Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2022
Об авторе | Кирилл Михайлович Корчагин (03.09.1986, Москва), — поэт, критик, переводчик, редактор отдела книжной хроники журнала поэзии «Воздух». Дебют со стихами в «Знамени». Живет в Москве.
* * *
Лучше всего спится
на второй день после похмелья,
только вот зеркало в такие дни
всё больше напоминает
об 1/8 татарской крови,
но если вдруг солнечный день,
то заметно, как на сколах воздуха
подрагивает весь наш мелкобуржуазный
зензухт — наши встречи, кафе, алкоголь,
мысли о том, как глупо,
что драгоценное время уходит,
пока вы с коллегами в очередной раз
мимолётно встречаетесь на вечеринке,
чтобы часами смотреть
на чьи-то плечи или колени —
я всегда думал, что любовь
ценна сама по себе,
что можно влюбиться
в маленького зверька,
в столичную ночь со вспышками
пролетающих мимо огней,
в прибрежную духоту
изматывающей летней скуки,
в беженцев с юга,
которых почти смешит
пронзительный холод,
напоминая о кубиках льда
в стакане со сладким напитком,
но пару лет назад мне объяснили,
что каждый из нас при случае
вспыхнет как спичка,
и спустя пару мгновений
этот огонёк исчезнет,
может быть лишь ненадолго
выхватив из глухих проблесков ночи
наши обнимающие друг друга тела.
* * *
Я прилёг на минуту, мне снился
мост над Босфором улиц, роскошь
и нищета, история в шелесте денег
как тает она в моей нерешительной
жизни, в теснинах строений, чайки
и горлицы, баржи, гудящие вдалеке:
здесь родился и вырос Хикмет, и вот
из окна я вижу, он идёт от Галатской
башни и насвистывает: жизнь одна,
братишка, как шорох ссохшихся трав
на островах, и каждое утро кто-то
ходит по лестницам, кричит, пропевает
на только ему известный мотив: тоска —
после первой молитвы, ещё до рассвета,
и чем светлее и молчаливее окна,
тем громче кричит он: тоска,
и снова, почти уже плачет: тоска —
я смотрю на него с верхнего этажа
сквозь галереи немытых чашек,
как ветер пакеты над ним кружит,
как гремят под ногами бутылки —
я знаю, я долго боялся, что тоска —
это страх, но и вся наша радость —
страх, и даже любовь, когда все вокруг
безразличны — не больше, чем страх,
и только теперь рядом с тобой я вижу,
как прорастают сквозь нас равнины,
протягиваются леса, а ты то ли спишь,
то ли нет, и я долго смотрю на тебя
сквозь углубления темноты, песок
настоящего и вот отвожу взгляд
* * *
На улице Волгина,
где когда-то жил Пригов,
мы копались в мусорных баках
прямо у подъезда, находили
то мёртвого котёнка,
то детскую книжку,
обживали разбитую тачку,
кожистый запах салона,
прогорклый от частых дождей,
и когда её увозили на свалку,
мы перекрывали проезд с моим
другом грузином (куда же потом
с улиц исчезли грузины?),
кричали что-то вроде «россия
будет свободной» или «москва
для москвичей», хотя я не помню,
как это звучало на том
непонятном уже языке.
В общем такой он и есть
мир: свалки и прекращённые стройки,
гудрон, пенопласт, арматуры,
стекловата, ржавые эстакады
и плиты, неожиданно выступающие
из-под земли, — пейзаж
на пустыре у второго меда,
такой же чудесный, как легенда
об отрубленном кем-то пальце,
мир — как въевшийся запах
пищевых отходов и полимеров,
чёрного дыма покрышек
и то ли цветения, то ли тления
неисчислимых трав
тропарёвского лесопарка.
И как будто спустя десятилетия,
у совсем других поэтов,
я узнаю свои же слова,
захлебнувшиеся в водовороте
причастий на сцене распада
индустриальной глубинки:
«хлопья горящей пластмассы»,
«змеиная кожа в траве»,
«они снова идут куда-то», —
у поэтов, которые ненавидят
меня за мои ошибки,
презирают за разрез глаз
и при случае не подадут руки,
но как же на деле похожи
все эти наши печенья «Мадлен»
с запахом свалки.
* * *
И вот среди людей путинской эпохи,
напряжённо грызущихся друг с другом,
за ломтик символического капитала
я, Уолт Уитмен, поэтишка в коротких
штанишках в проносящемся дыме
бобиков следственного комитета —
что мне рассказать о себе? Что я
не консерваторка, не феминистка,
не популяризаторка совриска,
не выпускница ниу вшэ — в какую
пазуху мира я провалился где-то
на новой площади, где проливаются
тени из трещин в земле, левиафанка
и бегемотка, их чёрные щупальцы
переплетаются вместе, и власть
проворачивает своё колесо?
* * *
пятно на моей груди напоминает африку
красную политику интербригад
её свёрнутый потеющий юг
и обширный север с испанской жарой,
где карфаген, его знаменитое побережье
среди тёрна и свалок,
где я приплыву, хабиби, к тебе
на молочных крыльях симурга,
в змеиголосице ветра, по жилам
распятой пучины —
неужели все эти рассветы
снова сгустятся над нами,
и волны глухонемые хлынут
нашу облизывать кожу,
когда будем стоять на пляже
над перекатывающимся песком,
соскабливающим скрупулы кожи,
вбирающим время, его красноту,
нарастающую с каждым
оборотом земли, с каждым
рассветом вдали от нашего дома,
где циклопический воздух
заполняет объём за объёмом —
как голодные духи, живущие
в углах глазных впадин,
заполняют наше желание,
так, словно кожа
вот-вот разорвётся
от подступающего изнутри света
* * *
И коты, и ливанские мальчики
на великих своих велосипедах
знают, что называется
в этом году землёй —
что шелушится и осыпается
расслаивается и проскальзывает,
что несёт и берёт с собой,
пока мы здесь трёмся и перемена.
И вот они крикнут: Брат!
сквозь странное пение откуда-то
из-под холмистых глубин.
Я знаю, что эти мальчики
со всех будущих фотографий,
наши глаза соскребут,
и сразу же легче задышится
в изжёванных солнцем машинах.
И под своды разрытой гостиницы
мы нырнём и поедем вместе,
и эхо от наших всплесков
разойдётся как ход плавника
по арабским волнам,
по иссохшим к полудню полям.
* * *
на библиотеке ленина
под перекрестьем лестниц
сквозь мрамор сочится индия,
её тяжёлый разверстый дух —
мы раздвигали его локтями
перед днём независимости
и перекрёстки пестрели
и собаки вскапывали землю
той необычно холодной зимы
когда запах сожжённой травы
пробивался в каждую щель
и когда в начале двадцатых
не стало запахов кроме
запахов железных дорог,
выматывающих запахов мкада
и уколов свежей резины, только
этот сочащийся дух напоминает
о майских улицах после дождя,
только он, только свалявшаяся
память о том, как они пахли —
то ли семенем, то ли цветущим
каштаном
* * *
покажи мне грудь из окна напротив и улыбнись,
превращение состоится, и они разойдутся
по своим сутулым квартирам
вечером летним: вот он стоит как ниша для себя
самого наполняемая душным светом
что бы хотел я: лежать рядом с тобой, замечая
как холодная кожа тёплой становится
и — снова — наоборот,
как стучат молоточки
и с улицы влажным тянет пожаром
но в сумрачные сокольники
не проси я с тобой не поеду,
пусть даже пустили там
новый трамвай и деревья
вылиты за ограды,
выплеснуты на стромынку,
где никак не кончится
мелкий ремонт горизонта
переставляющий нас местами
срезающий свечи каштанов
посередине дождя
* * *
дворы улицы островитянова
недалеко от магазина свет
горелое масло, подтаявший
свет пробивает плитку,
и если немного нагнуться,
и вокруг не будет курьеров
на сипящих велосипедах,
то в асфальте слышен поток
бесшумный, усталой свободой
текущий оронт, и задыхается
воздух, не мы, зондируя
вздохами воспоминаний
подвалы текучих строений,
где слышно льются купюры
ранней кооперации, и хлеб
выпекают родители наших
друзей — всё это несёт он
странный поток блестящий
сквозь люстры в закрытом
ночном магазине: стареющих
нищих поэтов и молодых
мажоров, сторчавшихся их
сыновей
* * *
Я вас запомню
как бы ни были стёрты
кадры, смазаны
блики в расщепе зимней
волны, и зачем
свет всё течёт
через люки, где клацает
вертолёт — как берёза
на слипшемся ветру,
тонким стеблем,
ей не удержаться,
когда вихрь сильнее
и град, хлопает
форточка, выбивает
слог за слогом
из слова «россия» —
расскажи мне,
поэт_ка, как любишь,
как ненавидишь
на прикордонном контроле,
где вместо слогов —
только тела и дела,
и ты лишь махнёшь рукой
тем, кто тебя провожал:
до встречи! когда вы
в диссидентских хламидах
на площади вновь
соберётесь
* * *
я встретил его по дороге в буйнакск,
у обочины, пока варилась зима
в лощинах туманом, и не сразу,
но он рассказал,
как у камня двое кружились,
или это чёрные точки,
проросшие сквозь сетчатку,
когда горели леса и всех
заволокло
их прокопчённым плачем —
как росчерк по воздуху
они, как немеющий рой
растекается по долине
складками воздуха, тёплым лучом
на твоей раскрытой ладони,
когда подъезжаем и видно
движение стад как морей,
отпечатанных друг на друге,
чтобы лучше запомнить,
каким ты был в блеске
всех этих лучей
* * *
на большой нашей когда-то
никитской я понял:
растёт во мне силовик
кипит и клокочет
диагональю сердца
сшивая болота полесья
и металлический привкус
якутских пожаров —
вот он шумящим зерном
по глянцу старого кинескопа,
коркой на ранке девочки
что замедлилась у перехода,
сворой, выкатывающейся на бульвар,
рассыпаясь брызгами птиц
уже над тверской,
где я вижу кортеж из 15 автомобилей
почти смешавшийся с потоком такси,
по краям те, что попроще,
получше, что в середине,
запах бензина
и что-то ещё оттуда
из чёрных машин
* * *
Пьяньчужка Фернандо
Пессоа на бульваре
освободителей времени
с батлом вина, пойдём
со мной на вписку,
я покажу мгновения
сеются сквозь реальность,
как выходит крик
откуда-то из огня
и вот они все вещи
мира слипаются
вспышками времени
среди бурь,
переливающихся,
настоящих, что цветут
везде по земле,
когда в тихой комнате
посередине мира
мы книгу листаем,
не узнавая букв