Окончание
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2022
Окончание. Начало — «Знамя» № 9, 2022
Девяностые
В нашу тихую, но напряженную жизнь на улице Нелюбина 1990 год принес перемены разные, хорошие и не очень. В начале этого года, когда я находилась в Москве, Евфросиния Антоновна упала и сломала левое бедро. Это был первый перелом с тех пор, как она оправилась после инсульта, но не последний. Потом, позже, в 1991 году, произошел второй.
Я вернулась в Ессентуки 6 марта 1990 года, и какое-то время мы находились с Дашей вдвоем. Позже стали постоянно оставаться с Евфросинией Антоновной только по двое.
Врач из Москвы Инна Владимировна давала дистанционно указания. В ее рекомендациях было много из нетрадиционной медицины: мумие, кальций из скорлупы, сборы разных трав и прочее. То, что Фрося откровенно не любила, но тем не менее, все принимала. И диета, которая вызывала еще большее ее недовольство. То нельзя, это нельзя… А ей хотелось покушать разнообразно.
В январе, в №№ 3 и 4 «Огонька» вышел очерк Владимира Вигилянского «Житие Евфросинии Керсновской», а в марте — мае, в третьем-пятом номерах журнала «Знамя» была опубликована первая треть ее воспоминаний под названием «Наскальная живопись». В 1991 году в издательстве «Квадрат» вышел альбом «Наскальная живопись», где была опубликована часть рисунков. Здесь надо сказать, что ни этого названия, ни следующего надуманно-пафосного, под которым вышла книга — «Сколько стоит человек», — она своим воспоминаниям не давала.
Очерк Вигилянского мы читали вслух: Даша приехала из Москвы и привезла «Огонек». А потом получили и по почте. Фрося, как всегда, не выражала никаких эмоций. Просто слушала. Но внимательно.
Имя Евфросиния в переводе с греческого означает «радостная, благомыслящая», напомнил в конце своего очерка В. Вигилянский. Он обратил внимание на важный принцип жизни Е.А.: жизнь как труд, работа — это жизнь. «Она находила утешение в работе, она спасалась работой». Заметил он и такую особенность ее произведения: «стереоскопичность», которую создает сочетание картинок и текста. Сама Е.А. этому не придавала значения.
В целом она реагировала на свою популярность так, как будто ей все было безразлично. Но при этом от внешнего внимания не отказывалась.
И городские власти, и жители стали проявлять интерес к бывшему «врагу народа». А раньше не замечали. А ведь именно она когда-то засадила тополями улицу Нелюбина — сама купила и привезла саженцы, сама посадила. Это она выставляла за калитку корзину с яблоками и с табличкой «берите даром» — недалеко от магазина, где хозяйки вели торговлю такими же яблоками. Это она писала письма в инстанции, чтобы добиться улучшения работы городского транспорта.
Одним из первых посетителей был представитель городской администрации Сергей А. Вскоре после его визита нас навестила делегация из городской поликлиники, включая главного врача. Визит шумной медицинской компании прошелся ураганом. Перепугался даже кот Шпунтик, который начал отчаянно мяукать, как будто хотел перекричать громовой голос главврача. Мы отказались от госпитализации, просили только об анализах и рентгене. На следующий день повезли бабу Фросю в поликлинику.
И рентген показал сросшийся перелом. Радостное событие вдохновило всех, и Евфросиния Антоновна начала понемногу снова вставать — разумеется, на костыли. В апреле она уже делала первые шаги — осторожно, с поддержкой. Теперь мы от нее ни на шаг, ступаем след в след, поддерживаем, помогаем переставлять костыли. 4 апреля 1990 года она впервые прошла по дорожке сада почти до калитки.
* * *
Итак, это время, до ее выздоровления, находимся с Дашей вдвоем. Так легче. И веселее. Распределяем обязанности. Одна с утра готовит завтрак, другая — занимается с Евфросинией Антоновной процедурами, гимнастикой, массажем. Вот, едва успеваю закончить массаж, умыть, одеть и причесать Фросю, как Даша уже пододвигает столик и выкладывает — либо омлет, либо сырники, либо яблочные оладьи. Завтрак — это приятное утреннее время, когда мы сидим все вместе, если еще не успело что-нибудь произойти и нарушить утренний настрой. А произойти может что угодно, от каких-нибудь физических проблем до визита нежданных гостей. «Что день грядущий нам готовит?» — восклицает Даша, едва умывшись, выглядывая в окно, где на дорожке, идущей от калитки через сад, неизвестно откуда, из утреннего тумана или из пучка света, может вдруг появиться неожиданный силуэт…
И потому надо успеть спокойно позавтракать.
Баба Фрося ест сосредоточенно, можно сказать, внимательно и основательно.
Потом идем по дорожке, она впереди на костылях, и вспоминаем известные выражения на разных языках. «Early to bed and early to rise makes a man healthy, wealthy, and wise…» — говорит она.
И еще французская пословица, которую она любила повторять: Fais се que dois, advienne que pourra — «Делай что должен, и будь что будет».
Потом одна из нас идет в магазин, готовит обед, занимается стиркой и прочими хозяйственными делами, а вторая — читает Евфросинии Антоновне. Так можно читать весь день. Когда кто-то из нас уедет, все это ляжет на плечи одного человека.
А потом наступит момент, когда оставаться одному уже будет не под силу. И тогда к нам присоединятся Света и Катя.
* * *
Сергей А. впервые пришел к нам 27 марта 1990 года: он энергично вбежал под виноградник, держа в руках подарки. Это были шторы красного цвета, графин для воды и небольшое количество медикаментов. Сергей А. улыбался, бойко заговорил о перестройке, о переменах, о том, о сем… Тогда — в преддверии распада Советского Союза, об этом говорили все, но не как о страшной «геополитической катастрофе», а как о закономерной неизбежности. И даже он, в прошлом комсомольский секретарь, не выражал особого трагизма по поводу центробежных процессов, и только одно вызывало его сожаление: «Но Крым… Крым-то наш!..»
Мы, конечно, отказывались от «подарков», но они все равно были нам оставлены. И они пригодились. Казалась немного странной манера властей помогать — так же резко, как, наверное, и когда-то лишать.
И одной из первых акций помощи инвалиду стала замена забора.
Забор
Евфросиния Антоновна была против глухих заборов. Она считала, что пространство должно быть открытым, все должны видеть ее сад и цветы, и вообще скрывать ей нечего. Эту открытость миру, несмотря на все испытания, она сохранила на всю жизнь.
Забор ее дома был своеобразным. Сейчас его можно было воспринять как художественную инсталляцию с конкретным подтекстом. Покосившиеся островерхие невысокие жерди-колья были сплетены колючей проволокой, прикреплены к уже покосившимся столбикам. За ними был посажен шиповник. Эта самодельная изгородь выглядела немного пугающе. Этакая лагерная падающая ограда, весьма символичная. Ее забор отражал ее опыт. Ее жизнь. Она не хотела менять его. Колючая проволока — она рядом, вот она. Никуда она не ушла из нашей жизни.
Но именно эта колючая проволока в какой-то момент стала раздражать местное руководство. И оно решило эту колючую проволоку если не убрать, то хотя бы закрыть. Новым забором. В этом и состояла глобальная помощь узнице ГУЛАГа. И сделано это было по-советски, волевым решением, без согласования с хозяйкой.
Однажды утром, а было это 29 марта 1990 года, приехала машина со штакетником, и двое парней стали его устанавливать рядом со старым забором, таким образом закрывая его. Евфросиния Антоновна огорчилась. Мы вышли, вступили с ними в перепалку. Ребята со штакетником уехали, а через два дня приехали снова. Пришла сотрудница исполкома по поводу того же забора. И все-таки штакетник поставили. (Колючую проволоку позже убирали «новые хозяева». Этот штакетник был сначала заменен сеткой рабица, а потом, после смерти Фроси — глухим железным забором, какой она себе никогда бы не поставила.)
Однако сделать новую дорожку в саду мы считали необходимым, и уже уговаривали, пытались сподвигнуть на это и Евфросинию Антоновну. Она долго не соглашалась.
Старая дорожка представляла собой провалившиеся фрагменты некогда уложенного здесь асфальта, еще при жизни Александры Алексеевны. Решили сделать плитку, и ближайшая строительная контора под руководством Шеголдиева это сделала… И Фрося, выйдя на костылях на прогулку, увидела ее и воскликнула: «Это же взлетная полоса!..» Словом, дорожка ей понравилась.
Ремонт в доме — от которого она, разумеется, тоже отказывалась — был сделан уже в ее отсутствие, в тот единственный период, когда она покинула свой дом летом 1990 года: это была поездка в Москву на операцию по удалению катаракты.
Инициатором перемен условий жизни была Валентина Александровна Хорунженко, директор краеведческого музея. Как она рассказывала впоследствии, однажды к ним в музей пришла женщина, одна из отдыхающих, с журналом «Огонек», где был опубликован очерк Вигилянского. И сказала: «Я только что была на улице Нелюбина, вот какой удивительный человек там живет, и в каких условиях!..» Валентина Александровна пошла к директору Курортного совета Попову, и сказала примерно то же самое. И так под патронатом Курортного совета, с помощью местной строительной организации были сделаны ремонт и все перечисленные выше усовершенствования…
С тех пор городские власти не оставляли Фросю вниманием. Поздравляли с праздниками. Приезжала заместитель мэра Веселова с букетом цветов, говорила теплые слова. Евфросинии Антоновне это было приятно. Знаки внимания со стороны государства, отнявшего у нее все, по большому счету, ей были не нужны, но становились знаком перемен жизни.
Стали приходить и просто посетители, чтобы познакомиться и поговорить, увидеть ее. Приходили и местные, и из числа приезжающих и отдыхающих. Приносили цветы, подарки, предлагали помощь. Некоторые из них впоследствии стали нашими друзьями. И старые ее друзья тоже постепенно становились нашими друзьями.
«Винегрет»
Это своего рода бортовой журнал, дневник.
Изложить трудную, бытовую повседневность в нескольких веселых строках — это мне показалось интересным. И проиллюстрировать. Это была отдушина, возможность в такой форме заниматься творчеством. От этого жизнь казалась веселее.
Я поделилась этой идеей с Дашей, и она согласилась. Название ему было дано — «Винегрет». Эпиграфом для журнала выбрала строки стихотворения Наума Коржавина. «Столетье промчалось, и снова, / Как в тот незапамятный год — / Коня на скаку остановит, / В горящую избу войдет. / Ей жить бы хотелось иначе…» И так далее. Эпиграф ко второй части взяла из стихов моей подруги по институту Маши Ходаковой: «На запястьях лиловые жилы, то врачей не хватает, то книг / о красивой, об импортной жизни / в переводе на русский язык…»
В нем были разделы «События и факты» или «Аргументы и факты», «Вести из кухни», «Шприц», «Новости из СССР», «Окружающая среда», «Разное».
Журнал велся нерегулярно. Постепенно стирались рубрики, записи становились короче, превращаясь в телеграфную сводку.
По этому журналу можно было проследить нашу жизнь по дням. Но сейчас у меня нет этого журнала. Чапковские посчитали его своей собственностью. Мне досталась лишь плохая и неполная ксерокопия, по которой и воспроизвожу его фрагменты.
1990, 16 марта
Факты, события
1. Впервые подъем состоялся в 6 ч. утра. Очевидно, это недоразумение или ошибка, которая непременно исправится.
2. Лена работала в качестве стиральной машины. Даша приносила огромное количество воды, которая исчезала неизвестно куда. Лена некоторое количество воды вылила себе в калошу, что вызвало ехидный смех б. Фроси.
3. Явился еще один представитель от советского телевидения, принес еще одну коробку «Птичьего молока».
4. Получены два письма и «Литературная газета», которая частично была прочитана сразу.
5. Прачечная наконец-то возвратила белье. Замачивание домашнего белья продолжается.
Вести из кухни: Стол для Лены и Даши состоял сегодня из 5 блюд: грибной суп, борщ, картофель вареный, гороховая каша, салат из свежей капусты. Обсуждаются проекты на завтрашний день. Мытье посуды и пола совершалось непрерывно.
Шприц:
Из Москвы получена весть, что мы, вероятно, уже на коне (по причине подъема ноги)…
Получен список для питья трав:… манжетка, лист черники, брусники, корень лопуха (понижают сахар).
17 марта, суббота, 1990
Факты, события
Лена работала в качестве грузовой машины, притащив сумку с 6 кг сахара, который советские люди получают по талонам.
2. Состоялась очередная встреча с представителем советского кинематографа. Встреча прошла в спокойной атмосфере. Рассматривается возможность сотрудничества с советским кинематографом.
3. Количество замоченного белья пополняется…
Вести из кухни: Сов. власть Ессентуков печется о судьбе доходяг. Она принесла в дом продовольственный паек, состоящий из: майонеза, плавленого сыра, манной крупы, риса, рыбы (хека). Последнее вызвало особое беспокойство изголодавшегося Шпунтика, а Лене и Даше напомнило приближение светлой седмицы, до которой осталось 4 недели.
7 апреля, Благовещение
Лена с утра ушла на службу, куда б. Фрося и Даша попозже приехали на коляске. Б.Фрося была одета в юбку, темные очки и черный берет. Вернувшись, разговлялись лососевым супчиком и жареным судаком. Под вечер, несмотря на праздник, взялись выносить мусор и куски асфальта, один из которых Даша разбила около обувного магазина. Пришел д. Гриша и привел велосипед, у которого менял колесо. Партийная лампа оказалась кстати.
20 июня, среда, 1990
Аргументы и факты:
1. Встали в 10 ч. утра.
2. Даша отправилась на рынок за продуктами, Лена и баба Фрося занимались процедурами.
3. Снова приходила тетя (Альбина), и принимала участие в чтении Сенкевича.
4. Б. Фрося согласилась на глазную операцию, сказав, что терять ей нечего.
5. На прогулку б. Фрося вышла в 19 часов, и гуляла 1,5 часа, дойдя до угла и до проезжей части.
Вести из кухни: Грибной суп. Свиная картошка. Чай с медом. Грязная посуда.
Шприц: У Лены держится температура, но измерить ее невозможно.
Новости из СССР: СССР больше нет.
Окружающая среда: Во время прогулки по саду обнаружили гуляющих по саду ежиху с двумя ежатами.
Разное: Татьяна Алексеевна предсказала, что из грязи мы никогда не выберемся.
22 июня 1990, пятница
Аргументы и факты:
1. Лена посетила д. Гришу в больнице, где у него предполагают новую болезнь (туберкулез позвоночника), а на обратном пути совершила хозяйственные покупки.
2. В ее отсутствие пришла гостья (Альбина), ей было поручено чтение. Соседка с соседней улицы тоже пришла и принесла коробку конфет с ликером, откуда б. Фрося стащила 3 штуки, а четвертую отняла Даша.
3. Во второй половине дня Лена ходила в поликлинику к зам. главного врача договариваться об анализах для глазной операции, а также выписала спирт и кодтерпин, и купила 3 пипетки по 3 коп.
4. Б. Фрося и Даша ходили и читали.
Вести из кухни: Ели французский супчик. Купили 6 бутылок лимонада.
Разное:… Б. Фрося написала Федюшиной, что та, должно быть, забыла ее адрес.
23 июня 1990, суббота
Аргументы и факты:
В первой половине дня, точнее утром, б. Фрося совершила поход в глубину сада, где изъявила желание выдирать сорняки, от чего ее удалось на время отговорить и повести принимать «ванну».
Лена с Дашей погрузились по уши в раскопки на территории Индонезии, в результате чего вынесено около 6 коробок с мусором, найдены 3 секатора, изолента, пилы, сапоги, тряпки и в завершение — кровать.
Во время обеда, который в конце концов совершился под грушей, пришла Альбина Григорьевна, с которой говорили на философскую тему.
Лена ушла на всенощную, Даша перемыла посуду и купила 1 кг клубники.
Вести из кухни: Наконец-то дождались рыбы (жареный минтай в сухарях). Салат и картошка. На ужин — клубника с картошкой.
Разморозили холодильники и снова заморозили.
Окружающая среда: Солнце, тепло, сухо.
Разное: Даша ночевала в Индонезии, где ее в третьем часу ночи напугал черный кот, смотревший на нее тяжелым взглядом.
24 июня, воскресенье
Аргументы и факты:
1. Даша встала в 7 часов, Лена и б. Фрося в 8. Б. Фрося отправилась на прогулку без умывания и в разных калошах.
2. Лена ушла на службу, посадив б. Фросю в Индонезии, откуда она совершила прогулку по саду 2 раза, затем до строительной конторы, и к Татьяне Алексеевне в сопровождении Даши и Шпунтика.
3. Вернувшись, Лена и б. Фрося читали, а Даша занималась обедом, мытьем полов, мытьем обуви и ведер, полосканием.
4. После обеда пришла Альбина Григорьевна, с которой 2 часа говорили о геологии, экологии и охране природы.
Вести из кухни:
1. На рынке Лена произвела закупку овощей.
2. На обед: чечевичный суп, картошка, салат, шпроты.
3. На ужин: вареники из муки 3-го сорта с горькой черешней.
Шприц: У Лены продолжает болеть левая сторона горла, у Даши заболел сустав указательного пальца на левой руке. У б. Фроси прошедшей ночью болела правая пятка.
Новости из СССР: М.С. Горбачев негодует по поводу раскола компартии.
Окружающая среда: Распустились королевские лилии, цветут розы, махровый жасмин.
Под вечер пошел небольшой дождь, который был замечен всеми, кроме б. Фроси.
Разное:
1. Дочитали Сенкевича.
2. Пришла открытка от «тихой тети» из Киева.
3. Строительные работы, по неизвестной причине, остановились.
4. Шпунтик растолстел и обленился .
25 июня, понедельник
Аргументы и факты:
1. Поликлиника выполнила обещание, сделав на дому экг и кровь.
4. Под вечер приходила Альбина Григорьевна
Вести из кухни: Макароны по-флотски.
Фасоль с макаронами.
Шприц: Б. Фрося сильно устала
Окружающая среда: Лена посадила помидоры, укроп. Спилили тую, завалили дорожку.
Разное: Даша ездила в аптеку и в оптику.
29 июня, пятница
С утра Даша отправилась в Кисловодск. Б. Фрося и Лена ходили на прогулку, подрезали виноград, читали… Ежата упали в яму, вырытую строителями около колодца, откуда были вытащены с помощью ведра и показаны б. Фросе.
1 июля, воскресенье
Даша ездила на кладбище, где нашла посеянный когда-то секатор. Приезд Н.Ф. Одолинской и ее желание остаться на несколько дней. Чтение ее повести.
8 июля, воскресенье
Лена забралась на чердак, где ей на голову упал старый (саманный) кирпич. Книги, найденные там, были на английском, французском и немецком языках.
Дружба
Дружба — это тот высокий идеал отношений с людьми, которому Евфросиния Антоновна следовала всю свою жизнь. Друзья — это в каком-то смысле святое. Но если что-то в этой дружбе пошло не так, Фрося никогда не скажет об этом. Если не дружба — то уважение к человеку всегда останется непреложным выражением ее отношения. Это были гарантии. И это осталось после тяжелейшего опыта лагерей.
Такое понимание дружбы — не только следствие внутреннего благородства, «врожденной порядочности», как она говорила о себе, но еще и следствие родительской любви. Мама — не только мама, но и друг. Отец — идеал во всем, в том числе и в дружбе.
В лагере же, говорила она неоднократно, дружбы быть не может. Тем не менее в Ессентуки она приехала к друзьям, к соратницам по лагерю — сестрам Грязневым. (Вера Ивановна — главврач лагерной больницы, где Евфросиния Антоновна работала медсестрой.) Она могла дружить с людьми, взгляды которых не совпадали с ее взглядами. И, при всей своей принципиальности и строгости, могла даже не замечать этих расхождений. Только в какой-то момент, когда считала нужным, могла в разговоре высказать свое несогласие. Или просто усмехнуться, не сказав ничего. Так и собирались вокруг нее люди разных взглядов, убеждений и характеров.
Так на протяжении лет у нас бывали, поддерживали, помогали: Валентина Александровна Хорунженко, Майя Николаевна Беседина, Людмила Николаевна Федюшина, Олег Захарович Ляуфер, сестры Мовсесян, Альбина Григорьевна из Апатитов, Радолинские из Кисловодска, Валентина Ольховская — из Москвы, Галина Букоемская — по переписке и другие… Уже в 1992–1993 годах появились сотрудники и воспитанники детского дома, директором которого была тогда Лидия Григорьевна Мишиева, Сергей и Света Оксаничи. Приходили девушки из старообрядческого прихода.
Людмила Николаевна Федюшина, которая когда-то устроила мне экскурсию по Пятигорску, — темноглазая, немного смуглая, волосы на прямой пробор, всегда приходила в косынке. Жесткая, прямая, острая на язык. Взрывная и горячая. Всегда упрямо отстаивала свое мнение. Краевед.
Они такие разные с Фросей, и при этом подруги. Они могут спорить, Людмила Николаевна обязательно скажет что-то резкое. Они друг с другом все равно на «вы».
Читала много, все оценивала, обо всем имела суждение. Перестройка открыла много возможностей для чтения, и она активно пользовалась этим. Всегда подчеркивала свою связь с русской культурой, с югом России, с казачеством.
Другой ее страстью были кошки. Когда она приезжала в гости к нам, в Ессентуки, то обязательно уезжала с каким-нибудь угощением для своих питомцев.
К моменту перестройки у нее накопилось большое количество бытийных вопросов, на которые в рамках этого мироустройства нет ответа. Может быть, его вообще нет, но она думает, что у нее есть ответы. Ей хотелось бы, чтобы они были.
И вот они, эти два непохожих человека, дружили много лет. Их познакомили через пятигорскую художницу Нину Даниловну Миргород, мать известной художницы Лидии Гольцовой. Эта встреча готовилась, — рассказала впоследствии в кратком телефонном разговоре Людмила, племянница Людмилы Николаевны. Это значит — Евфросиния Антоновна искала и находила круг людей, близкий ей, созвучный ей по каким-то очень глубоким внутренним мотивам. И общее в них было — пытливый ум, интерес к истории, страсть к чтению, бесстрашие, независимость суждений и мнений.
Валентина Александровна Хорунженко, директор краеведческого музея, стала и другом, и помощником. Вся работа по улучшению быта, дорожка в саду, ремонт в доме, прачечная в санатории — это ее заслуга. Она начала создавать в музее экспозицию, посвященную Е.А. Керсновской. Часто заходила в гости, и к ней домой всегда можно было прийти просто так, на чай. Или чтобы принять хорошую полноценную ванну.
В 50-е годы Валентина Александровна работала зав. абонементом в Курортной библиотеке, среди посетителей которой была тогда и Евфросиния Антоновна. На нее нельзя было не обратить внимания.
«…Я думала: какая странная женщина, — рассказала однажды Валентина Александровна. — Всегда ходила в какой-то робе, коротко стриженая, по-мужски. Приезжала на велосипеде. Потом, позже, приходила на костылях. Поднималась на второй этаж. Она всегда знала, что будет читать, читала зарубежную, современную литературу. Ей ничего не надо было предлагать. Уносила книжки в авоське. Некоторым нужно было предложить, некоторые сами просили, а она всегда знала, что будет читать…»
Татьяна Леонидовна Лобко, заместитель директора Курортной библиотеки уже позже, в 70–80-ее годы, разрешившая нам брать книги домой после инсульта Евфросинии Антоновны, тоже помнила ее посещения.
«Она, конечно, была для Ессентуков чудиком, — рассказывала Татьяна. —Она зимой ходила в брезентовых штанах, до колена у нее были голые ноги. Ходила в каких-то чоботах, на ней была куртка типа телогрейки; без головного убора, очень коротко подстриженная. За спиной у нее всегда был рюкзак. Приходила на костылях. Я ее помню только на костылях. У нас в библиотеке была угловая комната, называлась «фонарик». Она там сидела. Приходила со своими материалами. Если ей нужно было, она подходила к энциклопедиям. Она брала в основном энциклопедические материалы. Или какие-то исторические исследования, но не советского периода, а раньше… Иногда просила Ключевского, у нас был, мы ей приносили. Она никогда ничего не просила домой. Она всегда сидела, по несколько часов, аккуратно. Подойдешь, спросишь: «Может быть, вам водички, чайку принести?» «Нет, нет. Я уже заканчиваю. Я уже ухожу». И какая-нибудь фраза на французском. Это она уже сама с собой. Потом заходишь иногда к ней, двери ей закроешь в «фонарик», чтобы ее никто не беспокоил, она там одна сидит… Слышу какую-то фразу на английском… Она была уникальная личность. Неординарная. Она была закрыта. Она любила природу и животных, сажала цветы… А то, что вырастало, раздавала на улице. Ей ничего не надо было.»
Майя Николаевна Беседина — жительница Ессентуков. Активная и общительная, много читала, много рассказывала, много знала и много путешествовала. Хорошо знала Кавказ. В своей манере — быстро говорить, быстро рассказывать, — она делилась впечатлениями о книгах и событиях. Искренний человек с чувством юмора и неубывающим оптимизмом, щедрый и открытый. Терпеть не могла национализм. Приходила со своими журналами и книгами. Помогала в саду. Сама имела широкий круг друзей, из которых мы потом познакомились с Андреем и Леной — создававшими в Ессентуках театр.
Умерла в 2002 году. Ее могила на том же кладбище, «у аэродрома», не очень далеко от могилы Евфросинии Антоновны.
Как-то зашла, а потом стала регулярно бывать у нас Альбина Григорьевна Татарикова из Апатитов Мурманской области, геолог по профессии. Каждый год летом почти месяц проводила в Ессентуках. Она прониклась невероятно теплым чувством к Евфросинии Антоновне, называла ее «бабушка Фрося». Даже помогала деньгами. Рассказывала о Севере. Внешне была маленькой и хрупкой, но при общении с ней чувствовался крепкий внутренний стержень. В ее правилах было обливаться каждый день холодной водой. Даша тоже попробовала — едва не стало плохо с сердцем. На тот момент Альбина Григорьевна увлекалась восточной мистикой, Даниилом Андреевым, Блаватской… Но однажды, 28 февраля 1992 года, она пришла к нам и сказала, что решила креститься. И «бабушка Фрося» одобрила, можно сказать — благословила это решение. Я вместе с Альбиной Григорьевной пошла в храм — тогда уже проходили службы в небольшом помещении при воссоздававшемся Пантелеймоновском, где Альбина Григорьевна крестилась с именем Евфросиния.
Александр Степанович Сергеев — историк, житель Ессентуков, приходил в 1989–1990 годах. Приносил книги. Сам рассказывал много интересного. Давал советы во время ремонта. Перестройка изменила его взгляд на многие вещи. Новые публикации, новые материалы… Всегда был готов оказать помощь. Умер в 1990 году в возрасте семидесяти с небольшим лет.
Наш помощник Григорий, о котором уже было упомянуто, и его жена Мила. Казалось, Гриша умел делать все. Он всегда был готов что-то прибить, починить, покрасить. Можно было уверенно сказать, что он мастер на все руки. Единственное, чего он не умел и не любил, это шить. «Не люблю нитки», — сказал он как-то, уходя после очередной работы. К сожалению, это тот случай, когда алкоголь привел практически к гибели всей его семьи.
Пьющая сноха умерла рано, оставив маленького мальчика, а сын, также пьющий, умер вскоре после смерти самого Григория. На теле мальчика Миши остались следы от ожогов — пьяная мама как-то забыла про младенца, и он, сонный, упал между кроватью и горячей батареей… Мила, жена Григория, оставшись одна с внуком, изо всех сил старалась растить его, имея при этом слабое здоровье. Она часто приходила к нам с Мишей, и маленький худенький мальчик цепко держался за ее руку. И мы помогали ей чем могли — продуктами, вещами, лекарствами. Уже после смерти Евфросинии Антоновны, в 1995 году, я узнала, что умерла и Мила, а Миша попал в детский дом.
Олег Захарович Ляуфер — веселый, активный, отзывчивый, общительный. Когда началась стройка нового дома, всегда знал, что и где можно достать, куда и к кому обратиться. Хорошо пел.
Стали появляться бывшие политзаключенные, которым, как и Евфросинии Антоновне когда-то, было запрещено жить в крупных городах: Радолинские, Нина Фоминична Одолинская…
Нина Фоминична написала воспоминая о каторжанах, о «трудармии». Приехала как-то из Одессы, привезла свою рукопись, тогда еще не опубликованную, самиздат. Ее мы начали читать сразу.
Вячеслав Мечиславович Радолинский, его жена Ольга и друг их семьи Валентина Георгиевна, тоже бывшая политзаключенная, приезжали на машине из Кисловодска. И, конечно, их первый вопрос — чем нужно помочь. Однажды Валентина Георгиевна, к тому времени уже перенесшая операцию, с больной рукой, привезла на своем «Запорожце» новую калитку и сама установила ее вместо старой. Привезла как-то 40 кг картошки… Условия жизни Радолинских тогда были нелегкими. Они жили в Кисловодске в старом доме, поделенном на несколько квартир, чуть ли не в полуподвале, по соседству с каким-то то ли пьяницей, то ли бывшим уголовником, который постоянно чинил им неприятности. Потом им удалось переехать в отдельную квартиру в пятиэтажном доме, и я навещала их уже там.
Вячеслав Мечиславович, худощавый, серьезный, держался прямо и строго. Они помогали друг другу. С Валентиной Георгиевной, на ее машине, ездили на дачу. Так они выживали, держась вместе, бывшие политзэки.
Однажды Радолинские и Валентина Георгиевна зашли в гости после просмотра только что вышедшего фильма «Маленькая Вера». Размышляли, как к этому относиться. Рассказали Фросе вкратце содержание фильма. Таких откровенных сцен раньше на советских экранах не было… Евфросиния Антоновна слушала и удивлялась…
А потом стали появляться персонажи из ее книги. В 1992 году появился Юрий Григорьевич Дроботенко, ее крестник, тот, который родился, когда Фрося только еще готовилась отправиться в свой крестный путь из Бессарабии в Сибирь. Детский хирург, проживавший в Старом Осколе. Сотрудники принесли ему журнал и сказали: «Юрий Григорьевич, тут про вас написано!»
Живой, разговорчивый. Так, например, рассказывал, что почти никогда не болел инфекционными болезнями, в то время как мать работала в инфекционной больнице.
Приехал Зиновий Гердт. Упомянул Марусю Ольшевскую из Одессы… Маруся Ольшевская — крестница Антона Антоновича Керсновского, отца Фроси. У нее Фрося оставила на хранение один из экземпляров своей книги.
Он вошел в комнатку. Я предложила ему сесть на табуретку-пенек, но он отказался. «Вы героическая женщина», — произнес он тогда артистично, с некоторым пафосом, обращаясь к Евфросинии Антоновне.
Вскоре после публикаций в 1990 году как-то зашел молодой человек по имени Александр, из Твери, сотрудник Тверской епархии, радиожурналист. «Газета живет один день, — рассказывал он о своей работе. — А радио и того меньше — одну минуту…» Передал благословение от архиерея, помог спилить сухую яблоню и пообещал нам молитвенную поддержку «на самом высоком уровне».
Были и очень странные визитеры, если не сказать — «неадекватные». Так, приехала одна незнакомая женщина по имени Диля, татарка, представившаяся «бывшей каторжанкой». Кажется, она совсем не умела молчать. Приходила и с самого утра начинала «общаться». Когда Евфросиния Антоновна шла на костылях по тропинке, Диля шла перед ней, т.е. спиной вперед, закрывая дорогу, одновременно давала бабе Фросе ягоды из кулька и говорила, говорила… Это утомляло всех, кроме Евфросинии Антоновны. Она, как всегда, демонстрировала чудеса терпения, невозмутимости и великодушия. Она могла не замечать того, что другого человека уже вывело бы из себя. Об этой своей особенности она писала в книге: «заставить уши не слышать…». И она шла на костылях, глотала предлагаемые ягоды и слушала — или не слушала — непрекращающуюся бессвязную болтовню…
* * *
А еще важной частью в череде дел и отношений с друзьями было написание писем. Первое время она отвечала на письма сама и подходила к этому очень ответственно. Но после инсульта это становилось все труднее, строчки разъезжались, она плохо видела. Впоследствии на письма под ее диктовку отвечали мы. Иногда накапливался целый список адресатов, которым предстояло отвечать, или поздравлять, например, с Рождеством… Вот у меня сохранился один из таких списков: «Радолинские, Авраменко, Качауни, Демьяненко, Федюшины, Игнат… и т.д.»
В те дни, вскоре после публикаций, мы не знали, кого ожидать, кто придет к нам.
Иногда казалось, что мы стали открыты всем ветрам. Но на самом деле все было не совсем так. У нас было «политбюро», «начальник», своя «вертикаль власти» в лице будущего «наследника авторского права», а у власти всегда и везде есть страх выпустить что-то из-под контроля. И оттуда, «сверху», в любой момент мог последовать жесткий окрик: «Никого не пускать». Или еще какой-нибудь приказ…
А она могла говорить со всеми. Она выслушивала всех. И она им радовалась, несмотря на то что уставала. Но поступал приказ ограничивать приход людей. Мало ли что. И под предлогом того, что «она устала», «она плохо себя чувствует», калитка перед посетителями закрывалась. Какой-то журналист из «Московских новостей», кажется, просил пропустить его к ней на какое-то время. Поговорить. Нет, нельзя. Есть вопросы? Вот московский телефон, звоните…
Иногда она бунтовала. Ей не нравилось, что ее ограждают от мира в тот момент, когда этот переменчивый и ненадежный мир поворачивался к ней лицом.
А был ли «приход»?
Что же это за «отдаленный приход», о котором вскользь упомянул Владимир Вигилянский в своем очерке «Житие Евфросинии Керсновской»? Большего он и не мог сказать, во-первых, потому что не знал, а во-вторых — кто ж ему позволит?
Все мои знакомые, однокурсники, друзья и родственники на тот момент были убеждены, что я «попала в секту». И они даже не подозревали, что, возможно, совсем недалеки от истины.
Может быть, можно и по-другому назвать сообщество во главе с авторитарным деспотичным лидером, который считает себя — то ли «пророком», то ли «учителем», то ли «воспитателем» всех. Можно назвать и «семьей», но от этого мало что изменится. Так «приход» или «секта»? «Семья» или «мафия»?
В пространстве церковной публицистики существует термин «младостарчество», или «псевдостарчество», которым характеризуют рьяных, безответственных и самообольщенных представителей духовенства. Но совсем не обязательно становиться священником, чтобы реализовать свой комплекс «быть главным».
И вот в 1990-е годы появляются сообщества, которые внешне декларируют неприятие советской тоталитарной системы, а по существу являются ее зеркальным отражением. Дедовщина, верная спутница советского режима, здесь успешно приживается, меняет окраску и находит себе объяснения в рамках православной терминологии — «послушания», «смирения», «терпения».
Однако в мои задачи не входит углубляться и в эту проблему, это — другая история, для другого повествования.
К счастью, от Евфросинии Антоновны по большей части это было скрыто.
О хозяйстве и быте
Летом 1990 года Евфросиния Антоновна впервые за последние годы покинула свой дом — она уехала в Москву на операцию по удалению катаракты. Даша осталась с ней в Москве, а я вернулась в Ессентуки немного раньше, чтобы в ее отсутствие сделать ремонт в доме с помощью той же местной строительной конторы, которой руководил Шеголдиев.
Оштукатурили стены, покрасили их в светло-желтый цвет, какой и был прежде, ничего не изменили в облике, только освежили, обновили. Покрасили пол. Печку облицевали светло-коричневой плиткой, и больше с нее не сыпалась побелка. Рабочие сделали все в соответствии с поставленной задачей: аккуратно, с сохранением аутентичности, как бы сейчас сказали.
На время ремонта я жила у соседки Татьяны Алексеевны. Буквально через стенку.
Наконец приехала Евфросиния Антоновна в сопровождении Даши и собаки Пудди. Ремонт ей понравился. Окинув стены взглядом, она одобрительно кивнула. Внешне осталось все как есть. Только в доме пахло краской… Приехав, после дороги, она долго спала. Она соскучилась по своему дому.
Потом через собес удалось добиться, чтобы провели телефон. И еще позже провели в дом воду.
Так постепенно происходили сдвиги в быту.
* * *
Быт. Кажется, он начинается с разрухи.
И это на первый взгляд могло показаться, что она не умела заниматься бытом.
При всем при том, что она очень хорошо знала, что такое хозяйство. Она — бывший фермер — знала огромное количество мелочей, полезных в жизни. И поэтому не торопилась эти мелочи выбрасывать. Может быть, какая-то непрактичность — черта ее мамы? Или отца, который «царствовал, но не управлял»? Да и брат — журналист, историк. И только она — фермер, взваливший на себя всю работу в бессарабском имении. «Поверьте: мое хозяйство, хоть оно и невелико, но образцово», — объясняет она представителю новой власти.
«Я купила дом! — радостно сообщила Александра Алексеевна Фросе, перебиравшейся в Ессентуки на постоянное место жительства. — С каменным погребом». Оказалось, их обманули. В погребе побелили земляные стены и представили как каменные. Разумеется, спускаться и проверять интеллигентная и доверчивая Александра Алексеевна не стала.
И хозяйство к моменту нашего приезда действительно было в упадке. Здесь были навалены вещи в «Индонезии»; был склад вещей в углах комнаты; что-то лежало на веранде; на кухне было не повернуться. Два сарайчика в глубине разрушались…
Могла ли она не знать, как содержать в порядке дом, сад и все, что у тебя есть? Конечно, знала. Но, во-первых, последнее время у нее не было сил заниматься этим. А во-вторых, ей хотелось тратить драгоценное время на то, чего она была лишена годы в заключении, на то, что было нужно для души. Для нее это были путешествия, общение с друзьями, рисование, чтение, цветы. Ей хотелось пожить свободной жизнью. И хотя заниматься фермерством, как прежде, у нее уже не было возможности, но возиться в саду и путешествовать она теперь могла себе позволить. Сад и цветы — это было святое. «Где там мой крокус?» — спрашивала она, останавливаясь под виноградником, где дорожка делала небольшой изгиб и где ранней весной поднимался маленький, нежный, хрупкий, полупрозрачный голубой цветок. «Ага, вот он», — она находит взглядом этот тонкий, тянущийся к еще слабому солнцу росток, успокаивается, переставляет костыль и идет дальше.
На свободе, в своем доме, в своем саду! Конечно, она умела заниматься и бытом, и хозяйством.
Но здесь ключ к ее характеру. Она все знает, как и что должно быть. Но она противник стереотипов. Человек — существо свободное, это такая птица, которая должная парить в высоте. Там место его души. И бытовые правила для себя он устанавливает сам. Мой дом — моя крепость. Когда он у нее был? Как она радовалась, когда получила комнату в общежитии шахтеров в Норильске, площадью 5 кв. метров! Это размер кухни в хрущевке. Но это свой угол. А тут — свой дом. Свой дом — это уже свобода.
Я натягиваю бельевые веревки между деревьями. Крашу трубу, и Татьяна Алексеевна заранее говорит, какую краску купить на рынке: «Сурик, бери сурик». Моем окна, красим рамы. Подрезаем виноград. Потихоньку выбрасываем мусор из дома. Приобретаем посуду.
В ее хозяйстве обнаруживается интересная «сковорода» — но это не сковорода вовсе, а плоская кастрюля с длинной ручкой для варки варенья.
И мы варили варенье. Закручивали банки, солили огурцы. Покупали на рынке помидоры и делали томатный соус. Мы посадили помидоры «розовый гигант», отвоевав для них грядку, а также для петрушки и укропа, и смотрелась она очень экзотично среди кустов роз. Это выручало, когда под южным солнцем все вырастало почти само.
Летом жизнь проходила гораздо веселее. Она проходила на свежем воздухе, на прогулках, в саду, под грушей, где Евфросиния Антоновна сидела в кресле; в окружении деревьев, цветов, поспевающих плодов, колючих и неколючих кустарников, тазов с бельем, садовых инструментов, а из усилителей ближайшего санатория до нас доносилась музыка, рифмы и ритмы: «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы…», «Не сыпь мне соль на ра-а-ну-у!..»
Однажды град побил почти все. Побил также и стекла на веранде. Ураган налетел так внезапно, что мы не успели опомниться. Набросив куртку и схватив ведро, я бросилась в сад накрывать самый большой куст с помидорами. Но градины величиной с яйцо с такой силой обрушились на спину и на голову, что повернула обратно, и уже из окна мы наблюдали гибель нашего миниатюрного огорода. Град быстро закончился, небо просветлело, ураган прошел, оставив после себя в саду кусочки льда и запах свежескошенной травы и порубленной листвы. Потом мы узнавали от знакомых, какие разрушения ураган причинил в городе, в парке, где даже погибли один или два человека.
Однажды, возвращаясь из нового микрорайона, я по дороге зашла в хозяйственный магазин и купила складной пластиковый столик, похожий на журнальный. Но роль журнального столика он так никогда и не сыграл, — он стал обеденным, и вокруг него могли разместиться 4–5 человек. Главное — его было удобно переставлять с места на место, пододвигать его Евфросинии Антоновне во время обеда.
Зимние рамы надо было вставлять, закрепляя гвоздями изнутри. Летом их вынимали и окна можно было открывать настежь. Однажды мы с Дашей пошли погулять, закрыли бабу Фросю на защелкивающийся замок, ключ забыли внутри… Вернувшись, решили «входить» через окно. Это можно было сделать без труда, если бы не внутренняя рама. Через форточку просовываю руку и выталкиваю внутреннюю раму… Она падает на стол, звон разбитого стекла… Фрося кричит: «Кто там?» Это мы, говорю я, мы… Теперь можно открыть створки окна и влезть через него. Потом пришлось вставлять стекла…
Ее христианство
Было бы вернее сказать «ее вера», но я все же скажу «ее христианство», потому что вера ее была вполне конкретна.
Ее мама — православная гречанка из древнего рода, в котором, по семейному преданию, был мученик — турки повесили его в церкви на паникадиле. Дед по отцу был католиком, принявшим православие. Фрося и ее брат Антон были крещены в православии. Отец — поляк, мать — гречанка. Себя Евфросиния Антоновна всегда считала русской.
На вопрос, что ей помогло выстоять в лагере, она отвечала неизменно: вера в Бога.
Но христианский опыт всегда парадоксален.
На первый взгляд могло показаться, что человек такой силы духа, такой воли и мужества, самостоятельный и даже самодостаточный, не имеет потребности в Боге. У него и так все получится, он все сделает сам и справится со всеми трудностями.
Тем более что начало ее жизни — это тот случай, когда с самого детства, с самого рождения у человека «все есть». Когда дано все, что нужно — благополучная семья, любящие родители, много родственников, хорошее воспитание и образование. То, что является залогом, как сказали бы сейчас, «успешной жизни». И так было бы, если бы не вмешалась история, если бы не ХХ век. Эпоха не считается с благополучием, статусом, талантами и личными планами. И тем более не считается со всем этим тоталитарная система.
Она лишь подтверждает известную истину, что все человеку в жизни дается лишь на время. Начинаются потери, и почти одновременно с ними — проявления божественной помощи. Арест отца в 1919 году в Одессе и чудесное спасение от смерти. Бегство всей семьи из Одессы после захвата города большевиками.
И даже потом, в Цепилове, кажется, еще не произошло того перелома, когда «есть, но уже не все».
По-настоящему серьезные испытания начинаются в 1940 году, после вторжения советских войск в Бессарабию.
Что, казалось бы, мешало ей спрыгнуть, убежать из теплушки, «телячьего вагона», когда поезд стоял еще на станции Флорешты, и она обнаружила незапертую дверь? Она сама задавалась впоследствии этим вопросом. Ведь древний инстинкт сказал ей: беги… Но, возможно, кроме голоса инстинкта, она услышала в тот момент и другой голос, внутренний: иди вперед, не бойся… Это голос Бога, это призыв взять крест. Это и есть призвание идти именно этим, а не другим путем. Она сама пишет потом об этом выборе в категориях и терминологии православного монашества в главе «Великий постриг». Трижды падают ножницы, и трижды она поднимает их.
Депортация, ссылка, лесоповал… «Кто-то крепко молится за тебя, Фрося!..» — услышала она после того, как выбралась живой из-под накрывшего ее потока бревен. Эти слова неоднократно повторяются в ее воспоминаниях при описании случаев, когда она оставалась в живых там, где выжить, казалось, было невозможно. Спасало что-то, или спасал кто-то… Даже от греха убийства, которое она собиралась совершить в отношении палача Хохрина, ее удержало что-то… Возможно, тот самый внутренний кодекс, «врожденная порядочность», как говорила она, прописанные в сердце скрижали завета. Она умирает в бараке, — ей уже принесли погребальные одежды и пятаки на глаза, но неожиданно она поднимается и уходит в тайгу.
По стечению обстоятельств, она ушла с лесоповала в неизвестность 28 февраля 1942 года, в последний день зимы, когда снег был еще твердым, «когда уже самые страшные морозы позади, но, с другой стороны, трясины еще не опасны»… Кажется, по случайности она смогла уйти, и уйти далеко, — но случайностей, как известно, не бывает.
Первой пищей после изнурительного голода был кусок сырого замороженного мяса — единственная еда, которая не стала бы гибельной, сказал ей впоследствии доктор Мардна.
Она чудесным образом выживает в лагере после сепсиса, при отсутствии антибиотиков и сульфаниламидов, а потом ее оставляют работать в ЦБЛ — центральной лагерной больнице — на «островке жизни». И это происходит, как она пишет, «без малейшей попытки бросить якорь в этой гавани».
Она едва не умерла от голода в лагере. Чудом избежала куриной слепоты.
«Можно заподозрить меня, пожалуй, в суеверии, что ли, но я твердо верила, что передо мной лежит лишь один путь: никогда не выгадывать — не искать спасения путем хитрости и лжи, поступать только так, как это одобрил бы мой отец, человек бескомпромиссной порядочности, и, что бы со мной ни случилось, воспринять это как волю Божью, а она во зло обратиться не может».
«Моя жизнь складывалась так, что, когда все, казалось, идет превосходно, очередной удар сбивал меня с ног. Но лишь только я задавала себе вопрос, за что на меня все шишки валятся, то оказывалось, что в этих «шишках» — спасение».
Все годы ГУЛАГа — это потери, лишения, голод, работа, болезни. Вот здесь воспитание, полученное в детстве, сослужит большую службу.
После выживания наперекор всему, после опять-таки чудесной встречи с матерью, после освобождения и обоснования в Ессентуках она не говорила о вере с пафосом. Вера для нее продолжала оставаться сугубо личным, сокровенным делом.
Ничего внешнего, кроме нательного крестика и небольшого количества маленьких икон. Над кроватью висела уже упомянутая подаренная репродукция «Моление о чаше». К спинке кровати в изголовье была прикреплена миниатюрная металлическая иконка, почти образок, святителя Николая.
Она никогда не совершала длинных «молитвенных правил». Но на вопрос о том, как ей удалось выжить, отвечала неизменно одно: только благодаря Богу и вере в Него, а вообще это невозможно. Это те испытания, которые выше человеческих сил.
Сосредоточенность на главном, а не на внешнем. Ее христианство — это когда «потерявший жизнь обретет ее».
И она теряла ее. И — обретала снова. Если нужно умереть, она готова умереть. Именно готовность умереть, спасая других, дала ей возможность остаться в живых. «Видит Бог, я ни разу не смолчала», — пишет она.
Поступать вопреки логике — это тоже христианство.
И она постоянно борется с ветряными мельницами. И потом укоряет себя за это, и все равно борется. Зачем писать прокурору, требуя, чтобы майор КГБ извинился за клевету? Наивно? Но она делает и это.
Даже если бесполезно, я все равно буду это делать. Даже если эта борьба с ветряными мельницами ничего не даст в итоге — все равно буду вести ее.
Потому что здесь уже дело не в результате — результата может не быть никакого на много лет вперед, а дело в постоянном сопротивлении тоталитарному прессингу, в постоянном подтверждении своего права свободного выбора, своего человеческого достоинства, а достоинство человека и есть образ Божий. Защищая другого человека — а она всегда делала это, — защищаешь образ Божий. Она готова была положить душу «за други своя» неоднократно и буквально чудом оставалась в живых.
Борьба с ветряными мельницами, оказывается, вовсе не бесполезна. Этот сверхценный дар человеку — свобода — обязывает ко многому, обязывает к личному постоянному движению на защиту этого дара. И она это понимала каким-то своим внутренним глубоким религиозным чувством, — этот дар легко потерять, если постоянно, ежедневно, не защищать его. Мало его получить — его надо постоянно отстаивать. Потому что мир устроен так — а ХХ век это показал очень ярко и трагично, — он пожирает, он съедает каждый миллиметр этой свободы, каждую его частицу, если за нее никто не держится, если никто не поднимается на ее защиту. И она это делала постоянно, до самых последних минут своей жизни.
Нелогичность христианства, и в этом плане нелогичность многих ее поступков только подчеркивает абсурдность многих стереотипов современной жизни.
А что такое нынешние стереотипы? «Бери от жизни все», «будь успешен», «карьера, успех», «ты этого достоин»… Можно представить, какой успех, какая карьера были в том обществе, где она отбывала срок? Она видела успешных надзирателей, чекистов, конвоиров, чиновников ГУЛАГа?… Кто был «успешен» в лагере? Палач Хохрин? Прокурор? Майор КГБ?..
И в свете этих стереотипов жизнь Евфросинии Антоновны выглядит совершенно неуспешной, неудачной и несчастной.
«Все твое к тебе вернется» — с этой надписью героиня романа Солженицына «В круге первом» дарит герою томик стихов Есенина.
Увы, в реальности такое бывает редко или не бывает вообще. Если человек что-то теряет, то теряет навсегда.
«Сними тряпку!» — это она про косынку на голове, которые мы носили первое время, и уж обязательно надевали на молитву в соответствии со строгими требованиями ортодоксального православного сообщества.
«Бу-бу-бу», — передразнивала она наше чтение молитвенного правила.
Когда-то она исполнила обещание отца — приехала в Киев, в Софийский собор, и там причастилась.
В Ессентуках она ходила в церковь на Пасху — в единственный тогда в городе Никольский храм, находящийся довольно далеко. Тогда она надевала юбку, а вместо косынки — берет.
В курортной зоне тогда храмов еще не было. Храм вмч. и целителя Пантелеймона недалеко от Курортной библиотеки только начинал восстанавливаться.
«Барин — это я»
Некоторых приходивших одолевало явное или скрытое любопытство: а в чем же, собственно, где там ее «дворянскость»? Ее характер, ее жизнь не особенно сочетаются с внушенными советской пропагандой представлениями о дворянстве как о «классе» исключительно паразитов, эксплуататоров и бездельников.
Именно с этим стереотипом она сталкивается с первого момента появления советских войск в Бессарабии.
Она занимается работой в сарае. «Работа грязная, неприятная: пыль, соломенная труха и навоз сыпались мне на голову…» — пишет она.
«…Вдруг со стороны леса появилась группа всадников. Один из них, подъехав ко мне, обратился с нескрываемой насмешкой:
— А скажи-ка, где здесь у вас ба-а-а-рин?
Я внимательно осмотрела его и его довольно неказистую лошадку, воткнула вилы и, смахнув тыльной стороной руки пыль с лица, не спеша ответила:
— Барин — это я.
У них был такой оторопелый вид, что я, чтобы вывести их из неловкого положения, продолжала:
— А что вам от меня нужно?»
В дальнейшем, во время беседы в отделении НКВД, она приходит в недоумение в связи с задаваемыми ей вопросами: «Как вы эксплуатировали своих рабочих?.. Вы часто били своих рабочих?..»
Нина Алексеевна, наш опекун из собеса, приходившая регулярно и ратовавшая за чистоту и порядок в доме, и за ремонт, на который Евфросиния Антоновна тогда никак не соглашалась, сокрушалась по поводу запущенности, заваленности углов и восклицала: «Евфросиния Антоновна! Вы же графиня!..»
«Графиня», сидя на кровати, как на троне, свесив ноги, усмехалась.
Валентина Александровна приносит торт собственного приготовления «На графских развалинах» и спрашивает осторожно: «Евфросиния Антоновна, а вы не обижаетесь?..» Евфросиния Антоновна ничего не отвечала. Ее внимание было направлено на торт, и она поедала его быстрее, чем нужно, чтобы другие опекуны, в нашем лице, не ограничили ее, потому что «вредно». А она любила сладкое.
Ее подруга Людмила Николаевна Федюшина иногда подтрунивала над ее дворянским происхождением. «И охотиться, наверное, любили?» — ехидно спрашивает она, опираясь локтями на стол. «Да», — отвечала Фрося честно и невозмутимо. «И раненого перепела, еще живого, ногой шевелить… Подталкивать, а он трепыхается…Трепыхается…» Евфросиния Антоновна молчала.
А ее привычка спать зимой в «Индонезии», накрывшись медвежьей шубой, где ее припорашивало снегом? По утрам она поднималась, стряхивала с шубы снег и шла умываться. Не похоже ли это на нее в детстве? Когда-то давно в Одессе, она вставала рано, выбегала на улицу, умывалась и обтиралась снегом. Дворник подходил к окну спальни родителей, стучал и говорил: «Барин, ваша дочка с ума сошла. Она в снегу купается…»
Неприятие рабства пронизывает все ее воспоминания. Она не случайно вспоминает Бичер Стоу, ее «Хижину дяди Тома», сравнивая то, что видит сама, со сценами книги американской писательницы. «Бичер Стоу, где ты?» — восклицает она в поисках бытописателя жизни белых невольников. Вот и сама она стала Бичер Стоу ХХ века на другом континенте мира, в жанре non-fiction.
Оказавшись в ситуации подневольного, рабского труда, она находит единственный выход: работать добросовестно. Относиться к труду, к условиям, в которых оказалась, как человек свободный, хотя эти условия приводили ее на самый край. Этот принцип помог ей выжить.
Она была арестована не за веру, о которой говорилось ранее. А именно за дворянское происхождение, отношение к которому высказала словами своей мамы:
«За ошибки надо платить! Не мы делали эти ошибки, а наши предки — все это дворянство, помещики. Они были эгоистичны и неразумны: они не пытались, а может быть, и не хотели заботиться о народе, дать ему образование и хороших чиновников — не взяточников и картежников. Сколько было сделано ошибок! Мы с тобой никого никогда не обижали. А папа? Он был идеальный человек. Своим отцом ты можешь только гордиться! И все ж таки теперь мы должны расплачиваться за всех этих Победоносцевых и Сухомлиновых, за всех тех, кто не сумел создать «Великую Россию»… и довел страну до «Великих Потрясений».
О хлебе
«Теперь, когда я перечитываю свои заметки или просто мысленным взором возвращаюсь к этому давно прошедшему времени, то задаю себе вопрос: а не слишком ли много внимания уделяю я хлебу или, вернее, недостатку хлеба? И сама же отвечаю: нет и еще раз нет!» — пишет Евфросиния Антоновна.
Трепетное отношение к хлебу она сохраняла до конца своих дней. И вообще вопрос еды всегда был особенным, всегда животрепещущим. Она любила поесть вкусно, разнообразно и сытно и знала множество блюд, которых мы на тот момент не то что готовить, но даже названий их не слышали. Вот только хлеб она съедала потом, в конце обеда или ужина, отдельно, как что-то особенно вкусное и ценное. Эта привычка осталась у нее с лагеря.
«Воспоминания о еде», если можно их так назвать, были вполне обычными, ведь всегда было что с чем сравнивать. Вот так и расскажет что-нибудь… Копа? «Копа» — это была яичница из 60 яиц, которую часто ели в Бессарабии. Съесть ее должен был один человек, утверждала она. Копченая курица? Коптили в трубе, обычное дело. Сыры — своего производства, домашние. Бигос гультайский? Ну этого мы никогда не приготовим. «Я бы поела курицу в белом соусе», — скажет она вдруг. Она знала, помнила, что такое хорошая еда, но при этом могла жить довольно аскетично и сдержанно. Вряд ли у нее была возможность регулярно ездить на рынок и покупать домашние продукты. Она довольствовалась тем, что могла приобрести в ближайшем магазине. Но хлеб… Хлеб для нее всегда был деликатесом.
Она любила вареную картошку в мундире, капусту в сухарях, яблочные оладьи, которые мы часто готовили на завтрак, вареники. И, разумеется, что-нибудь мясное.
С голодом ей пришлось столкнуться рано, еще в Одессе в 1919 году. Голодный год пережила она в Бессарабии после того, как ее с мамой выгнали из дома. И потом, все последующие годы, все годы ГУЛАГа, ей неоднократно пришлось испытывать голод на грани смерти.
Могли ли после всего этого мы говорить ей про какую-то диету, на которой настаивала наша знакомая московская врач?
«Я слишком много постилась», — отвечала она всякий раз, когда разговор заходил о соблюдении поста или следовании диете.
А мы, наверное, не поднимали бы никогда такого вопроса, если бы всегда держали в памяти ее рассказы о том, как люди в лагере умирали от голода, а до того, как умереть, сходили с ума.
А про то, что делала с человеком в лагере пеллагра — необратимый процесс в организме истощенного человека, — она сама рассказывала не раз.
Брат
Сейчас уже не сложно найти книги Антона Керсновского, а также публикации о нем самом.
Историк, журналист, автор фундаментального, талантливо написанного труда «История русской армии» и множества статей, член Русского общевоинского союза (РОВС), основанного в эмиграции генералом Врангелем. Во время Второй мировой войны был призван во французскую армию и умер от туберкулеза, открывшегося в результате ранения. Похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже.
А тогда мы ничего не могли прочитать из его работ и только слушали рассказы Фроси о нем, о его статьях в «Русском военном вестнике», который семья получала в Бессарабии. В воспоминаниях она пишет о том, что чувствовала, как ей было тяжело в те дни, когда он умирал во Франции. «История русской армии» начала выходить в 1992 году, представитель издательства «Голос» навестил Евфросинию Антоновну в Ессентуках и подарил первый вышедший том.
Автор работ по военной истории с детства не отличался ни силой, ни воинственностью. У него было хрупкое здоровье. Его оберегали. В детстве, когда он заболевал, его укладывали в постель вместе с книгой Брэма «Жизнь животных».
Он был старше Фроси, и у нее навсегда сохранилось отношение к нему как к старшему, она говорила о нем с уважением, временами с восторгом. Хотя не все в его поступках одобряла. Однажды она поделилась — нет, не обидой, — а опять же мнением, что мама, конечно, его любила особенно, первенца, мальчика. Он был — любимчик, «мамин дусик».
Его никогда не наказывали. Однажды к маме должен был прийти доктор по фамилии Кефер. Брат научил ее: «Когда он войдет, ты скажешь: «Здравствуйте, доктор кефир!» Она это исполнила. Был скандал. Мама долго извинялась перед доктором за такую невоспитанную девчонку…
Ее однажды отшлепали за то, что он простудился по ее вине. Он никогда не дрался, а смотрел на игры со стороны, а если вдруг попадал в эпицентр драки или стычки, всегда звал на помощь ее, младшую сестру. Когда они эмигрировали в Бессарабию, он только один раз сел на лошадь и поехал прогуляться, но лошадь понесла, побежала за жеребцом, он доехал до пастбища, слез и пришел домой пешком. Кучер потом пошел и привел лошадь.
На этом фоне выглядит весьма странным факт биографии, что он воевал в Добровольческой армии. С трудом можно представить, что болезненный подросток из интеллигентной семьи, эмигрировавший вместе с родителями из Одессы в Бессарабию, потом вдруг оказался на войне… Если бы такой факт имел место быть, он бы отразился непременно в воспоминаниях Евфросинии Антоновны, письменных или устных. Откуда могло прийти такое событие в его биографию? Только от него самого. Вопрос: для чего?..
В мои задачи не входит рассматривать мотивы его поступков. Я лишь хочу отразить факты.
«Брат не очень хорошо учился в гимназии. Он не любил математику, а я любила, помогала ему, хоть на 3 класса моложе. Во всех других — хорошо: языки; все, что имеет отношение к грамматике, правописанию. В истории — очень хорошо. У меня — так себе, скажем. Вообще он учился лучше. Он никогда не учился, все знал. Мы были полная противоположность. У него почерк был красивый…
…Музыкой занимался, но неважно. Я лучше. Рисовал хорошо. Спортом никогда не занимался. Он и плавать не умел».
Фрося рассказывала, как когда-то в Одессе выучила наизусть стихотворение Николая Алексеевича Некрасова «Внимая ужасам войны…». Брат запретил ей читать его, сказав, что за него ее могут арестовать. В нем говорится про слезы матерей. Идет война, и это стихотворение считается непатриотичным…
В Одессе в 1919 году — в те дни, когда отцу удалось избежать расстрела, а Фрося потерялась, — Антон знал, где она находится, но не сообщил родителям. Сестре сказал, что ради отца нужно потерпеть.
Когда Антон учился в Дижоне, приехала двоюродная сестра матери навестить его. Он открыл ей дверь и сказал, что его сейчас нет дома…
«— Тетка приехала к нему, он ее не принял, сказал, что его нет дома, он говорил с ней, она не узнала. Он потом написал родителям…
— А как к этому отнеслась мама?
— Он был всегда безгрешен и всегда прав. То была мамина двоюродная сестра и очень хорошая женщина».
«…Брат тянул весь эмигрантский журнал. И еще помогал какому-то митрополиту… Живопись забросил, наверное, потому, что надо было работать. А м.б. потому, что всегда привык быть первым и не хотел быть вторым. Имел нансеновский паспорт, не хотел принимать ни французского гражданства, ни румынского… Был верующий. Очень порядочный человек…»
Фотография Антона, где он в пиджаке… Он прислал ее из Франции. Отец, увидев ее, сказал: «Какой он худой…». И заплакал.
Фрося как-то приезжала к брату — всего на три дня, торопилась вернуться домой к своему хозяйству. «Он высмеивал меня за акцент», — рассказывала она.
Когда его призвали в армию во Франции, он написал матери: «Как жить — так не давали, а как умирать — так пожалуйста…» Жена Галина, узнав о его смерти, выбросилась из окна. Они похоронены вместе на Сент-Женевьев-де-Буа в Париже.
По словам Евфросинии Антоновны, он умер в возрасте 40 лет8.
И все-таки, при всем их различии, у них было определенное сходство. И прежде всего это — умение работать.
И у обоих был красивый почерк.
«Женский вопрос»
Одежда — мужские рубашки, брюки… Мужской характер. «Дедушка Антоновна», — так хотел называть ее соседский мальчик Руслан. Потому что она казалась строгой. Серьезной. Но это было внешнее, а внутреннее для постороннего было недоступно.
В детстве она хотела быть мальчиком и даже кувыркалась под радугой, потому что, как ей говорили, так можно им стать.
Она не любила всякие «бабские штучки». Как уже говорилось, юбку она надевала только когда надо было пойти в храм.
Она единственная из всей семьи, кто смог поднять хозяйство в Цепилове.
Можно ли сказать, что эти мужские черты характера — только характер?
А может быть, это еще и отражение эпохи, которая жестока к человеку? Чтобы выжить, и не просто выжить, а выстоять, надо обладать мужским характером. Надо в каком-то смысле подтвердить и свою внешнюю мужественность.
Дима Н., также посетитель, последователь учения Блаватской, составил некую карту «предыдущей» жизни Е.А., определив, что в «той жизни» она была мужчиной…
Мы как-то спросили ее, а сватались ли к ней? Она рассказала: да, в Цепилове приходили к ее отцу, сватались. Он отвечал: идите, разговаривайте с ней. От нее все получали отказ…
Восприятие мужской и женской роли для нее было вполне традиционным, выросшим из ее собственной семьи. В лагере женщине выжить — и выжить с достоинством — невероятно сложно. Лагерь — не для женщины. Он вообще ни для кого, он античеловечен, потому что стирает личность и облик человеческий. Однако женщину он калечит и уродует глубже, и Евфросиния Антоновна замечает это, испытывая соответственно отвращение или жалость. Советская власть дала в руки женщине лом и отбойный молоток, издевательски решив таким образом «женский вопрос».
Возможно, Евфросиния Антоновна даже не задумывалась о феминизме. Для нее превыше всего была свобода — внешняя и внутренняя.
А еще она любила цветы, и они занимали на территории ее сада особое место.
И вот он, один из ее любимых, — хрупкий крокус.
Здоровье и болезнь
«…Рабочая одежда, одеяло — и хватит! Куда привезут — будет работа. Было бы здоровье (а у меня оно, слава Богу, есть) — будет и хлеб», — так рассуждает она перед тем, как отправиться в свой крестный путь, даже отдаленно не представляя, что ее ждет впереди.
Она действительно имела хорошее здоровье — и приведенный ранее ее рассказ, как она, будучи ребенком, выбегала утром на улицу и купалась в снегу, подтверждает это. Она рассказывала, как однажды в детстве на Пасху съела огромное количество вареных яиц, после чего срочно вызванный врач дал ей «лошадиное слабительное», и она осталась жива.
Ощущение силы и здоровья делает человека уверенным. Хотя она была не раз на грани смерти, в том числе и от голода, из Норильска она приехала в Ессентуки, как сказала одна знакомая, «кровь с молоком». Но потом — операции, разрушение тазобедренного сустава из-за долгой работы в шахте бурильным электросверлом. Костыли. И вот уже она пишет письмо в инстанции, протестуя против отмены городского автобусного маршрута, которое начинается словами: «Я — инвалид…».
Но даже оказавшись на костылях, она продолжала ездить на велосипеде. Она привязывает костыли к багажнику и так перемещается по городу, отправляясь, например, в библиотеку.
Но если сказать, что она была бодра и радостна в последние годы своей жизни, в годы тяжелой болезни, это будет неправда. Она унывала.
Еще до инсульта, как рассказывала соседка, в предвидении будущего, когда рядом никого, ее посещали мысли о добровольном уходе.
Потому что это то, с чем ей в своей жизни сталкиваться не приходилось. С такой болезнью, которая лишает ее сил, движения, и лишает таким образом свободы. Она привыкла рассчитывать на свои силы. И когда человек прошел «круги ада» и выжил, когда устоял не только физически, но и морально, — вдруг он оказался один на один с болезнью…
И даже когда рядом уже были мы, помогая ей, уныние часто преследовало ее. Как-то мы читали покаянный канон, и вот дошли до слов «не уповай, душе моя, на телесное здравие и на скоромимоходящую красоту…»
Эти слова так и притягивали обратить на себя внимание в контексте нашего спора.
«Ну, на красоту я никогда особенно не уповала», — отвечала Фрося.
Это была правда. Она не уповала на красоту, но уповала на «телесное здравие».
Разговоры о том, что самоубийство — тоже выход, заводились неоднократно. Она говорила о том, что уважает тех, кто ушел сам.
Но в ее книге отношение к такому акту неоднозначное. Она с горечью описывает судьбу девушки, которая добровольно пошла под пули конвоиров, чтобы прекратить такую жизнь.
И в то же время всегда сохранялось ее немного брутальное чувство юмора, возможность смеяться над пустяком, над мелочью, над синяком, полученным в результате удара о дверцу шкафа, например, о чае, пролитом на футболку, над котом, который пытается отнять у нее сосиску.
Она унывала, но потом уже о добровольном уходе не говорила. Ей помогало чтение.
Но есть и проблемы того, кто рядом. Усталость, однообразие. Раздражение. Оно появляется неизбежно, и с этим надо как-то справляться. И у того, кто рядом, тоже бывает уныние.
Если бы она писала продолжение своих воспоминаний, как бы она охарактеризовала этот период, какие это были бы университеты? Теперь предстоял этап крестного пути, когда силы молодости уже помочь не могут. А уныние — неизбежный спутник болезни. Но здесь помогала привычка к борьбе и работе. И упрямство. Она все будет делать вопреки. А «занудство», как мы его называли, — оно было объяснимо. Оно даже было необходимо, чтобы высказать свою грусть, чтобы услышать ее со стороны, чтобы с ней поспорили, чтобы ее развеяли.
Больному человеку нужны лекарства, внимание и разговоры. Но не у всех это есть. Я провела энное количество времени в очередях в собесе, чтобы добиться какой-то помощи для Евфросинии Антоновны.
Соседские старушки приходили к нам за помощью, и мы по возможности делились с ними лекарствами. В 1990-е годы их беззащитность была очевидна как никогда. Не было лекарств, не было продуктов, не было элементарных средств ухода. На окраине курортного города были обычные бедные дома.
Домашние животные
Ее самым любимым животным была лошадь, а самым страстным желанием детства — лошадь и ружье. Везде, с самого начала своих странствий, она обращает внимание на лошадей.
Она сразу замечает их состояние и отношение к ним. А также состояние домашнего хозяйства в целом там, куда попадает. В доме «пророка» — петух и коза, «который оказывается козлом». Описывая весенние полевые работы, когда женщины пашут на измученных коровах, она отмечает, что ей «было жаль женщин», но «еще больше было жаль коров». Ее ужасает состояние свиней в лагерном свинарнике, как и самого свинарника, где она лечит и спасает животных, а потом и ферму приводит в порядок.
В Бессарабии — дедушка Тома, которого она кормит и которому дает приют, сам отправляется поработать в ее конюшне, где он ласково, с любовью разговаривает с лошадьми. И лошади относятся к нему так же ласково и доверчиво, как будто понимают его, отмечает она.
Ее шокирует отношение к лошадям в Сибири. «Выстойка» — это когда «потную, тяжело водящую боками лошадь привязывают коротко, высоко задрав голову, к дереву и оставляют ее так часа на два. Она стоит вся заиндевелая, кучерявая от мороза. На морде намерзает борода из сосулек…»
Во время своего побега с лесоповала, изнемогая от голода, она видит как-то табун лошадей, и это вызывает у нее радость… «В первый (и последний) раз видела я сытых, ухоженных лошадей, и сердце защемило сладкой тоской, которую я всегда испытываю, глядя на лошадей…»
Здесь, в Ессентуках, о лошадях, конечно, речи уже не шло, но животные менее крупные, как маленькая радость, не могли миновать наш дом.
И хотя она говорила, что к кошками равнодушна, на самом деле это было не так: она не могла быть равнодушной ни к какому животному просто в силу своего характера и негласных принципов жизни: животные всегда беззащитны перед человеком, а всех беззащитных надо защищать.
И когда я принесла зимой 1989 года черного котенка с белой мордочкой, подобранного у киоска с пирожными в центре города в двадцатиградусный мороз, она не сказала ни слова.
К сожалению, жизнь Шпунтика была недолгой. Он погиб летом 1990 года, когда Евфросинию Антоновну повезли в Москву на операцию по удалению катаракты. Больше недели в доме никого не было. Кот был оставлен на попечение соседки, она кормила его, присматривала за ним, однако он пошел на поиски хозяев. Вышел за калитку, и там его сбила машина.
Тогда я решила, что Фрося права: не надо заводить никаких животных.
Но как-то раз, спустя время, когда мы читали, сидя в саду — баба Фрося — в коляске, я — рядом, внук соседки Коля прошел под виноградником и оказался перед нами с котом на руках.
— Возьмите кота, — сказал он, улыбаясь.
Почему-то ни она, ни я не стали возражать.
— Как его зовут? — спросила я Колю вслед.
Он пожал плечами.
— Кот.
Этот кот был жертвой семейной драмы. Коля, расставшись с женой, из всего совместно нажитого хозяйства принес домой, к бабушке, только кота. Татьяна Алексеевна не очень обрадовалась такому подселению, и кот перекочевал на нашу территорию.
Рыже-коричневый кот с белой мордочкой, белой грудкой и белыми лапами, которому дали имя Кузя, сам новому месту жительства не обрадовался. Вскоре он отправился обратно, где жил раньше, на другой конец города. И пропал на две недели.
Поняв, что прежнего семейного счастья не вернешь, что там его уже не ждут, он вернулся обратно, еще раз пройдя через весь город. И остался у нас. Правда, и страсть к бродяжничеству у него тоже осталась навсегда — он любил уходить, «исчезать» на какое-то время. Кормили его и мы, и Татьяна Алексеевна. Евфросиния Антоновна тревожилась за него. И всегда за завтраком или обедом, доедая курицу или котлету, оставляла ему кусок: «Это отдайте ему». Кот любил лежать у нее на коленях, или рядом с ней на кровати, выходил с нами на прогулку. Когда я шла на станцию, чтобы съездить в Пятигорск, он долго провожал меня, шел за мной мимо санатория «Березы» и там начинал потихоньку отставать.
Собака Пудди приехала вместе с Дашей из Москвы. По документам — черный терьер, но больше была похожа на помесь ризеншнауцера с ньюфаундлендом. Спокойная. Теперь на всех прогулках — с нами Пудди, и все, как когда-то говорила Татьяна: «Картинка, корзинка, картонка…»
Появлялась временами у нас еще одна собака — собака Саши, Дашиной сестры. Это был уже настоящий черный терьер, «собака Сталина», как ее называют. Злобная и неуправляемая. Наличие двух собак тем не менее не спасло от кражи двух велосипедов прямо из двора.
Как-то зимой 1992 года Даша, возвращаясь с рынка, привезла коробку с двумя котятами. Кто-то оставил ее прямо у входа, котята замерзали. Мы отпаивали их теплым молоком и отогревали на грелке. «Им нужна реанимация», — говорила Фрося.
Мне нужно было ехать на вокзал, а Даша осталась дома. Когда я вернулась, Даша воскликнула: «Теперь мне нужна реанимация!» Котята ожили, пищали, карабкались по ней, а она сидела на кровати и пыталась читать бабе Фросе книгу…
Котят временно поселили в недостроенном хозяйственном домике.
Одного котенка впоследствии у нас забрали, а второй, обычного полосатого окраса, остался у нас. Баба Фрося назвала его Васькой, потому что, говорила она, «все коты — Васьки», и он впоследствии тоже полюбил сидеть у нее на коленях.
Вот в таком окружении животных, собаки и двух котов, проходила жизнь. Они располагались рядом с нами за столиком, когда мы усаживались завтракать, обедать или ужинать. Даша читает б. Фросе книгу, лежа на медвежьей шубе, а Пудди лежит у нее в ногах. Кот лежит у б. Фроси на коленях или рядом с ней на кровати.
Коты любили входить в дом через приоткрытую форточку — следы их лап постоянно оставались на стекле, и приходящие к нам гости, видя это, смеялись.
Собака и кот, Пудди и Васька, спали на раскладушке, прижавшись друг к другу, в ночь, когда Евфросиния Антоновна уходила из жизни. Они как будто чувствовали, что происходит что-то тяжелое… Потом собаку мы отвели в хозяйственный домик.
Казалось бы, зачем писать о них, при чем тут они? Ведь я пишу не о них, а о ней. Но представить без них ту жизнь на протяжении нескольких лет невозможно. А кто же они? Да разве просто «братья меньшие»? Они делили с нами трудности, они были нашими помощниками.
Фрося рассказывала: когда работала в шахте, в бараке для рабочих жил белый кот. Он встречал всех рабочих, приходящих из забоя, и терся о каждого. И так из белого кота превращался в черного. А потом сам шел мыться.
Евфросиния Антоновна всегда с грустью смотрела на наших котов. «Бедные, — говорила она, — что с ними будет?..» Мы не придавали значения ее словам. Как будто были уверены, что с ними все будет хорошо, уж мы-то их не оставим. Увы… Можем ли мы в чем-то быть уверены, и к тому же так уверены в себе?..
В 1999 году, когда я приехала в Ессентуки, ни одного из котов не было в живых. И больше половины деревьев в саду, который так лелеяла Евфросиния Антоновна, тоже не было.
Усовершенствования
Американская инвалидная коляска имеет ряд неоспоримых преимуществ перед аналогичным транспортным средством советского производства. По крайне мере тогда, в 1990-м году, когда эта коляска появилась, она представлялась каким-то неслыханным достижением цивилизации и быта, образцом культуры, в которой, в отличие от нашей, давно изучены и учтены проблемы тех, кто в этих колясках нуждается. Это был подарок от читателей из США. Сотрудники Русского отдела радиостанции «Голос Америки» организовали сбор пожертвований, на эти средства была приобретена коляска. В Москву в редакцию журнала «Огонек» ее доставил священник Русской православной церкви заграницей Виктор Потапов.
Она поворачивается на месте практически без усилий, она имеет литые упругие шины, их не надо накачивать, она легка и подвижна. У нее удобные мягкие подлокотники для того, кто в ней находится. У нее удобные эргономичные пластиковые рукоятки для того, кто эту коляску катит. Ее маневренность создает ощущение легкости движения и доступности всего, что существует вокруг. Небольшой люфт крестовины под сиденьем, тормоз, который можно установить быстрым движением, поворачивающиеся подставки под ноги — все это хорошо подогнано, словно мышцы в здоровом организме, твердые, хромированные, надежные, как будто призванные заменить те, на которые уже не может рассчитывать пассажир.
А пассажир, находящийся в ней, Евфросиния Антоновна — смотрит вперед. Мы легко переезжаем бордюр, спускаемся с горки, и теперь я придерживаю коляску, чтобы она случайно не вырвалась и не покатилась вниз со спуска.
Мы останавливаемся у скамейки в парке, недалеко от источника минеральной воды № 4, а потом поднимаемся к площади.
Здесь, с этой точки, в хорошую погоду бывает виден Эльбрус.
Легко развернувшись на месте, возвращаемся.
Вот мы снова у источника минеральной воды № 4. Я достаю стаканчики, ставлю коляску на тормоз и вхожу в павильон. Через минуту выхожу с наполненными теплой минеральной водой: один, с тонким рожком, для нее, и второй, обыкновенный, для меня.
Потом мы еще какое-то время сидим в парке и читаем. Она, прикрыв глаза, слушает. Иногда кажется, что она спит. Но стоит только остановить чтение, как раздается ее хрипловатый возглас:
— Ну?..
По поляне прыгает белка.
* * *
Постепенно другие усовершенствования входят в нашу жизнь. Одноразовые шприцы и одноразовые пеленки, потом — подъемник. В доме появляются телефон и вода. Это тоже стоило усилий и походов по инстанциям, но оказалось возможным. Теперь не надо ходить на телефонный узел, в пункты междугородней связи при санаториях, чтобы сделать телефонный звонок. Все это облегчает уход и жизнь, но и состояние Евфросинии Антоновны ухудшается.
Проблемы с легкими и бронхами, давление, сердечная недостаточность, боль в суставах, отеки… И так далее.
К нам присоединяются Катя Кошкина и Света Леонтьева. Теперь нас четверо. Вот так, в таком составе, чередуемся, оставаясь с ней по двое.
* * *
В конце 1991 года у Фроси второй перелом, на этот раз правого бедра.
Я выехала из Москвы в Ессентуки с 31 декабря на 1 января, в новогоднюю ночь. Вагон был почти пустой, он не отапливался, было холодно, дуло в окна, и я приехала простуженной. Проводники гудели, встречая Новый, 1992 год.
В Ессентуках были Даша и Катя. Катя уехала 3 января.
И вот после того, как она снова встала на ноги, вернее, на то, что ей заменяло ноги — на костыли, снова казалось, что все пойдет как прежде. Но уже нет. У нее уже нет тех сил. Передвижение на костылях дается намного тяжелее. Быстрее появляется усталость. Так уходят последние силы. Под напором времени, болезней человек постепенно отдаляется в неведомую и туманную страну…
Он и на здешний мир смотрит уже по-другому, и все здешние дела его уже не так интересуют. И объяснить он уже не может отчетливо, что сейчас все не так, все по-другому. Как будто с кем-то вступает в разговор, как будто что-то видит… И хочется спросить ее, но она ничего не скажет…
Но у нас режим, у нас все по плану. Утром — гимнастика, легкий массаж, прием лекарств, завтрак, чтение, по возможности прогулка в коляске или сидение в саду. Ужин, прием вечерних лекарств и настоев трав…
Приезжают, помогают, чтобы дать возможность отдохнуть, — Наташа Харнас, Галя Атмашкина, Саша — сестра Даши.
На территории участка начинается стройка — возводится новый домик взамен прежних двух хозяйственных сарайчиков. Многие друзья и знакомые интересовались тогда и после: на какие деньги осуществлялось это строительство? По свидетельству Павла Проценко, он передал И.Чапковскому в качестве пожертвования средства, полученные им от друзей из среды русской эмиграции во время поездки в США в 1989 году. Чапковский, будучи доверенным лицом Евфросинии Антоновны, распоряжался всеми гонорарами, полученными от прижизненных изданий и публикаций Керсновской. Также свой гонорар, полученный от американского издательства за перевод текста Е.А. на английский язык, передала Чапковскому Сара Зиман.
Предполагается, что домик — для того чтобы облегчить жизнь тех, кто ухаживает, кто проживает рядом. Со строительством дома связано много хлопот — получение согласований, разрешений, приобретение стройматериалов.
Теперь вся жизнь проходит не только вокруг Евфросинии Антоновны, но и вокруг этой стройки, в которую втянуты все ухаживающие.
Строительная контора Шеголдиева и здесь идет навстречу. Рабочие заливают фундамент.
Ушло много времени на то, чтобы провести туда газ, сделать газовое отопление. Потом мы с Альбиной Григорьевной в этом домике клеили обои.
И когда в почти достроенный дом вкатываем по пандусу в коляске Евфросинию Антоновну, чтобы показать, — она бегло осматривает, машет рукой. Без особого интереса. Она чувствует, что ей это будет уже не нужно.
* * *
Записи в журнале «Винегрет» становятся немного скомканными, спешными. Но рубрики сохраняются, хотя путаются, исчезают, меняют названия…
21 июня, воскресенье, 1992
Факты
1. Света с Дашей спали в одной комнате, а на кухне спала гостья — Нина Фоминична Одолинская.
2. Света встала в 8 часов, пошла на службу, потом на рынок, в фото, на почту…
3. В гости пришла Майя Николаевна, довывозили 5 тачек оставшегося мусора.
Шприц:
Е.А. сильно устала из-за большого кол-ва гостей.
Не ходили, травы не пили…
Разное: Читали рукопись Одолинской «Моя Германия», Е.А. очень была довольна…
23 августа
Факты:
1. С утра Лена ходила на рынок покупать замок для двери нового домика. Замок был куплен за 140 руб. (раньше он стоил 5 руб.), также петли для форточек 15 руб. за пару (8 штук).
В связи с отсутствием денег ничего вкусного купить не удалось, кроме чебурека для б. Фроси за 7 руб. и колбасы копченой (180 руб. 1 кг) 300 г. на 42 рубля.
2. Катя в отсутствие Лены занималась б. Фросей и завтраком; в магазине хотела купить зефир, но отсутствие денег остановило ее.
Шприц: …Б. Фрося принимала ванну и после этого блаженствовала.
Разное: В Библиотеке были взяты книги: Джером, Кафка, Куприн.
23 сентября 1992, среда
Факты: Во время работы печников приехала Валентина Георгиевна из Кисловодска. К окончанию работы печников приехал Олег Захарович, получил кристепин, фестал и приглашал на кладбище, но Лена отказалась.
Шприц: По сообщению Валентины Георгиевны, Радолинские болеют.
Окружающая среда: С утра — хорошая погода, ночью пошел дождь.
Разное:
1. Олег Захарович и б. Фрося нашли общую тему для разговора: надо всегда есть то, что хочется…
2. Б. Фрося сказала Валентине Георгиевне, что доверенное лицо ее ни о чем не информирует.
Последнее лето
Лето 1993 года — последнее в ее жизни. Она сильно ослабела. Она плохо разговаривала, с трудом реагировала, быстро уставала, много отдыхала. Но все равно просила читать.
К нам приходили воспитанницы из детского дома, помогали навести порядок в саду.
Приходили девушки из старообрядческой общины. Приносили журнал «Церковь». Спокойные, вежливые. Беседовать с ними было легко.
Приезжала, как всегда, Людмила Николаевна из Пятигорска.
А Евфросиния Антоновна истончается, худеет, она уже не ходит, уже ничего не рассказывает. Она сидит в кресле-коляске, слушает чтение или радио. Или лежит. Ее жизнь становится острее, болезненнее, мучительнее. А у нас — тяжелее физически, накапливается усталость, но что такое наши труды по сравнению с ее страданиями?
Мы не должны показывать ей усталости, уныния или плохого настроения. Но если кто-то скажет, что этого не было, это будет неправда.
Мы познакомились с местным реаниматологом, который навещал нас и давал рекомендации. Ему можно было звонить домой, и как-то Света среди ночи несколько раз будила его, потому что Евфросинии Антоновне становилось плохо. Ведь у нас все есть — мы можем поставить капельницу, можем сделать внутривенные инъекции. Теперь у нас, в этой комнате, реанимация, которая в какой-то момент тоже окажется бессильной.
Стол завален лекарствами.
Снова сменяем друг друга.
В ноябре 1993 года резко ухудшилось ее состояние.
И я, отправившись на несколько дней в Москву в начале января 1994-го, чтобы приобрести какие-то нужные вещи, срочно выезжаю назад, в Ессентуки.
И мы с Дашей уже остаемся вдвоем с Фросей до конца.
Она уже не встает, она уже и не сидит, только лежит. Она ничего не говорит. Мы даем ей мягкую пюреобразную пищу.
Уже нет речи о том, чтобы куда-то отлучиться вдвоем — ее нельзя оставлять ни на минуту. Каждое воскресенье кто-то из нас обязательно ходит в церковь, в возрождаемую Пантелеймоновскую, где уже идут богослужения, и служат там о. Федор и о. Михаил. «Сестра, а что это вы так часто причащаетесь?» — спросил меня как-то один из них. Возможно, за это время мы стали похожими друг на друга. Кроме того, у нас одна шапка на двоих для этого случая. Самое интересное — что до такого регулярного причастия у нас дело не доходило, все ограничивалось исповедью. А зря. Причастие нам было очень нужно. Но мы тогда следовали строгим внушенным нам правилам обязательной подготовки в виде трехдневного поста и подробного вычитывания канонов, а на это ни времени, ни сил не оставалось.
Приезжает как-то Альбина Григорьевна, она хочет проститься с Евфросинией Антоновной. А Евфросиния Антоновна уже не реагирует. Мы напряжены и суровы. Мы не хотим, чтобы ее беспокоили. Но наша знакомая все равно хочет войти и входит в дом. Альбина Григорьевна, сама в крещении Евфросиния, смотрит на свою тезку пристально, как-то по-своему прощаясь с ней, и уходит.
8 марта 1994 года
«Душа Моя скорбит смертельно» (Мф. 26:38)
Сколько таинств в Церкви?
Любой неофит знает, как ответить на этот вопрос: семь.
Той ночью я была уверена, что наблюдала восьмое.
И это восьмое таинство было — смерть.
Столик, заваленный лекарствами. Ампулы, бинты, салфетки, шприцы, градусник, флаконы, таблетки… Что торжественного? В этот вечер у нее — желудочное кровотечение. У нее повышается температура. Мы понимаем, что она умирает. Она не позволяет прикоснуться к себе — ей больно. Она отталкивает нас, когда мы пытаемся пощупать пульс или сделать укол, надеясь в очередной раз вытащить ее из тисков смерти. Кажется, у нее начинается бред.
В какой-то момент становится понятно, что уже ничего не поможет. Не потому, что мы еще что-то не сделали или упустили. А потому, что «пробил час».
Мы сидим по очереди около нее. Мы по очереди спим, по полчаса с небольшим, и тот, кто бодрствует, в это время читает Псалтирь. «Бодрствуйте и молитесь», — вспоминаются слова, которые в этот момент приобретают особый, запредельный смысл. Усталость такова, что хочется упасть и заснуть там, где находишься. Прочитав, иду на кухню немного поспать, бужу Дашу, и она занимает мое место. Эти полчаса пролетают мгновенно.
Едва успеваю заснуть, как меня уже будит Даша, и я иду сидеть около б. Фроси и читать Псалтирь. И, читая, сопротивляюсь сну, который влечет в темноту. Глаза останавливаются на одной и той же строке, я с трудом заставляю себя продвигаться дальше по словам книги пророка Давида…
«Отяжелели веки их…» Сейчас становятся как никогда близки и понятны эти евангельские слова.
А она тем временем уходила все дальше. Ее руки были горячими.
Последний укол — строфантин с лазиксом — не подействовал.
Она начала с кем-то говорить. Ее глаза широко раскрылись. Она видела кого-то и кому-то что-то объясняла, как ребенок объясняет старшему что-то очень важное. Она не видела нас. Она говорила с кем-то другим, присутствующим здесь, и разобрать ее слова было невозможно. На лице ее отразился целый спектр чувств, эмоций, как у человека, оказавшегося перед чем-то великим и необычным.
«Вижу волю», — сказала она через некоторое время.
А потом добавила: «Спокойной ночи».
И вскоре что-то отошло от нее — и она откинулась назад, и судорога пробежала по мышцам лица. Они разгладились и застыли. Больше на них не было никаких эмоций.
Четыре часа двадцать минут.
Завыла собака, запертая в хозяйственном домике.
Даша торопится открыть ящик с документами. Кроме прочего, достает 300 рублей советских денег, оставленных, вероятно, на похороны.
Звонит в Москву, сообщая весть.
Тишина вокруг. Так тихо, как будто не было ничего.
Словно в тумане, я вижу стол, заваленный медицинскими препаратами. Выхожу на веранду и смотрю с каким-то недоумением на стоящий там таз с замоченными в нем окровавленными простынями и тряпками как на что-то, уже не имеющее отношения к нашей жизни. Все это вмиг потеряло свою актуальность. Инвалидная коляска сложена и сиротливо задвинута в угол веранды. Потом я еще долго буду натыкаться на предметы, которые будут поражать своей внезапной ненужностью и вызывать острую тоску.
Звоним в скорую, сообщаем о смерти человека. Нам отвечают, что заедут уже после всех вызовов.
И тишина. Торжественная тишина.
У меня осталось ощущение, что произошла какая-то необычная литургия, и мы — сопричастники, и мы вкусили частицу какой-то непознаваемой небесной тайны, и так и остались с ней навсегда.
Скорая приехала к шести часам утра, девушка-врач вошла в дом и присела на стул у двери. Посмотрела издалека на кровать. Она не подходила ближе, — выписала справку о смерти и ушла.
Уже утро.
Накрыв тело Евфросинии Антоновны простыней, мы выходим — чтобы немного пройтись и подышать, и направляемся к калитке. Нас окликает Татьяна Алексеевна. Она уже проснулась и теперь стоит у своего крыльца.
Она спросила, нашли ли мы лекарство от диареи, которое искали вчера.
Мы переглядываемся. Надо бы сообщить ей.
Я возвращаюсь, прохожу на ее половину и сообщаю негромко, что сегодня ночью Евфросиния Антоновна умерла. Татьяна охнула и заплакала.
Ну вот уже и совсем утро, наступает новый день. Иду в поликлинику со справкой, полученной от скорой. И там очередной документ, свидетельствующий о смерти человека, выписывает врач Вера Азаровна Дроздова — та, которая когда-то, в самом начале, приходила к Евфросинии Антоновне после инсульта. Прочитав фамилию, она вздрогнула, вздохнула, покачала головой. Она вспомнила ее.
И когда возвращаюсь домой, тишину первых утренних часов разрывает телефонный звонок.
Это звонят наши ессентукские друзья, чтобы поздравить Евфросинию Антоновну с 8 Марта.
* * *
«Чей-то дух превратился в простор,
перешел через наши границы.
С ним уже не вступить в разговор, —
Можно только ему причаститься».
З. Миркина
Понятие «смерть» и Евфросиния Антоновна абсолютно несовместимы.
Наступала весна, начинали пригревать солнце и стучать капель. В сад входило это теплое таяние, этот солнечный многообещающий свет.
Поездка по инстанциям, после поликлиники — ЗАГС, где я никак не могу поверить, что документ, который выдали мне, — это свидетельство о смерти.
Совсем недалеко от дома на улице Нелюбина, за перекрестком, находилась похоронная контора «Ангел», в которой и был заказан гроб. Я захожу туда узнать, как дела, и мастер говорит, что он «делает». Он указывает на несколько сколоченных неструганых досок. Вид этого незавершенного изделия вызывает болезненный укол. Я не могу поверить, что это гроб для нее. Только вчера ей нужны были вещи, лекарства, продукты… И вот — гроб. И все…
Ее похороны проходили как будто бы в атмосфере, в инерции ее жизни.
Она хотела, чтобы ее гроб был обшит розовой тканью — и совершенно случайно сотрудники детского дома нашли для нас большой кусок именно такой материи. В гроб положили горсть земли с могилы ее брата Антона, привезенную когда-то из Франции одной журналисткой.
Отпевал ее священник, который причастил ее за три дня до смерти.
И эти несколько дней — как продолжение сна, который вот-вот должен закончиться. Сон развеется, и все вернется к обычному ходу жизни.
Из Москвы приехали друзья Павел Проценко и Лев Зиман. Приехали и пришли люди, которые знали ее и помогали в Ессентуках. Приехала Людмила Николаевна Федюшина из Пятигорска. Пришли сотрудники детского дома.
Потом, напоследок, я решила сделать еще один шаг — пошла к главному врачу и выпросила медицинскую карту Евфросинии Антоновны в порядке исключения. Навсегда. «Мы занимаемся сбором материалов о ней…» И так далее. Главврач, которая когда-то помогла нам, и сейчас пошла навстречу, выписала соответствующее распоряжение, и медкарту отдали мне на руки… И теперь этот документ о ее здоровье тоже канул в некий бездонный колодец, называемый «наследники»…
Евфросиния Антоновна хотела, чтобы на ее могиле рос дуб.
А потом — пустая комната, пустая кухня. Это сложно, почти невозможно — привыкнуть видеть дом без нее. Видеть сад, в котором ее уже не будет никогда.
Прежде этот дом, это хозяйство, этот неустроенный или частично устроенный быт воспринимались как данность, как целый мир, ее мир, но в нем можно было сориентироваться, в нем были расставлены свои знаки и вехи.
И запахи этих вещей, которые были сложены в один неповторимый запах ее мира, ее дома, постепенно уходят, опустошая этот мир. Исчезновение этих запахов, этот дефицит знакомых сигналов становится окончательным свидетельством ее отсутствия.
Некрологи в разных изданиях опубликовали: Владимир Вигилянский («Московские новости»), Павел Проценко («Новая Европа»), Наталья Хмелик («Экспресс-хроника») и автор этих строк в «Русской мысли». Последний был перепечатан с изменениями в еженедельнике «Кавказский край» под названием «Россия не заметила ее ухода». Позже, уже в Москве, вместе с Александрой Пономаревой (Альбовой) мы выпустили о Евфросинии Антоновне краткий сюжет на Радио России.
После 8 марта
1994 год — это уже совсем другое время. Это опустевшие Кавминводы. Закрытые санатории. Обезлюдевшие источники. Это упадок, бедность, безработица. Когда мы с Дашей, оставаясь еще какое-то время в Ессентуках вместе, выходили прогуляться, видели эти унылые заброшенные особняки. Много маленьких домиков в стиле модерн, начала ХХ века, стояли с выбитыми стеклами и заколоченными окнами. Мы ездили в Кисловодск, чтобы развеяться и побродить немного, и там наблюдали такую же картину.
Закрывались санатории. Некогда бурная курортная жизнь постепенно затухала. Перед нами менялся город, уезжали греки, приезжали чеченцы и армяне. Уходила обеспеченная жизнь Кавминвод, приходили бедность, безработица и рост цен.
* * *
С сентября 1994 по январь 1995 года — я в Ессентуках одна.
В субботу еду на велосипеде на кладбище. Сейчас трудно представить, как я проделывала этот путь — от улицы Нелюбина до кладбища «у аэродрома». Очень много приходится крутить педали «в гору». У железнодорожного вокзала, на переезде, иногда приходится ждать, пока отойдет поезд. И дальше — уже либо тихими улицами по другую сторону полотна, либо сразу поворачиваю на трассу.
Входишь на кладбище — и первый поворот направо. Ориентир — контейнер для мусора, которого теперь там нет.
Покрываю лаком деревянный крест. Сажаю тюльпаны. Посидев какое-то время в тишине и покое, возвращаюсь тем же путем.
В центре, в универмаге на площади, покупаю для котов рыбу и печенку. Они ждут. Васька выбегает к калитке, когда я только подхожу к ней.
Осенью 1994 года на свою родину, в Ставрополье, приезжал А.И. Солженицын. Радолинские и Валентина Георгиевна ходили на встречу с ним в Кисловодске, а потом, заехав ко мне в гости, делились впечатлениями, и своими, и чужими. В первых рядах, говорила Валентина Георгиевна, сидели местные чиновники, бывшие партработники. А мы, бывшие зэки, сидели в последних… Почему?..
Приходила в гости Майя Николаевна. С ней мы ездили в Иноземцево к ее друзьям. Или пили чай. Вечером я выходила ее проводить. Мы стояли у калитки, смотрели на ночное небо, и она показывала мне созвездия. Здесь, на Северном Кавказе, чистое, ясное, такое близкое небо. Можно увидеть мерцание звезд.
Так я и запомнила их, по ее рассказам. Вот это скопление точек — Стожары. Вон там — Пегас. Вот Кассиопея — перевернутая М, или W. Вот эти три яркие звезды — пояс Ориона. Потом, позже, если когда-то мне приходилось стоять под таким прояснившимся небом, я всегда вспоминала Майю Николаевну Беседину.
Книги, которые мне по-прежнему дают в библиотеке и которые я привезла для себя из Москвы, прочитаны.
В декабре приехала из Москвы Лариса Косицкая. Становится веселее.
* * *
В январе 1995 года я сажусь в московский поезд. В Ессентуках остаются на какое-то время Лариса и Ваня Косицкие — они работают здесь в детском доме.
В Минеральных Водах наш плацкартный вагон заполняется беженцами из Грозного. Все они в основном — русские, едут кто куда, по своим родственникам и знакомым. Они усталые, измученные, напуганные. Боковые места поблизости занимает семья из 4-х человек: мужчина, женщина, мальчик и бабушка. Они судорожно, словно их сейчас могут выгнать отсюда, рассовывают вещи на третьих полках, под сиденьями, в углах у соседей. Кроме вещей, у них еще кошка. Выезжая, они вывезли и ее из российского города, который бомбят российские самолеты.
И проводник, проверяя у них билеты, требует предъявить ветеринарную справку. Это вызывает их негодование. Какую справку, откуда, если они едва вырвались из-под бомб? Как можно оставить кошку, говорит глава семейства, она ведь тоже член семьи. Но проводник упрямо требует справку, потому что такие правила. И тут возмущаемся мы, пассажиры, проводник отступает и больше ничего не требует. Кошка дремлет на коленях у мальчика, а мальчик, сам засыпая, непрестанно гладит ее.
Весь вечер, и весь следующий день люди, которые едут со мной в одном плацкартном отсеке, рассказывают, что они пережили, как они месяц сидели в подвалах, выходили, чтобы посмотреть, не ходят ли мародеры. Плачут.
* * *
У Евфросинии Антоновны не было прямых наследников. Т.е. наследниками могли бы стать все — немного в другом смысле. Если бы у нее был выбор, она, наверное, сделала бы так, как поступил Лев Толстой: мое творческое наследие принадлежит всем, всему народу, никаких исключительных прав. Как когда-то она выставляла за калитку корзину яблок с табличкой «Берите даром»…
Неслучайно она сделала несколько экземпляров своих тетрадей и раздала их разным людям.
Невозможно представить, чтобы Евфросиния Антоновна вдруг стала чьей-то «собственностью».
Вот только выбора у нее не было.
* * *
Ее издание опоздало к читателю, который его ждал. После публикации первой трети ее текста в журнале «Знамя», состоявшегося еще при жизни, продолжения в журнальном — самом доступном для читателей варианте — не последовало. На самом пике интереса к событиям, к истории, к свидетельствам эпохи, читатель не получил ничего. Время ушло. Ее имя в настоящий момент не встало в ряд с именами Шаламова и Солженицына, хотя заслуживает того; не вошло в научный оборот. Сейчас читатель — уже другого поколения — конечно, может приобрести эту книгу по цене, далеко не демократической.
* * *
А я, вернувшись в Москву в 1995 году, прохожу мимо книжных развалов, лотков, постоянно натыкаюсь на книги, которые можно было бы почитать Евфросинии Антоновне. То, что было бы ей интересно. А просыпаюсь иногда от мысли, что надо срочно ехать в Ессентуки, там она в саду сидит в инвалидной коляске и ждет…
Мне снились разные сны, но чаще всего один.
Я вхожу в сад, или в комнату, где в кресле сидит она. Она улыбается, потом поднимается из кресла и делает шаг навстречу. Без костылей. Так, как будто она совсем здорова. Так, как будто мы расстались только вчера. Из-под пледа выбирается кот -— тот самый, который погиб, не дождавшись нашего возвращения, и бросается к моим ногам.
И меня переполняет радость от того, что на самом деле никто не умирал. Что вообще никто никогда не умирал. Все живы. Даже наши любимые коты.
Просто однажды нам приснился плохой сон.