Наталья Казакова. «Розанов не был двуличен. Он был двулик…»: Василий Розанов — публицист и полемист
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2022
Наталья Казакова. «Розанов не был двуличен. Он был двулик…»: Василий Розанов — публицист и полемист. М.: РГГУ, 2021.
Есть два типа научного письма, особенно заметных в том случае, когда исследование посвящено одному герою. Первый — конструирующий: берется объект исследования, берется некое представление о нем, соответствующее либо оптике исследователя, либо «духу эпохи», — и реальный человек, с его творчеством, жизнью и страстями «достраивается» до удобного / конвенционально приемлемого / соответствующего текущей повестке образа. В итоге герой повествования становится похож на подстриженный газон — или на дерево французского регулярного парка: все стройно, логично, выдержанно; все радует глаз. Картинка!
Но, к счастью, есть исследования и другого рода, который мы для удобства назовем «различающим» или «феноменологическим». Объект исследования является объектом наблюдения в естественной для него среде; задача автора книги (а с ним — и читателя) — разобраться, как было на самом деле. Продолжая аналогию, я сравнила бы героя такой книги с деревом, растущим свободно, к примеру, в английском парке или в лесу, а автора ее — с заботливым садовником или лесником, в чьи задачи входит забота о дереве даже в случае, если какая-то ветка — или даже все — не соответствует общепринятым формам и канонам.
Книга известной исследовательницы творчества Достоевского и Розанова Натальи Казаковой, к счастью для нас, относится ко второму типу. Парадоксализм Розанова, отмечаемый многими, начиная с Эриха Голлербаха, сознательно выносится в заголовок-цитату — и становится основанием для структуры и композиции исследования. Герой-протагонист выступает не как носитель идеи — идеям у Розанова несть числа, и все они разнообразны, — а как субъект коммуникации, действующий в определенном поле. Вся первая глава посвящена уточнению границ этого поля, сформированного крупнейшими русскими газетами («Новое время» и «Русское слово»), — а ключевые издатели эпохи, Суворин и Сытин, становятся равноправными участниками диалога с Розановым. Многочисленные розановские предшественники и оппоненты (или предшественники и оппоненты одновременно: Хомяков, Страхов, Леонтьев, Михайловский, Соловьев; Мережковские и Бердяев; символисты и декаденты; Горький, Толстой и Достоевский — об этом вторая, третья и отчасти четвертая главы) лишь подчеркивают многоликость Розанова, поворачивающегося каждый раз другой стороной к участнику такой коммуникации.
Всякий раз для Розанова в оппоненте есть элемент-триггер. В случае с Толстым это «фарисейство», в случае с Мережковским — «нерусскость», в случае с Бердяевым — «идеализм»; этот список можно продолжить. Розанов расправляется с этим триггером — триггером для себя. Оппонент в себе имеет гораздо меньшее значение. Отсюда — очевидные обиды и непонимания со стороны всех участников дискуссии: триггер-персонаж, придуманный Розановым, совсем ведь не равен автору высказывания, реальному участнику дискуссии. Отсюда же — зачастую — резкая перемена позиции Розанова после «развиртуализации», личного знакомства со своими оппонентами и очарования ими, вплоть до благоговения (Толстому, которого до этого ругательски ругал за фарисейство, — «целовал руку»), — чтобы, впрочем, затем вновь разочароваться: «Ни анализа, ни способности комбинировать; ни даже мысли, одни восклицания. С этим нельзя взаимодействовать…» (Розанов о Толстом).
Как быть, если развиртуализация невозможна? Оппонент-человек может умереть; оппонент-персонаж розановской оптики для Розанова умереть не может — поскольку отчасти он есть сам Розанов. Деконструкция Гоголя — еще одна розановская провокация; я бы уточнила: это еще одно «зеркало» Розанова, нежелательный и страшный образ его самого, переворотом 1917 года одержавший победу и над Розановым, и над Россией («Ты победил меня, ужасный хохол» — Розанов о Гоголе). «Светлое» зеркало Розанова, зеркало аполлоническое, солнечное, — это Пушкин.
И здесь Розанову мешает старый оппонент — Владимир Соловьев. Все, что не приемлет Розанов в Соловьеве, — не приемлет он и в соловьевской интерпретации Пушкина; все, что противоречит аполлоническому в Пушкине, — не устраивает Розанова. Протей и парадоксалист оказывается в итоге очень целостным, если исходить из его собственной оптики. Пушкинская гармония и простота, о которых пишет Розанов, — это розановская простота и гармония; тот горний предел, к которому стремится сам Розанов. Но есть и горний предел мистический (Лермонтов); и инфернальный мистический предел (Гоголь). Эти три точки (Пушкин — Лермонтов — Гоголь) создают еще одно пространство Розанова: пространство русской литературы, с представителями которой пересечься «вживую» уже нельзя, но они обретают посмертие и посмертную судьбу и как авторы своих текстов, и в каком-то смысле авторы самих себя. Позицию Розанова легко «разобьет» любой историк — и даже любой беспристрастный наблюдатель (как получилось с печально знаменитым «делом Бейлиса»). И одновременно эта позиция совершенно неуничтожима в той системе зеркал, которую выстраивает Розанов-полемист и реконструирует Наталья Казакова.
Все это создает особый образ Розанова — притягательный и спорный и через сто с лишним лет после смерти его автора и одновременно главного героя собственного повествования. Композиционно книга заканчивается тем, чем и должна заканчиваться — смертью героя и апокалипсисом культурного мира, отраженным в последнем публичном тексте Розанова («Апокалипсис нашего времени»); апокалипсисом Розанова-автора (об этом — последняя, ненумерованная глава «Свидетель апокалипсиса», ранее печатавшаяся во втором номере «Знамени» за 2020 год) и, наконец, Розанова-человека (об этом Приложение — переписка с С.А. Каблуковым).
1916 год — год финала предыдущих розановских скандальных полемик, занявших всю его жизнь публициста — полемики о природе сексуального («проблеме пола») и полемики «о евреях». Год 1917 являет собой уже другой контекст. Апокалипсис начинается с уничтожения привычного. В августе 1917 года Розанов печатает последнюю статью в «Новом времени» (привычное поле для высказывания) и уезжает из Петербурга (привычное поле общения с живыми людьми). Вместо литературных дискуссий на первый план выступает голод. Горизонт зрения стремительно сужается. «Нас, — пишет Розанов, — постигло “небытие”». Предсмертный розановский «бунт» — это бунт против небытия, от которого не спасает «крошечная домашняя магия». Казакова подчеркивает еще и еще раз не бытовой, а онтологический характер этого бунта. «Завесы бытия» оказались разорваны, зеркала — разбиты, история закончилась. И Розанов оказался — на долгие, очень долгие годы — ее неуслышанным пророком.
Приложение — пять писем Розанова Каблукову — почти поэтический или музыкальный эпиграф к книге. В нем, как положено в Послесловии, резюмируются все острые моменты в биографии Розанова-полемиста (страстная дискуссия с признанными авторитетами, такими, как Владимир Соловьев; филосемитизм, плавно переходящий в антисемитизм; филохристианство, плавно переходящее в антихристианство). Каблуков становится для Розанова едва ли не последним зеркалом-собеседником, в котором можно разглядеть себя. И мы разгадываем загадку многоликого протея, раздробленного на бесчисленное множество отражений в разбитых зеркалах: Розанова — вне этих «полей» и «отражений», но он — их трансцендентальная причина, зародыш и росток. «Бог есть Вечное СЕГОДНЯ, и для него Весь Мир — Один День. Вот странным образом эта Вне-Временность — и моя суть <…>. Зафилософствовался. Голодно».
P.S. Наталья Казакова умерла в мае 2022 года, красивой, талантливой, молодой. О чем она сейчас с Розановым разговаривает, думаю. Послушать бы.