте. Работала на радио «Свобода» и в газетах. Как прозаик, эссеист и публицист печаталась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новый мир», «Юность», «Новая Юность», «Вестник Европы», «Урал» и др. Лауреат Всероссийской Астафьевской премии, Горьковской премии, Премии им. Дельвига. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Путешествие в страну моих небылиц» (№ 6, 2022).
Больше всего Даша любила чердак. Глядя через пыльное окошко вниз, она чувствовала, что парит, как во сне… А какие тут богатства! Прадедов самовар, гудящий как колокол, флаконы от «Красной Москвы», бабушкино синее пальто с лисой, сшитое в Доме моделей на Кузнецком Мосту, — в нем-то она и встретила деда. От прабабки остался дорожный чемодан, громадный, как сундук. С ним она ездила в свадебное путешествие в Италию, бродила там среди помпейских развалин и целовалась с прадедом, укрывшись за коринфскими колоннами атрия… Что такое эти колонны атрия? Неважно. Сразу тебе и любовь, и Помпеи, и такие вот шляпы из французского магазина. Каким счастливым можно быть, это же страшно подумать!..
Даша открыла чемодан и стала примерять шляпы. Рядом со шляпами лежал дедов военный бинокль в кожаном футляре. Она поднесла его к лицу.
Выходившая на поле пара была чуть видна. Интересно, кто эти двое? Бинокль был отложен. Рукой в бальной лайковой перчатке Даша переместила на голове прабабкину шляпу из серой итальянской соломки с розами. Теперь сквозь дыру в свисавших полях стала видна соседняя стройка. Голые по пояс плотники ставили стропила. Старший громогласен, лохматая голова стянута ремешком, а смеется, будто кашляет. Второму плотнику лет двадцать пять, он с худой девичьей спиной и в женской панаме.
Даша думала о себе в третьем лице: «Эта анемичная худая девица жила ожиданием чуда и обожала таких вот костлявых скромняг… Ему бы еще волосы отпустить…».
Плотники наконец укрепили брус. Старший принялся тесать топором, младший спустился на землю. Насовал щепок в очажок, сложенный из кирпичей, подсыпал в кастрюлю из кулька, помешал и начал пробовать. Дул на ложку, швыркал. Мотал головой, когда наносило дым, и опять Даша досадовала, что он не отрастил длинные волосы: как бы пошло к его вытянутому лицу! Братушка!..
Устыдившись подглядывания, она надела бальную лаковую перчатку и снова взялась за бинокль, стала смотреть вдаль. Так кто же эта пара?.. Через поле шла ее мама, Наталья Петровна — как было ее не узнать по полосатому платью! А кто с ней? В джинсовом костюме? Это Он! Свершилось!.. Даша всечасно ждала суженого и принимала за него всякого проходящего мимо.
…Увы, джинсовый костюм приблизился и оказался тетей Лерой, старинной маминой подругой. Тетя Лера привлекала необычайной живостью, веселым нравом и легким отношением ко всякому неожиданному изгибу жизненного пути. Вдобавок это была красавица — блондинка с лицом мадонны, крупными голубыми глазами и четвертым размером бюста. Где бы ни появлялась Лера, тут же новые затеи, смех, праздник: над ней как будто бы загоралось ее родное, щедрое украинское солнце.
Даша сняла шляпу и перчатки, убрала в чемодан. После удара крышкой, тяжелой от бронзовых застежек, раздалось шипение. Воздух выходил через трещины в свиной коже.
Даша вышла в поле, навстречу матери и ее подруге. Ей чудилось, что руки сохраняли запах надушенной кожи, сандалового дерева веера, — или пудры? Ведь в начале века пудрили руки перед надеванием перчаток.
Наталья Петровна поздоровалась сдержанно, — устала в дороге и раздражена, — а Лера защебетала:
— Ой, Дашенька, как ты загорела! Похорошела! Какая на тебе юбочка! Этот ситец я маме твоей дарила… Когда же? Постой… В восемьдесят втором?
— Это было тогда же, когда я достала великолепную шерсть, и ты сшила нам по юбке-шотландке, — вспомнила Дашина мама.
Наталья Петровна делила свою жизнь на части сообразно значимым покупкам в ее жизни. Например: «это было в тот год, когда я получила по блату югославскую стенку», или: «в ту осень, когда я купила в “Березке” серое пальто с норковым воротником». Лера же была сторонницей более грубого летоисчисления и подразделяла свою жизнь на эры, совпадающие со вступлением в новый брак.
— А-а, шотландка… это было еще при Штейнберге… Да-а-аш, что ты такая худая-то? Ну, откормим тебя. Я скумбрию копченую привезла и колбасу!
— Да откуда же ты все это взяла? — удивилась Наталья Петровна. — По талонам можно только мороженым минтаем разжиться?!..
— Это все Коля, Наташ, — он же снабженец Мосгорисполкома… Ой, сколько щавеля у вас! — и она плюхнула свои огромные сумки наземь, вырвала пучок с корнем. — Бо-оже, кто это у вас тут строит? Настоящие мужики, у, лохматые какие!
— Плотники, — сообщила Наталья Петровна. — Старший — поп-расстрига, трое детей.
Пошли в дом. Из окна открывался вид на соседский участок.
— Бо-оже, — воскликнула Лера, — и собаки у них. Две одинаковые!
— Да, — подтвердила Дашина мама. — Черные терьеры. Их жены вместе с собаками выгнали. Идите, говорят, куда хотите со своими собаками… Впрочем, молодой, по-моему, не женат…
— А они ночью не придут? У меня бомба есть. — Лера боялась и желала всех окружающих мужчин. — Бомба! Сын объяснил, как пользоваться.
Она достала из кармана сумки нарядный патрон.
— Потянуть за шнурок — и взрыв, огонь!
— Да это же фейерверк, — удивилась Даша.
— Оружие, защита. Если кто пристанет!.. Дыму, грохоту! Огня! Насильник и через два часа не очухается… А если мужика покорю — тогда салют, триумф! Взлетит ракета!
Мать набросилась на Дашу.
— Ты почему крапиву не выдергала? Крыльцо не покрасила? Всю неделю бездельничала! Ложишься поздно, ешь два раза в день! Только о мужиках и думаешь!
— Да, тебе неплохо было бы округлиться в некоторых местах, — Лера оценивающе посмотрела на Дашу. — И в этом деле нам поможет скумбрия. Я этой рыбкой своего Пашку откормила, он с детства ее ест, так у него титьки-то больше, чем у его Светки. Она прям — во! Доска!
Тетя Лера не понимала вкусов своего сына.
Варили суп и положили туда и горох, и щавель, и свекольную ботву. За обедом Лера радовалась:
— Сколько витаминов! А после супа будем мою рыбу есть. Скумбрию холодного копчения.
— Нет, Лер, она горячего копчения, — возразила Наталья Петровна.
— Как? Да ты что! Холодного! Если шкурка переливается — то холодного.
— Да ну, будешь ты мне говорить! Горячего копчения! Я же два года на рыбокомбинате работала!
— А я говорю — это холодное копчение! — настаивала Лера.
Тетки побежали к холодильнику, в коридор.
По дороге Лера смеялась и восклицала:
— За дурною головою и ногам нема покою!
Даша любила все в Лере: и ее хохлацкое «г», и веселый неугомонный нрав, и то, что с ее появлением в доме становилось будто легче дышать.
— Две рыбки мне Коля принес, одну в Москве оставила, — сказала Лера по возвращении с победой.
Тема еды для нее стояла на втором месте после любви.
—Его-то я борщом третьедневным накормила, да еще творожный сыр сделала — в творог томат положила, специи — м-м, вкуснятина… Ну не кормить же его своим же подарком?.. Он ушел, сижу, достала рыбку, хлеб бородинский, цыбулечку. Думаю: хоть бы никто не явился. Тут Света с работы: — Валерия Николаевна, — Лера утончила голос, — чем это у вас таким пахнет вкусненьким? Пришлось и ее угостить… А мышей здесь нет?
— Да нет, что ты, — ответила Наталья Петровна. — Им здесь есть нечего. Летом они в поле.
— Есть у нас мыши! — встряла Даша. — Чудесные мыши! Черные.
— Бо-оже! Всегда ненавидела мышей, а о крысах и говорить нечего. Еще в Киеве было. При Шниткине. Гуляла я с трехлетним Пашей. Я смотрю, играет с кем-то серым, размером с кошку. Подошла, глянула, а это крыса! Схватила я его, несусь по улице, — скорей руки ребенку помыть, — забегаю в кафе, к раковине сразу. Полчаса Пашке руки терла, а он пищит: «Мама, миська хорошая!» Через двадцать лет привел эту… Глазки маленькие, к длинному носу прилеплены. Точно крыса. Он ее и зовет: «Крыска». Ну, таких красавиц, как мы, нет и не будет, — Лера показала на себя, — а невестка моя — неплохая девка.
— Я ведь была совсем девчонкой,— помолчав, продолжила Лера, — первый-то мой, Шниткин, на наживку меня поймал. «Поедем со мной в Москву, звезду из тебя сделаю!» Жили в Киеве в деревянном доме, на втором этаже. Туалет был выгребной. Какашка летела со второго этажа на первый — блям! И ворота, ты же помнишь, Наташ, в них надо было с налету попадать. С первого раза не получится: они тебе по лбу — и отбросят на три метра! Приехали в Москву — а там не лучше. Коммуналка… Ни из него сценариста не получилось, ни из меня актрисы. Хорошо, хоть художественное училище окончила.
Хлебая суп, Даша произносила про себя: «Она ложилась и просыпалась с мечтой о себе другой. Хотелось загорелых коленей, полных персиковых плеч, светлых от солнца прядей, воли и непременно любви. Ей уже шестнадцать — а любви все нет. Целое лето прошло зря! Жизнь без любви — напрасная жизнь. Но, конечно, встретить Его в деревне маловероятно. Эта встреча должна произойти под плеск морских волн или где-нибудь в старинной усадьбе, на симфоническом концерте. Под открытым небом. Волны музыки вздымают тебя — а вокруг столетние дубы опадают, над прудом гипсовые львы едва видны через пелену тумана… Он подходит и садится позже всех, такой элегантный, в черной тройке, и кидает на нее долгий взгляд… Впрочем, почему в тройке? Может, в рваных джинсах и хайратнике… Как этот второй плотник. Нет, рваные джинсы к парку не подходят, но на морском побережье так уж и быть, сгодятся…»
— Даша, а у тебя поклонника нет? — прервала Лера Дашины мечтания. — Может, здесь кто завелся?
Наталья Петровна нахмурилась.
— Да какие тут поклонники… — сказала Даша. — Здешние и слова такого не знают… В прошлом году в колхозе появился комбайн, — убирает сено и сразу же скатывает его рулетиком, связывает железной проволокой. В сечении этот стожок такой круглый, и кладут его набок, а иногда и стоймя. Как я люблю ночью ходить в поле!.. Заберусь на стожок, запрокину голову в небо и на звезды смотрю. Однажды лежу на спине, руки раскинула — будто небо обнимаю, и сама себе стихи читаю: Я люблю, я люблю, я люблю, я люблю тебя там, на луне, и с увядшею книгой в окне, и в укромном гнезде маргаритки…
Лера заулыбалась, а лицо Натальи Петровны вытянулось и приняло печальное выражение, как всегда, когда речь шла о духовной материи.
— Слышу снизу голос, — продолжала Даша. — Что это? — спрашивает. — Стихи, — отвечаю, а сама пытаюсь разглядеть говорящего. А-а, думаю, это внук нашей орденоносной доярки Глафиры, Васек! Как я сразу не узнала его? Сам щуплый, а голос мужицкий, — низкий, хрипатый. И повелела ему: — Слушай и не перебивай!.. Я люблю, я люблю, мое чудо, я люблю тебя вечно и всюду, и на крыше, где детство мне снится… — А чьи это стихи? — спрашивает и лезет ко мне, пристраивается возле. — Это стихи Лорки, — говорю. А он опять с расспросами: Это какой Лорки? С горы, что ли? У нее еще калитка железная в желтый цвет крашена?..
Лера смеялась, и даже Наталья Петровна улыбнулась.
— Нет, говорю, — досказывала Даша. — Лорка — это фамилия, испанский поэт… А он заржал и говорит: Значит, люблю тебя всегда и везде, да? Ну, на эту тему и у меня стихи есть. И врубил магниток. А оттуда гнусавый вой Сектора Газа! Ты го-ворила, что ни с кем ты не бы-ла, и что я первый, ко-ому ты да-ла, ты робко на мою фуфаечку лег-ла, при этом не забыв раздеться дого-ла…
— Бо-оже! — Лера хохотала до слез.
Лицо Натальи Петровны выражало ужас: вульгарность, моральное падение, разврат!
— Я говорю ему: дурак, слушай это сам! — и спрыгнула вниз, — продолжала Даша. — В этом произведении, конечно, была своя трагедия, — но заключалась она в том, что девица заразила парня ну… такими … вшами и теперь он хочет ее задушить.
— Пришла домой — говорит: почему вокруг меня только грубость? — рассказывала Наталья Петровна. — Плачет. А я говорю: переживать нельзя — это гаввах, страдания, которыми питаются демоны!.. Так написано у Даниила Андреева в «Розе мира».
На следующее утро пошли на прогулку. В лесу каждый шорох пугал Леру, каждое дерево она принимала за мужика. Ах, какой рукастый оказался поп, пошел в плотники! Го-осподи, не взяла свою бомбу!.. А если что?!
Собирать землянику у нее не хватало терпения. Оно ушло на семейную и любовную жизнь. Даша и Наталья Петровна елозили по поляне, а Лера сидела на своей джинсовой куртке.
—…Семь лет со Шниткиным жила! Я ж девчонкой совсем была, ничего не понимала, только одно слышала — сценарист, в Москве, на «Мосфильме». Ну и попалась. Запомни, Даша: мужчины ищут жертву!..
— Лер, пособирай ягодки, — мученически проговорила Наталья Петровна.
Она устала от шумной подруги и боялась, что она та начнет рассказывать при дочери что-то неприличное.
— Нет, Наташ, ну ты подумай! — Лера и не думала замолкать. — Я мечтала — квартира в Москве! Дом актера… Сценарист хренов!.. Ты знаешь, какая кровать у нас была? Матрац на четырех кирпичах! Нормальная кровать развалилась бы, ведь семь раз на дню!.. А второй мой — Саркисянц?.. Того я вообще не видела по полгода. Снежного человека в горах Дагестана искал. Как живу — его не волновало. Один раз, правда, нашел не самого снежного человека — а его дерьмо… Так на радостях мне сапоги купил…
Даша с ужасом слушала Лерины рассказы, стоя на карачках над куртинами земляники.
— А ты знаешь, — Лера повернулась к Даше, — приличные сапоги в то время, даже в Москве, купить было невозможно. Помнится, в середине 70-х подруга подсуропила мне журналиста. Я пришла к нему, он показал мне сапог. Краси-ивый, румынский, на манке. Но один почему-то. Я прямо опьянела от запаха кожи! Не тут-то было, денег журналист не взял, давай, говорит, натурой. Куда деваться? Не будешь же босой по Москве ходить. Пришлось… Потом та подруга меня все расхваливала: ну ты даешь, — он-таки отдал тебе эти сапоги! Раньше у него бывало так: покажет бабе один сапог, она дрожит от вожделения, руки к сапогу тянет — а он, сволочь, воспользуется, а второй сапог так и не покажет даже. Оказалось, он этим одним сапогом пол-Москвы соблазнил… Говорят, сам в курилке Домжура хвалился. Хм! …Еще бы он мне не отдал! Я как разделась, он дар речи потерял… Жопа — во, сиськи четвертого размера, длинные волосы. Талия — сорок пять сантиметров.
Наталья Петровна побагровела и сопела от негодования на подругу: такие рассказы — и дочери-подростку!
— А следующий муж кто был? — спросила Даша.
— Третьим был Штейнберг. Я при нем десять лет в любовницах ходила, семь из них будучи женой Саркисянца… Потом уж съехались. Подумай, колбасу приносил и говорил: «Вот этот кусок стоит десять тридцать три, но ты мне на работу бутерброды делала, стало быть, с тебя семь пятьдесят».
Даша просыпала землянику из ладони и удивленно уставилась на Леру. Хотя удивление это было поверхностным — ну увидела двухголовую корову в Кунсткамере, ну поразилась, — и забыла через час. Ведь к обычной жизни это отношения не имеет. А раз к жизни не имеет отношения — то и в душу не проникает. Жизнь — это Байрон, Лорка, Георгий Иванов, Гребенщиков. Ну, пусть даже такие уроды существуют, ладно. Но разве урод со своей колбасой может свергнуть Байрона или Лорку с пьедестала?.. И сдвинуть Дашу с ее законного места у подножия их памятников?..
Тем временем Лера внимательно разглядывала Дашу:
— Слушай, а тебе надо усики перекисью обесцветить и волосы на ногах. Даже не знаю, они у тебя будь здоров… Тогда надо брить! Мужчины не любят небрежности. Лак облез. Шестнадцать лет девке, а за собой не следит. В твоем возрасте я…
— Для каждого свой возраст! Это всем известно! — выкрикнула Наталья Петровна, боясь, что Лера скажет что-нибудь неприличное для слуха девицы. — Я вот скромная была. Чуть от стыда не умерла, когда твой отец меня впервые поцеловал. Мне было двадцать! …И какое еще бритье ног? Будет как щипаная курица.
— Да нет, Наташ, ты понимаешь, — опять заговорила Лера о своем, — мне надоело. Ни денег, ни ласки…
— Так какой у вас сейчас муж? Штейнберг? — пыталась разобраться Даша.
— Штейнберг был предыдущим. Теперь Нукасян. У меня они чрез одного идут: еврей, армянин, потом опять еврей, за ним армянин… Развожусь я с Нукасяном! Ни совместного досуга, ни материального обеспечения. Уехал сейчас в санаторий — гуляет там, объедается — а я, значит, на подножном корму?.. В магазинах одна перловка! Хорошо, подруга меня с этим Колей познакомила из отдела снабжения… А с Нукасяном полтора года не спим!..
— Ну и неправда! — опять выкрикнула первое пришедшее на ум Наталья Петровна. Она боялась подробностей, которые Лера непременно тут же выложит. — Даша, когда мы с твоим отцом познакомились, я все время говорила, говорила все подряд, чтоб только не лез целоваться. Год гуляли, а потом уж поцеловались.
— Погоди… — удивилась Даша, — а когда же ты замуж вышла?
— Ну, сначала мы через полтора года вздумали в загс. Я в страхе: как это я приду домой и скажу бабушке «я выхожу замуж»? Страшно и стыдно. Потом уж, еще через год.
— Наташ, тут жалеть не о чем, — сказала Лера. — Чем больше ухаживает, тем больше потом ценит… А мне ни цветочка Нукасян не подарил! Скряга! Спать не спим, наряжайся сама во что хочешь — а жрать ему каждый день подавай! Борщ, щи, мясо, пироги по субботам. Приходит из своего Останкина, садится перед телевизором и жрет. Хорошо хоть сейчас в санаторий свалил. …А какие мужики были у меня, бо-оже! Даже один египтянин богатющий… Да! И главное — всю жизнь эти евреи и армяне. Национальность узнавала в последнюю очередь. Рылась в документах, сберкнижку Шниткина искала, хотела посмотреть, сколько у него денег, и наткнулась — а мать-то у него Анна Абрамовна! И со Штейнбергом то же самое. Он говорил: у нас под Нюрнбергом имение, бабушка дворянка. А отец — Борис Исаакович! Ну что сказать — ни умом, ни вкусом не обделены, понимают толк в женщинах! Только вот прижимистые…
По возвращении из леса пили кофе. Лера настаивала: непременно гадать на кофейной гуще. Опрокинув свою чашку на блюдце, сидела с напряженным лицом. Жижа стекала по стенке. Потом поднесла чашку к самому носу и воскликнула:
— Наташ, посмотри, у него борода и вздернутый нос. Бо-оже, так и есть! Это тот, старший строитель, поп! Впервые у меня будет русский муж! А что, его же выгнали из дому?!.. А ты чего не гадаешь, Наташ?
— Да что я, — ухмыльнулась Наталья Петровна, — это ты у нас невеста. У меня задача другая. Расти духовно. Вот я у Неумывакина прочла, что голова у людей болит оттого, что слишком открыта верхняя чакра…
— Подожди, Наташ! Пусть Даша поглядит в свою чашку. Может, женишка себе нагадает.
Даша опять думала о себе в третьем лице: «Она была обижена на провидение: почему ей до сих пор не послали оправдание ее дней? И вслед за Гребенщиковым повторяла: «Дайте мне мой кусок жизни, пока я не вышла вон!»
— Что? — Нетерпеливо спрашивала Лера, заглядывая в Дашину чашку. — Кого видишь? Длинноволосый? Покажи…
— Собака, — ответила Даша, — собака с палочкой. Усатенький, вихрастенький барбосик.
— Собака? Это замечательно! Символ верности! — обрадовалась Лера.
После чая, в вечерних сумерках, она вышла в сад. Прохаживалась вдоль крапивы, отделявшей участок от соседнего, где копошились строители. Даша наблюдала за ней с чердака. Наталья Петровна за печкой читала Неумывакина.
Раздвинув крапивные кущи руками, Лера подошла к забору. Изображая смущение и глядя на свои кроссовки, она начала:
— Добрый вечер…
Лохматый и молодой затаились и ждали. Не ответили по своей невежливости.
— Бо-оже! Вы же стоите прямо на карнизе! — продолжала Лера. — Как вам не страшно? Вы просто герои!
Младший гоготнул, старший остался неприступен. Лера помолчала и спросила, глядя на старшего:
— Вы, наверное, в школе занимались альпинизмом? И греблей на байдарках? Какие у вас плечи! У моего мужа были такие же. Он был боксер, — зачем-то соврала Лера.
Ведь как раз боксера-то у нее и не было.
На этот раз лохматый отозвался:
— Мы не альпинисты, мы духовного звания. — И сам представился: — Отец Алексий, в миру Олег. А его, — он указал на младшего, — Сергей.
Улыбаясь, он залез пятерней в бороду. Визг электропилы, включенной Сергеем, не позволил продолжать беседу.
Пришлось Лере ретироваться. Она пошла в свою комнату и стала разбирать сумки. Что может быть приятнее для души, чем перебирать наряды! Лера привезла на каждый день по маечке. Одна спортивная, другая молодежная, с английской надписью, третья кружевная…
— Не буду же я здесь стирать, а ходить надо в чистом. Но главное — белье, — торжественно произнесла Лера, — белье на женщине должно быть сексуальным!
— Что значит «сексуальным»? — возмутилась Наталья Петровна. — Просто чистое и не рваное.
Избегая конфликта, Лера отодвинула в сторону два кило косметики и стала раскладывать лекарства. Тут было все: и от поносов, и от запоров, и от повышенного давления, и от пониженного; снотворные, транквилизаторы… Предательски выскочили из косметички и контрацептивные средства. Наталья Петровна ужаснулась:
— Зачем тебе здесь это? — и сделала такие глаза, будто видит эти штуки впервые.
— Ну, мало ли что… Женщина всегда должна при себе это носить, — тихо сказала Лера, виновато посмотрев на подругу.
И уже бодрее:
— Я, может, любовь закручу с попом этим… отцом Алексием. Попа у меня еще не было. Таежник был, египтянин был, летчик, гинеколог, парикмахер, теннисист, журналисты. Уфолог даже один сумасшедший.
Наталья Петровна недовольно сопела. У нее не было ни уфолога, ни египтянина. У нее был один Дашин папа, который, по ее словам, взял ее измором, а она вовсе не хотела за него замуж. И еще у нее была одна-единственная дочь, мечтающая предаться разврату с первым встречным.
Последним из сумки Лера достала флакон с прыскалкой, наполненный коричневой жидкостью. Нежно погладила его стеклянный бок.
— Это спирт, настоянный на лепестках роз. Сама делала, — и прыснула в подругу.
Наталья Петровна недовольно поморщилась. Она тоже любила духи, но при Даше говорила, что любит естественный запах.
— В случае чего можно выпить, — продолжала Лера. — Чистый продукт.
— Если хочешь, я тебе перцовки налью, — мрачно предложила Наталья Петровна. — От Дашиного дня рождения осталась.
На следующий день Даша проснулась, и ей никто не сказал: «Дашенька, вставай, каша стынет». Каша варилась уже минут сорок и была полусырая, хотя ручка плитки стояла на тройке.
— Этой плитке десять лет, — уныло говорила Наталья Петровна, — перегорела. Не иначе Дашкин отец сломал. У него все горит! На его счету и кипятильников с десяток, чайники, прожженный холодильник. Это его стихия огня наказывает.
— Нет, Наташ, это напряжение низкое. Вот, смотри, — она показала на столб электросети за забором, — к столбу подключились эти ребята, строители, у них ведь работает и электропила, и магнитофон… И плитка, наверное, и чайник электрический.
Дашиной маме было неприятно упоминание о строителях.
— Лер, если бы они подключились, мы бы увидели…
— Да это проще простого, — возразила Лера, — провод подключили, к себе протянули, листьями закидали. Хитрят! Это же мужчины. Я пойду к ним выяснять. — Лера отправилась красить губы и причесываться.
Даша видела, как она, гордо держа голову, входила в сарай к строителям.
По возвращении она рассказывала:
— Бо-оже, как они живут! Прямо на пол накидали сена, на нем матрацы и одеяла. И воняет керосином.
— Грязные, не моются, вонючие, — сказала Наталья Петровна, глядя на дочь.
— Нет, что ты, они пахнут естественно, — Лера употребила против подруги ее же аргумент, — сеном пахнут. Бедняги! Чайника нет. Даже чайку не могут попить. А хочется ведь… На солнце весь день.
К двенадцати электричество дали. После чая Лера прошлась по дому, как фея с волшебной палочкой. Она меняла местами столы, стулья и комоды, мгновенно переставляла мелкие предметы и, вооружившись молотком, перевешивала картины. Порывшись в шифоньере на веранде, она вывалила на пол кучу старого тряпья, и, отгладив пять каких-то тряпок, сообразила из них занавески и покрывала на кровати. Прошло не больше двух часов — а дом было не узнать. Цвета и предметы обрели сужденные им места. Рука у Леры была легкая, как и она сама.
Наталья Петровна и Даша только ахали, — а вскоре Лера позвала докрашивать веранду. Даша с радостью согласилась — вдвоем весело работать. Лера по высохшей краске рисовала медальоны, в которые помещала букеты полевых трав в вазах. Пшеница, василек, ромашка…
— Слушай, а ведь забор совсем сгниет в этих зарослях, — сказала она Даше и отложила кисть. — Надо расчистить хотя бы вдоль забора.
Лера надела поданные ничего не подозревавшей Натальей Петровной тренировочные штаны, Дашину панаму с бантом и рукавицы.
— Что это? Что это? — завизжала вдруг она. — В чем это рукавицы?
— Я в них жуков колорадских давила, — честно ответила Даша. — Извините, Валерия Николаевна, других нет…
Даша видела, что отвращение к испятнанным рукавицам, драным треникам и влажным крапивным зарослям с лягушками и жуками Лера превозмогала с трудом. Но что ни сделаешь ради любви. Она ведь никогда не сдавалась. И теперь прорубала себе путь. Через тернии и трехметровые лопухи к звездам. К тем самым, что и Даше не давали покоя, — ведь их можно было наблюдать только вдвоем!.. Лера прорубала этот путь уже тридцать лет, невзирая на постоянные поражения.
Даша нашла и себе штаны, отыскала рукавицы.
Пять куч надерганной крапивы, алые влажные лица, блестящие глаза, ломота в пояснице — наконец Лера с Дашей пробились к ограде. За ней в истоптанных лопухах белел под рубероидом сложенный тес, и аккуратный штабель сиял гладью струганых досок. Под рукой Леры проломилась ветхая слега, и открылся путь, в обход штабеля, к сараю и дальше к дому.
Между тем, присутствия тружениц траводранья не замечали. На крыльцо дома выкатился хозяин, скандалезный толстяк, стал тыкать в стену и кричать, что на нем последние штаны, что согласен платить за обшивку «американкой» как за обшивку в четверть — а ведь плотникам не приходится выбирать эту четверть!.. Так чего же они возятся по три дня с одной стеной? Вдвоем? Он же доплачивает им за скорость! Мужики отбрехивались, дескать, тебе же, чудаку, экономия: американка в полтора раза дешевле вагонки!
За обедом Лера радовалась супу из травы, но уже не так шумно. Ее копченая рыба была съедена, ей хотелось чего-нибудь такого… например, колбасы с хреном. Хрен как раз обнаружили в крапиве у забора. Она вспомнила, что колбаса в морозилке, и поначалу колебалась, а потом решила:
— Ну и что! Я горячая, в животе разморозится.
Лера грела в своих мягких ладонях колбасу и вспоминала другую, самодельную колбасу, из детства, какую она ела у бабки под Полтавой.
После обеда Наталья Петровна лежала, читала рукописную тетрадочку с пирамидами и голыми фигурками. Фигурки были утыканы точками — чакрами. Пирамида представляла мироздание. На тумбочке лежала «Роза мира».
Лера позвала Дашу к себе в комнату: они красились и придумывали прически. Включили Патрицию Каас. О-о-о, Sc ne de vie!..
— Значит, старший — мой, младший — твой, — объявила она. — Я разведаю обстановку, и мы что-нибудь придумаем.
Даша закружилась под музыку.
Лера вынула из кармана джинсов облатку презервативов и отдала пару Даше.
На шум пришла Наталья Петровна.
— Что тут у вас? Дискотэка? Сосредоточиться не даете. Ну, чего намазалась-то? Скажи ей, Лер, что нельзя каждый день с утра краситься.
— Да, нельзя, — подтвердила Лера. — У тебя кожа плохая. Под глазами на ночь надо мазать этим…
Лера стала рыться в сумке. В Дашу полетел тюбик.
— А лицо вон тем, лови! Хочешь, гель для волос подарю?
— Та-ак, — бурчала Наталья Петровна, — ей еще геля не хватает! Не все волосы вылезли.
Лера поспешно спрятала тюбик.
— Ты ей скажи, что краситься надо только по случаю, — требовала Дашина мама от подруги.
— Да, конечно. Вот я девчонкой еще была, при первом-то моем, Шниткине, и все равно шла вечером в ванную. Пудру смывала и делала ночной макияж — губы химической помадой красила…
— Ле-ра, ну что ты ей рассказываешь?! — воскликнула Наталья Петровна. — Я вообще до тридцати лет не красилась.
— Ты и сейчас не красишься, — робко напомнила та. — Ну … я только хотела сказать, что эти помады и карандаши ничего не решают, — мужиков надо правильных выбирать…
В молчанье пошли пить чай. Доевши бутерброд с колбасой, Лера взяла привезенную из дома пачку печенья и чайник, в карманы напихала карамели. Карамели взяла только свои. Заявила, что идет в гости. Взбила локоны на лбу и отправилась.
Не успела Лера и двадцати минут пробыть у строителей, как Наталья Петровна вышла на крыльцо и позвала:
— Ле-ера! Иди есть!
Даша удивилась: только чаю попили. Наталья Петровна была мрачная и выглядела грозно — в мужниных тренировочных штанах, руки в боки, повязанная старыми эластичными колготками, чтобы волосы не лезли в глаза.
Лера возвратилась счастливая. За ужином рассказывала:
— Бо-оже! Какие мужики! Работают в югославской строительной фирме, получают в долларах! Здесь колупаться согласились только из-за природы! Отдохнем, говорит Олег, настоящее молоко, зелень всякая. В лесу погуляем.
— Да, — сказала Наталья Петровна, — встают в десять, завтракают до одиннадцати, потом со своими собаками в лес, нагуливать аппетит. В два обед, после обеда загорают на крыше под музыку, потом поработают час-другой до ужина, — а после ужина пятьдесят грамм и спать! Бездельники.
— Да ты погляди, — увещевала подругу Лера. — Уже стропила поставили! А какую музыку слушают! Патрицию Каас!
— И Гребенщикова, — вставила Даша.
— Не знаю этих сальных визгунов и знать не хочу, — отрезала Наталья Петровна.
Вечером Даша пошла на свой чердак. Надела прабабушкину шляпу из итальянской соломки. Голубое и зеленое, два цвета вечереющей деревни, перетекали в лиловое. Очертания деревьев и домов размывались. Даша опять думала о себе в третьем лице: «Она живет, как трава на ветру. Как ромашка. Дашка-ромашка. Цветок мерзнет, сопротивляется ветру, ждет, чтобы его сорвали, хочет поделиться с избравшим его не собственным, но данным свыше…»
Когда она спустилась на веранду, подруги сидели без света. Дашино появление осталось как бы незамеченным.
— Да, двадцать лет назад… — голос Леры звучал непривычно грустно, — когда ты приехала в Киев, мне было двадцать три… Наташ, ты у меня одна осталась из тех лет…
— И ты у меня, — отозвалась Наталья Петровна. — Конечно, есть чуткие милые люди из «Нового Акрополя»… Но ты мне как сестра.
— …А московская квартира? Я ж тогда не сделала бы взнос, если бы не твое фамильное золото. Отнесла в ломбард, — и наскребла, наконец, денег. Помню, Саркисянц слинял, Штейнберг тоже хорош гусь… семь лет ходила в любовницах, колбасу принесет и деньги требует! Художником-оформителем меня уже Нукасян устроил, на работе бываю два раза в неделю, — с меня и этого хватит. И к любовникам ходила — твои кольца брала. Браслет потеряла…
— Нашла что вспоминать!.. А помнишь, ты как-то купила два отреза ситца и смастерила нам обеим по юбке — про-остеньких?.. Два куска сшила и резинку вставила. А я купила пару блузок бродери, сверху мы рябиновые бусы повесили… Красота-а! Лучше бриллиантов. Идем по улице Горького — а нам вслед все оборачиваются! Когда же это было?..
— Мы с тобой познакомились весной 68-го, а в 69-м Шниткин повез меня, беременную, в Карпаты, хотел зацепиться на студии Довженко, о гуцулах снять… Я была на седьмом месяце! Мне было двадцать пять, тебе двадцать шесть. А променад наш, значит, был уже в начале 70-х…
— …Ты мне привезла из Карпат писанки и деревянное гуцульское кольцо с перламутром и синими бусинками, — вспоминала Дашина мама. — А себе купила вышиванку, на ней дерево вышито, — а на дереве — птицы. И чайник керамический. Радостный!.. Сам небесно-голубой, а посередине — солнце, как разбитое яйцо. Мне — такую же чашку. Она у меня до сих пор хранится, ни разу из нее не пила…
Даша стояла у двери не дыша, слушала. Ей эта беседа казалась признанием в любви. Тихонько она подошла к трюмо. Там, в дореволюционной жестяной коробке из-под конфет, среди пуговиц от детских платьиц и брошек со стеклом отыскалось то самое гуцульское деревянное кольцо. Рядом с первым ее молочным зубом, замотанным в тряпицу. Лак на кольце облез, на месте перламутровых лепестков — крохотные ямки, зато свежо сияли глубоко врезанные синие бусины-глазки.
— …У нас тогда денег на поезд не хватило, доехали уж не помню куда. Из Киева добирались на грузовике. А я на седьмом месяце… Помнишь мое вишневое пальто?.. Не застегивалось. Купили безрукавку у какой-то старухи, в ней и ехала. Они, гуцулы, эти безрукавки украшают аппликациями из кожи. А как трясло в кабине грузовика! Карпаты… — Лера вздохнула. — Наплакалась я на той гуцульской свадьбе, Наташ. Вокруг невесты — красота, да и она сама как весна цвела… О ней и пели, как о яблоне в цвету. Ее ведут и глядят, чтобы не наступила в коний след. Брали воду невесте на баню не из первой струи, не из второй. Брали из третьей. И чтобы на берег не вышла вдовица… На дрова шли только крепкие деревья, и чтобы кукушка на них не сидела.
— А чем кукушка вредна для невесты? — спросила Даша, присев рядом.
— Бездомная птица, — ответила Наталья Петровна.
— А я плачу… — говорила Лера. — Жениха и невесту поставили на шкуру, осыпали зерном, пели про счастье — золотую гривну… Еще помню, как невеста отпускала свою девичью волю-красоту, ворожила, плакала: сиротой теперь блукать, нi батька, нi мами. Пение протяжное, много неясных слов, а я чуяла, у меня же мама украинка… Нас бы с тобой так выдавали, Наташ! Да счастливее бы нас не было! Гляжу сквозь слезы на свечки, огоньки как бабочки. На мне овчинная безрукавка, мне легко, тепло. …Слушай, Наташ, а давай выпьем мой одеколон — розы на спирту?
— С ума сошла! — воскликнула Наталья Петровна. — Как алкоголики заправские, будем одеколон пить?
Даша спросила:
— Девичья воля-красота — в каком она образе?
— У гуцулов мне чудилось, что птица. После расписывала заводскую столовую, рисовала свадьбу, читала всякие заплачки, причитания… На Черниговщине девичья воля убегает куницей… или… этот… беленький… кончик хвоста черный.
— Горностай, — подсказала Наталья Петровна.
Шел четвертый день Лериного гостеванья в деревне. С утра лило и сеяло, дальние леса терялись в дождевой кисее. Пожевали вчерашней каши, после завтрака Лера завилась и напудрилась, надела голубую кофточку, села на кровать. Вчера она была в желтой, позавчера — в розовой. Наталья Петровна поставила в ведро дудки, просила нарисовать. Лере было лень, она отшучивалась, мол, разучилась — двадцать лет мазала плакаты. Дом расписать еще могу — а на картину не замахнусь.
Отобедали и глядь — облака разнесло, засветило солнышко. Лера повеселела, взяла чайник, насовала в карманы сладкого.
Наталья Петровна была опять недовольна:
— И на что он тебе сдался? Сама же говоришь, жена его выперла за ненадобностью. Если что — будет прижимистей Штейнберга. На какие шиши тебя кормить? Трое детей!
— А мне подходит! — отрезала Лера. — Не в деньгах счастье!
Даше было велено идти выдирать крапиву, обсевшую кусты смородины. Из крапивных зарослей она слышала Лерины восклицания, радостные и удивленные. Врубили «Европу-плюс», музыка смешивалась с хохотом. Лера задыхалась от смеха, Олег смеялся, словно кашлял. Младшего было не слышно.
Не успела подруга Натальи Петровны повеселиться в обществе трудовых людей, как с крыльца донеслось протяжное:
— Ле-ера, куда ты шумовку подевала? Иди сюда!
Та пришла помятая, в голове солома, по щеке размазан шоколад. Глядела обиженно.
— Бо-оже! Ну что такое, Наташ? Ложка какая-то… Слушай, я уже не ребенок.
— Да-а… — протянула Наталья Петровна, — бывают романы курортные, фронтовые, полевые, огородно-полевые… Теперь пошли сарайные.
В полдник Лера неохотно попила чай. Задвигая стул, сдержанно объяснила: «Иду гулять».
Даша смотрела в окно на выходящих из сарая Олега и Леру. Рядом с Олегом трусила его собака. Лера шла впереди, гордо подняв голову, своим быстрым шагом подгоняла спутника.
После ужина она опять собралась в гости — сказала, повечерять, — и позвала с собой Дашу.
— Никаких походов, — заявила Наталья Петровна и встала у дочери на пути. — Поздно.
— Девяти еще нет… — не вышло у Даши негодование.
Она видела себя наряженной, с косичкой на боку, как заплетают хиппушки.
По возвращении на веранду причесанной и накрашенной Даша застала подруг в перебранке.
— Совсем девка от тебя спятила, — кипела Наталья Петровна.
— Ну и что! Можно и спятить чуток! Это лучше, чем сидеть сиднем дома!.. Самой уж ничего не надо — и дочку замучила. В тебе эта старушечья обреченность, какая-то предсмертная, еще в девушках была. От страха и зажатости. Целыми днями читала романы у себя за шкафом в коммуналке. Жизни в тебе не было никогда! Будто сверстница своей бабушки, с которой всю жизнь жила. Не от целомудрия, а от страха не было у тебя мужиков! И из страха командуешь! Дашку запугала, а в ней и своего страха довольно! А для меня, может, этот Олег — последний шанс, я, может, влюблена в него! Я, может, для него эти шмотки из последних сил шью, гимнастикой по утрам занимаюсь. Я покажу еще этим… Пашке-Светке. Думают: «Старуха, а еще мужика захотела!»
Даша не слушала, посматривала в зеркало. Хипповые косички раззадорили: Даша сплела одну справа, другую слева. «Брови-вороны сцепились над миндалинами глаз. О луноликая, ожидание чуда погубит тебя».
Наталья Петровна, пристыженная подругой, проводила их до травяных куч, просила Леру: ты уж там за дочкой присматривай. Лера кивнула.
Расчищенный руками Леры и Даши проход вывел к штабелю, на зов Леры явились собаки и полуголые хозяева. Начался бал: над самодельным очагом на улице был повешен чайник, а в сарае, где разместили гостей, включен магнитофон. Выпили и беленькой. Лера требовала танцев. Хозяева обещали, — но не сейчас, а когда прибьют половые доски в доме — в сарае какие танцы? Сарай и правда был завален стройматериалами до самой крыши, оставалось свободное пространство лишь у стола и у стены, где на сене и положенных на него матрацах спали Алексий с Сергеем. Да и здесь топтались громадные собаки, испускали вздохи и клали людям на колени тяжелые головы. Даша вжималась спиной в тюк пакли, подальше от собачьей головы. Подобно собачьей голове, пакля пованивала прокисшим супом и бензином.
Даша глядела Сергею в лицо и рассказывала о Волошине:
— …вместо надгробия он завещал поставить на своей могиле скамью на двоих, где бы объяснялись в любви.
«Неужели дождалась? Свой, братушка в истертых джинсах, добрый, с ласковыми взорами… Кто, как не он, разглядит звезды на дне ее очей?»
Даша не пила, но захмелела от близости Сергея, смеха Леры и гудения лохматого Олега. В сарае потемнело, гуще пахло собаками, паклей и керосином.
— Хочу салют! — объявила Лера и вытащила из кармана свою «бомбу».
Встали, вытолкали собак. Очутились на траве, Лера отняла у Олега картонный патрон, который он только что взял у нее, схватила зажигалку: «Сама!» Подняла руки вверх, подожгла фитиль с криком «Триумф!». Даша зажмурилась. Когда открыла глаза, Лера с вытянутыми руками валилась на собаку, из трубки летел огонь. Сбитая с ног Лера направила петарду в сарай, прямиком на кучу пакли и стоявший возле бидон с керосином.
…Деревня послала в город гонца на машине. Пожарные не приехали — ночь, — зато примчался хозяин. Он не радовался уцелевшему дому, насчитал имущества в сгоревшем сарае на двести зеленых, затолкал в «жигуленок» плотников с их собаками и увез. Навсегда из жизни Леры и Даши.
«Уповайте на Бога, ибо Аллах любит уповающих», — шептала Даша, на рассвете расплетая последнюю косичку. Она горевала, что не одарила Сережу на прощанье этим реченьем. Гуцульское деревянное колечко поблескивало на ее руке чешуйками лака.
Проснулись при полном солнце. Ветер весело мотал березы, гнул и тряс высокие кусты черноплодной рябины, так что листья взблескивали изнанкой.
Устроили угощение по случаю отъезда Леры, ели шпроты, припрятанные Натальей Петровной к новому, 1992 году, и пили розы на спирту. Дашина мама будто не понимала, что пьет привезенный подругой одеколон, а накрашенная, напудренная Лера была звонкоголоса, будто не она бегала ночью с ведрами, не охала: мне конец, помру от мигрени! — и не ее исхлестанный прожженный сарафан лежал на крыльце.
Шли с сумками через сад, когда Лера вздумала перевязать свой бант. Ветер вырвал алую ленту, взметнул и унес за кусты черноплодки. Побежали за ней — вот она, бьется на яблоньке.
— Счастливо мое гадание! — веселилась Лера. — Обвейся лента вокруг осины, горькое мне было бы замужество. А мне яблоня! Будет у меня стилько диточек, як на решете дирочек!
Даша живо сбегала в дом за лентой. Красной ленты не оказалось — зато нашлась ярко-голубая. Суеверная Наталья Петровна не удерживала ее, она повеселела и раскраснелась от глотка одеколона. Даша не стала дожидаться порыва ветра, подбросила ленту, едва очутилась на месте, где у Леры развязался бант. Ленту занесло на черноплодку, и она затрепыхалась в листве.
— Что ж, вкусная ягода, — сказала Наталья Петровна.
— Летит! — закричала Лера.
Сорванная с черноплодки, Дашина лента скользнула в глубину сада. Обежали куст, и вот она, — на дальней яблоне.
— Предсказание счастья! — закричала Лера. — Ах, жизнь так сладка и прекрасна!
Все трое глядели на горизонт. Вот малахитовая полоса ближнего елового леса, за ним поле и опять бор, уже бледно-зеленый, за ним другой, едва различимый в голубой дымке, следом четвертый, беловатый… Или это уже облако?
Эти давние беспечные дни в деревне крепко запомнились Даше: за ними следовали девяностые.
Году в 94-м Леру сократили с завода, где она малевала плакаты. Она начала шить на заказ, и к ней приходили со всей округи. Прирожденный модельер, Лера придумывала современные юбки и платья из старых отрезов, пролежавших у клиентов на антресолях не одно десятилетие. Ей достаточно было приложить ткань, — и она сразу видела подходящий силуэт. Потом начала таскать мебель с помойки. Расписывала буфеты, реставрировала кресла и стулья. Десять метров коричневого дерматина для обивки подруге отдала Наталья Петровна: из деревенских, чердачных запасов…
В такие времена без работы мог прожить только талант. И Лера была талантлива, — а таланты не стареют.
Невероятно, — у нее все еще были поклонники!.. Приходя, они приносили кое-что к столу. С неизменной радостью Лера рассказывала по телефону, как ей удалось за копейки купить на рынке подгнившие перцы:
— А я отрежу плохой кусочек, — и в рагу, а остальное заморожу на зиму!.. И хвостики перцев не нужно выбрасывать, зимой в борщ кинем, — они дают аромат!.. Мой-то аж облизывался: никогда, мол, такого борща не едал…
Или:
— Сегодня мой приходил. Ничего не было в доме — только морковь. Так я из нее и котлеты приготовила, и салат, и пудинг. А на первое — гречневый суп. Он меня спрашивает: откуда взяла грибы посреди зимы? А я гречку поджарила и в суп кинула! Вот грибным духом и запахло.
Тем временем Даша вышла замуж, и квартиру в хорошем районе пришлось разменять на две двушки на унылых, серых окраинах. На оставшиеся деньги мать и дочь купили мохнатые енотовые шубы в пол. Дашина шуба была рыжей, и обыватель мог принять ее за пожилую лису, с сопутствующими старости болезнями, серая шуба Натальи Петровны с черными подпалинами смахивала на тамбовского волка.
Даша устроилась на радио, днями бегала с десятикилограммовым «репортером» образца 70-х годов. Стала тощая и узколицая, как гончая.
На новоселье к подруге Лера не пришла. Пришла спустя две недели. Посидела недолго, засобиралась домой. Наталья Петровна вручила ей отрез ткани на костюм. Это был последний раз, когда Дашина мать видела подругу.
Даша впоследствии расспрашивала Наталью Петровну: что же случилось?
— Ну я же тебе сто раз говорила!.. — всякий раз дрожащим голосом отвечала Наталья Петровна. — Подарила ей отрез ткани на костюм, — а она снимает с пальца золотое кольцо и дает мне: На вот, в обмен. — Ты чего? — говорю. — Зачем мне твое кольцо, — продашь еще, если придет черный день. Но она уперлась… Говорит: мне твоего не надо. И так неожиданно жестко! Как так — твоего? Ведь я… А она…
Допрос Даши всякий раз заканчивался слезами.
— Может, она это из-за шубы? — спрашивала через некоторое время Наталья Петровна. — Видела мою обновку. Подумала, мы богатые стали?..
Даша, между тем, совершила несколько попыток помирить подруг. Звонила Лере, но та отвечала сухо и коротко: дескать, на примерку пришла клиентка и говорить она не может.
Через какое-то время от знакомых дошли слухи: Лера слепнет, заказы не принимает, сидит целыми днями у окна с кошкой на коленях.
Тем временем Наталья Петровна, менявшая вероучения примерно раз в год, прибилась к появившейся в деревне общине иеговистов. Только у Даши отлегло от сердца: мать перестала слушать вещунью с Ютьюба, предупреждавшую о переходе планеты на другие «частоты», — и на тебе!.. Следуя ее советам, надо было не меньше двух часов в день сидеть с магнитом на животе: иначе низкочастотная энергия, идущая снизу, будет подниматься вверх и прорвется к мозгу. Не то чтобы Дашина мать верила в это, — но чем-то заняться было надо. Увидев иеговистов, Даша стала тосковать по прежним безвредным фантазерам. Этих было много, — и они были реальные, — в отличие от тетки с Ютьюба, — а еще цепкие и хитрые. Над ними была сложная иерархия, простиравшаяся далеко, в богатую контору в США. На собраниях «сестры» со всех сторон тянули к доверчивой Наталье Петровне руки и признавались в любви. Названивая вечерами своим «подругам», она путала их имена. Но это не смущало ее, как и то, что наставник у них звался «надзиратель», — и это при двух-то дедах, кончивших в сталинских лагерях!.. Этот «надзиратель» раздавал задания и поручил Наталье Петровне направлять на любую электронную почту, какая попадется ей на глаза, краткую проповедь. Адреса эти Дашина мать списывала с оберток съеденных конфет, выпитой ряженки, губок для мытья посуды… Посыл был один: вы производите неплохой продукт, но станете лучшими, если поверите в Иегову. На этих производителей, как и на соратников по общине, Наталье Петровне было плевать. Дорогой для нее была только Лера…
Впрочем, и у иеговистов Дашина мать находила утешение. Притом универсальное! Надежда на скорейший конец света утешала Наталью Петровну при любых обстоятельствах:
— Пластик уже в Марианской впадине! Мужчины красят ногти и носят платья! У Дашки обнаружена новая болезнь! Под Москвой найдено море, и скоро мы все провалимся туда… Одно хорошо — недолго нам мучиться!
Как всякая история, наша имеет конец. Он явился внезапно, как любое горе.
Даша лениво гуляла по «Авито» — присматривала винтажную глиняную посуду для кухни. Любовь к глине передалась Даше от Натальи Петровны, а та прониклась ее живой, яркой, исходящей из самих глубин земли энергией после того самого Лериного подарка из Карпат. Лера привезла тогда чайник и чашку: чайник оставила себе, а чашку подарила подруге. На ярко-голубом фоне сияло кривоватое, по-детски нарисованное желтое солнце. Такой же рисунок был и на чайнике…
И вот этот самый чайник Даша увидела на сайте частных объявлений. Зашла в профиль продавца, — а там и гуцульская безрукавка, какую Лера купила в Карпатах, и вышиванка с мировым древом!.. Было ясно, что продает наследник: стала бы хозяйка сбывать за сущие гроши воспоминания о своей родине, где не была столько лет?! Значит… Значит, Лера улетела с этой земли, взвилась, как та ее красная лента, заплутавшая в яблоневых ветках, а потом и в небе…
— Где же ты блукаешь теперь? — вопрошала Даша со слезами. — Как живешь ты там, — где нет и следа того, что ты любила — ни солнечного тепла, ни мужчин, ни пирогов, ни обновок, ни кисточек, ни красок?.. Для тебя эти холодные просторы хуже самого небытия…