Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2022
Об авторе | Елена Леонидовна Румановская — доктор филологических наук, автор книги «Два путешествия в Иерусалим в 1830–1831 и 1861 годах» (М.: Индрик, 2006), комментариев, статей (в основном, в сборниках «Jews and Slavs» (Иерусалим), «Печать и слово Санкт-Петербурга», «Toronto Slavic Quarterly»).
Популярность писателя Евгения Львовича Шварца, автора сказок для детей и взрослых, сценариев и дневников (в которых он предстает не таким добрым и всепрощающим, как в воспоминаниях друзей и знакомых), знала разные периоды. При его жизни она не была всеобщей, несмотря на фильмы «Золушка» (1947), «Первоклассница» (1948) и «Дон Кихот» (1957), ибо кто же смотрит на имя сценариста. К шестидесятилетию писатель был награжден «всего лишь» орденом Трудового Красного Знамени. Тогда же, только в 1956 году, вышел первый «большой» его сборник (366 страниц) в ленинградском отделении издательства «Советский писатель» — «“Тень” и другие пьесы» — но тиражом 15 тысяч экземпляров, что для тогдашнего читающего СССР было каплей в море. И в сборник не вошли ни «Голый король», ни «Дракон».
Очень трудно подобрать определение Шварцу: великий — пожалуй, нет, известный — конечно, но это мало что проясняет, выдающийся — да, но из какого ряда? В «табели о рангах» советской литературы Шварц числился по ведомству детской литературы, что как будто отчасти «принижало» его творчество, но и в ней не поднимался на высокие позиции: уж очень мало в сказках было советского, и сатира выглядывала из-за юмора, а политические аллюзии казались — и кажутся — опасными при многих поворотах истории.
Кстати, в детской литературе «скрывались» многие: и знаменитый дореволюционный критик Корней Чуковский, и автор сионистских стихов, посетивший Палестину в 1911 году, Самуил Маршак, и обэриуты Даниил Хармс, Александр Введенский, и примыкавшие к ним Николай Заболоцкий и Николай Олейников, и автор напечатанного только в 1999-м романа о революции 1905 года «Виктор Вавич» Борис Житков. Судьбы и известность у них были разными: от прижизненной всенародной любви у Маршака (но с разгромом знаменитой детской редакции «Детгиза» в Ленинграде и переездом-бегством в Москву) и Чуковского (но с запрещениями стихов и нападками Надежды Крупской и педологов) через ограниченную детской аудиторией у Житкова и выброшенными годами ссылки у Заболоцкого до замалчиваемых до конца 1980-х годов Хармса, Введенского и Олейникова.
Все они существовали рядом со Шварцем, произведения которого находились как бы «в тени»: их не изымали из библиотек, но запрещали постановки на сцене, совсем по любимому им Чехову: «…раз это не разрешено циркулярно, то и нельзя». «Дракона» запретили в 1944 году после открытой генеральной репетиции в Москве, знаменитый спектакль «Голый король» театра «Современник» появился только после смерти автора, в 1960 году. Книги издавали редко и малыми тиражами, в театрах играли, в основном, детские пьесы и изредка «Тень». Многие считали Шварца просто переделывателем чужих сюжетов. Но все, кто читал или видел пьесы-сказки Шварца, любили их. Особенно дети. И просто хорошие люди (в основном, кажется, интеллигенты). Очень любили Шварца в Ленинграде. Даже писатели. Любили его остроумие, сказочный юмор. Те, кому повезло его знать, любили самого Евгения Львовича. Бесконечно цитировали, иногда, правда, оглядываясь по сторонам.
Появлялись и фильмы по его пьесам (уже после смерти автора): «Каин XVIII», «Обыкновенное чудо», «Снежная королева» и другие. Между прочим, фильмы ставили и в Германии («Тень», «Снежная королева», «Дракон»), Финляндии («Голый король»), Португалии («Дракон»), Польше (телевизионные фильмы).
Всеобщая слава, опоздав, как это чаще всего и бывает, пришла во времена перестройки, когда многие вдруг услышали: «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?», и кто только не повторял, что нужно «убить дракона» в себе.
После 1990 года издание книг Шварца нарастало лавинообразно, в 1999-м напечатали его дневники, оказалось, что творчество писателя вполне «достойно» рассмотрения в научных статьях и диссертациях (до этого они были единичны). Журналисты и авторы предисловий к книгам Шварца стали превозносить его так (например, Андрей Цунский — «Человек, который всегда был прав»1), что он, пожалуй, отказался бы от такой чести, ведь самоирония была ему присуща.
Теперь писателя Евгения Шварца хорошо знает читающая публика, что чревато и опрощением, и иногда опошлением восприятия.
Итак, кто вы, Евгений Шварц?
Заглавие навеяно фильмом французского режиссера Ива Сиампи «Кто вы, доктор Зорге?» (1961) о человеке с двойным дном — немецком журналисте, дипломате и советском разведчике Рихарде Зорге. Трудноопределимость Евгения Шварца, благодаря его дневникам, только возросла. Образы автора знаменитых сказок — предстающий в панегирических воспоминаниях современников (я знаю только одно «отрицательное» — Н. Харджиева) и рисуемый им самим, не просто не совпадают, что естественно, но и разительно отличаются.
Можно сделать обычную оговорку, сказав, что Шварц был сложным человеком, но любой человек сложен. 30 августа 1957 года (за четыре с половиной месяца до смерти) он подытожил размышления о себе словами: «Я человек непростой»2, хотя в 1953-м и попытался написать автопортрет, но, разумеется, не смог (субъект и объект текста не могут слиться окончательно). Начал в третьем лице: «Евгений Шварц во всех своих измерениях знаком мне с самых ранних лет, и я знаю его так, как можно знать себя самого…» (14.05.1953 — III, 93) — и перешел к первому: «Автопортрет затруднен двумя обстоятельствами: я лучше знаю себя изнутри, внешний облик неясен мне. Я слишком много о себе знаю. И, наконец, как я могу говорить о своей влюбчивости и верности, о дочери, о друзьях? Кроме того, некоторые считают, что я талантлив. Если это верно, то многое в освещении автопортрета должно измениться, переместиться. Если это так — это дух божий носится над хаосом, который пытался я нарисовать» (17.05.1953 — III, 12).
Начиная писать, он пожаловался: «Трудность автопортрета в том, что не смеешь писать то, что в тебе хорошо» (III, 9) — поэтому сослался на «некоторых», считающих его талантливым. И дважды оговорился: «если это верно», «если это так». Останавливали и неуверенность в себе, как выяснилось из дневников, очень свойственная Шварцу, и стыд, одна из благородных составляющих его души («Среди могучих чувств, отразившихся на всей моей жизни, стыд играет едва ли не первую роль. Нет не первую, конечно, но огромную» (20.11.1950 — I, 77–78), и «простая учтивость» — самовосхваления неприличны. Впрочем, и исповеди мы не получили, хотя некоторые рассказанные эпизоды, в основном относящиеся к отрочеству и ранней юности, исповедальны.
Все читавшие Шварца восхищаются его юмором, знавшие писателя лично бесконечно вспоминают в мемуарах его шутки, пародии, смешные строчки из писем — дневники же и воспоминания Е.Л. «неулыбчивы», юмор прорывается нечасто, замененный иронией, не всегда доброй. Его считали легким человеком — дневники лишены этой легкости и переполнены рефлексией. Близкие и дальние знакомые полагали, что Шварц добр — многие его портреты из своеобразных воспоминаний по алфавиту, «Телефонная книжка», совсем не добры (недобро и само желание письменно анализировать и судить окружающих). А «Белый волк» о Корнее Чуковском? И определение Николая Олейникова «заклятый друг»? Недаром кинорежиссер Григорий Козинцев проницательно отметил в тезисах к ненаписанной статье о Шварце: «Доброе — и злой взгляд»4.
Общительность Е.Л. была всем известна — в дневниках он признается в неуверенности в себе, в «древнем страхе перед одиночеством» (02.01.1952 — IV, 75) и «вытекающем отсюда желании нравиться» (29.09.1950 — I, 57), повторяет, что «зависел от людей» (05.08.1952 — I, 438), «терпеть не могу своей зависимости от людей — признак натуры слабой» (III, 36), а в «Телефонной книжке» 4 апреля 1956 года записывает: «Рахманов Леонид Николаевич, один из немногих людей, с которыми у меня подобие дружбы (курсив мой. — Е.Р.)»5.
И, наконец, самое главное: многие видели Евгения Шварца рыцарем, Ланцелотом из его «Дракона», Дон Кихотом, — он же записал в дневнике: «Мой любимый способ сражаться — это плюнуть и уйти…» (26.09.1951 — IV, 64), а в попытке автопортрета назвал своим основным качеством слабость, состоящую в том, «чтобы сохранить равновесие, во что бы то ни стало сохранить спокойствие, наслаждаться безопасностью у себя дома» (15.05.1953 — III, 9). Неожиданно, не правда ли?
Писатель уточняет, что речь идет не о физической слабости, и даже не о взглядах, в которых он «упорен, когда дойдет до необходимости поступать так или иначе». Он определяет свою слабость в «два приема», так как «она двухстепенна. На поверхности <…> желание ладить со всеми. Под этим кроется вторая, основная: страх боли, жажда спокойствия, равновесия, неподвижности. Воля к неделанию» (III, 9–10).
Вот вам и общительность («желание ладить со всеми»), и остроумие, за которым можно спрятаться. А как хочется объявить Шварца безупречным! И объявляли, конечно.
Николай Чуковский в воспоминаниях «Высокое слово — писатель», напечатанных впервые в сборнике «Мы знали Евгения Шварца» (1966), процитировав последние слова «Дракона», продолжил об авторе пьесы, «который, держа меч в вечно дрожащих руках, двадцать лет наносил дракону удар за ударом»6.
Вениамин Каверин свою статью о Шварце прямо назвал «Ланцелот» (1978)7. В его книге «Эпилог», писавшейся в начале 1970-х и опубликованной в 1989 году, глава о писателе называется «Шварц и сопротивление»8. Диссидент Юрий Айхенвальд (внук известного критика Юлия Айхенвальда) в книге «Дон Кихот на русской почве», впервые вышедшей в Нью-Йорке в 1982–1984-м, пародируя тюремную перекличку, называет Шварца Дон Кихотом:
« — Дон Кихот!
— Он же!
— Ланцелот!
— Он же!
— Шварц Евгений Львович»9.
Филолог Татьяна Зарубина, дочь актрисы Ирины Зарубиной, исполнительницы ролей во многих пьесах Шварца, и кинорежиссера Александра Роу, снявшего по шварцевскому сценарию фильм «Марья-искусница» (1959), написала в воспоминаниях: «Стоя на панихиде в 1958 году, я понимала, что уходит Ланцелот. И я не успела с ним договорить. И поклониться щедрости его и бесстрашию, с которым он обрушился на Дракона. Первый. Один на один»10.
Она же рассказала о встрече Нового 1952 года у Шварцев, когда Е.Л. «поднял тост за Николая Павловича Акимова, тогда опального, вынужденного уехать из Ленинграда и гуляющего, что называется, по острию ножа»11. В те времена этот тост был поступком. Кстати, создавая потом портрет Акимова в «Телефонной книжке», Шварц пишет о нем не восторженно, но, когда человек в беде, считает необходимым подчеркнуть близость, а не расхождения (правда, в очень своей компании, хотя и на это решались немногие в 1952 году).
С пафосом утверждает место Шварца в Храме русской литературы, «Храме на болоте», правозащитница и публицист Валерия Новодворская, называя главу о нем «Возвращение короля»: «Он шел сквозь Эпоху без страха и сомнения, он дрался с ней — один “за всех — из всех — противу всех” (по рекомендации Марины Цветаевой), и Время сдалось, и не тронуло его, и легло покорным щенком у его ног»12. Читая дневники Шварца, мы видим, конечно, и страх, и сомнения, и время не могло не задеть и изменить его, недаром стало сдавать сердце, и смерть пришла всего в 61 год, но для легенды это неважно.
Она продолжает твориться на наших глазах. Известно, что на погромном собрании Ленинградского отделения Союза писателей 15 июня 1954 года после выступления Михаила Зощенко (в ответ на обвинения его в «антисоветской позиции») раздались аплодисменты писателя И.М. Меттера. В документальной повести Е. Чуковской и Б. Сарнова «Случай Зощенко» (1988) к ним прибавляются другие: «Д. Гранин пишет в своих записках, что аплодировали два человека: одного из них он узнал, это был писатель Меттер. Другие очевидцы свидетельствуют, что аплодирующих было по крайней мере четверо: И. Меттер, Е. Шварц, В. Глинка и И. Кичанова-Лифшиц (жена художника В.В. Лебедева, впоследствии — жена поэта Вл. Лифшица). Говорят, что Шварц даже аплодировал стоя»13.
Подробно проанализировав все имеющиеся материалы (среди которых стенограмма собрания, бывшая, видимо, недоступной авторам), я прихожу к выводу, что вряд ли все названные лица могли аплодировать Зощенко. И. Кичанова-Лифшиц жила в это время в Москве, В. Глинку и Шварца я отвожу «за недоказанностью»: не названы имена очевидцев; президиум собрания, усиленный Константином Симоновым, мог бы заметить стоящего и аплодирующего писателя, чего не отмечает стенограмма; наконец, меры были приняты по отношению к одному И. Меттеру14. Кроме того, долгое изучение дневников Шварца позволяет мне считать, что он, скорее всего, не был способен к такому публичному жесту. Но легенда восприняла это «Шварц даже аплодировал стоя» как факт, не нуждающийся в доказательствах, потому что так мог бы поступить шварцевский Ланцелот!
Что же пишет о своей любви к людям и смелости в дневниках сам писатель? В уже упомянутом автопортрете от третьего лица он задает вопрос, не давая прямого ответа: «При своей беспокойной ласковости с людьми любил ли он (Шварц. — Е.Р.) их? Затрудняемся сказать». Затем призывает в судьи «заклятого друга» Николая Олейникова, который «доказывал Шварцу, что он к людям равнодушен, ибо кто пальцем не пошевельнет для себя, тем более ничего не сделает для близких», — но скромно замечает от своего имени: «Мои наблюдения этого не подтвердили». Дальнейшие объяснения таковы: «…без людей он (Шварц. — Е.Р.) жить не может — это уж во всяком случае. Всегда преувеличивая размеры собеседника и преуменьшая свои, он смотрит на человека как бы сквозь увеличительное стекло, внимательно. И в этом взгляде, по каким бы причинам он не возник, нашел Шварц точку опоры. Он помог ему смотреть на людей как на явление, как на созданий божьих <…> Другой вопрос — сделает ли он для них что-нибудь? Сделает ли он что-нибудь?» (16–17.05.1953 — III, 11).
Не кажется ли, что эти признания (особенно о «воле к неделанию»), если добавить к ним шварцевский юмор, будут ближе не безупречному Ланцелоту, а лукавому Коту из того же «Дракона»? Помните: «Умоляю вас — вызовите его на бой. Он, конечно, убьет вас, но пока суд да дело, можно будет помечтать, развалившись перед очагом, о том, как случайно или чудом, так или сяк, не тем, так этим, может быть, как-нибудь, а вдруг и вы его убьете?»
Не торопитесь возмущаться, ведь без Кота не состоялся бы бой Ланцелота с Драконом, который просто испепелил бы рыцаря на месте. А Кот, вместо того, чтобы следовать собственной мудрости «дремать и помалкивать», выскочил в окно и прошипел: «Всем, всем, все, все расскажу, старый ящер».
Интересную интерпретацию дает этому персонажу пьесы правозащитник Юрий Айхенвальд (напомню, в 1984 году): сначала он сравнивает Кота с «москвичом ежовской поры, умудренным зрелищем чужих подконвойных променадов на Колыму», потом называет его интеллигентом-конформистом и утверждает, что Дракон «пугается… ГЛАСНОСТИ»15.
Но, разумеется, любое сравнение хромает, как говорит латинская пословица, сам же Шварц «среди многочисленных объяснений своей воли к неподвижности» находит в дневниках страшноватую метафору, которая ведет к словам Дракона о душах людей его города: «У моей души либо ноги натерты, либо сломаны, либо отнялись» (III, 11).
Хочу обратить внимание на дату, когда создавался Шварцем автопортрет, — середина мая 1953 года, через два с половиной месяца после смерти Сталина. Он пытался определить состояние своей души после «оледенения» сталинских лет, после «чумы», как назвал он это время, 1937 года, «запекшихся», по его определению, послевоенных лет.
Шварц, разумеется, ни разу не отнес к себе в дневниках слова: смелый, храбрый, мужественный, благородный, — вместо этого он несколько раз назвал «заменой храбрости» свою «беспечность» (19.10.1953 — II, 45), «идиотскую, спасительную, заменявшую независимость и мужество, сопровождавшую меня всю жизнь…» (14.01.1957 — III, 35). Но рассказал, что, когда в 1937 году на собрании правления ленинградского Союза писателей его вынуждали отмежеваться от арестованного Николая Олейникова, он не смог этого сделать. После того как выслали из Ленинграда жену Олейникова, маленькому их сыну Саше и его бабушке Е.Л. снял дачу на лето 1939 года рядом с собой и помогал, как мог, хотя сам же записал в дневнике о том страшном времени: «От семей репрессированных шарахались, как от зачумленных» (10.12.1956 — II, 218).
Он не последовал мудрости Кота и, когда арестовали в 1938-м Николая Заболоцкого, младшая его дочь, двухлетняя Наташа, жила у Шварцев полтора месяца, пока мать и старший брат были в карантине, да и все остальное время проводила у них. «Во всяком случае, пишет Шварц в дневнике, — представляя себе те годы, не могу представить себе никак вечера иначе как с ней (Екатериной Васильевной Заболоцкой. — Е.Р.) за столом, день без маленькой Наташи» (14.01.1957 — III, 34). И в 1942 году, когда вывезли из Ленинграда семью Заболоцких, они, не сомневаясь, поехали к Шварцам, эвакуированным раньше, в десятиметровую комнату в городе Кирове (Вятке) впятером: Екатерина Васильевна, Никита и Наташа Заболоцкие и сестра Екатерины Васильевны с дочкой. Е.Л. с удивлением пишет, что, получив телеграмму об их приезде, он «заплакал вдруг, что никак не свойственно мне. Никогда со мной этого не бывало» (ТК, 235), — так он беспокоился о семье друга.
Наташе и Никите Заболоцким и Сашеньке Олейникову посвящено в дневниках Шварца очень много места, он так же внимательно описывает взросление этих детей, как и своей собственной дочери.
Надо сказать, что были в жизни Шварца и другие поступки. Например, поездка в августе 1933 года на Беломорканал, строившийся заключенными, перевоспитание, или «перековку» которых должны были отразить писатели. Впрочем, он был одним из 120 деятелей искусства, среди которых были разные фигуры: не только руководитель РАПП Леонид Авербах, «литературный чекист» Александр Безыменский16, теоретик литературной группы конструктивистов Корнелий Зелинский, циник Валентин Катаев, главные советские карикатуристы Кукрыниксы (М. Куприянов, П. Крылов, Н. Соколов), лояльные власти Леонид Леонов, Владимир Лидин, Лев Никулин, «красный граф» Алексей Толстой, Мариэтта Шагинян, Вера Инбер и другие, но и Исаак Бабель (расстрелян в 1940 году), Дмитрий Святополк-Мирский (вернулся из эмиграции в 1932 году, умер в лагере в 1939-м), Бруно Ясенский (расстрелян в 1938 году)17, Илья Ильф и Евгений Петров, «серапионы» Всеволод Иванов и Михаил Зощенко. Судьба Зощенко известна, но в коллективной книге 36 писателей «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» (1934) он написал целую главу «История одной перековки», кроме него собственное авторство было только у Горького, предложившего Сталину и саму «экскурсию» писателей, и идею книги — остальные главы были написаны коллективно. Среди авторов коллективных глав Шварц не числится.
Впрочем, в воспоминаниях Шварц пишет об этой поездке мельком: «…я каким-то чудом оказался в числе писателей, приглашенных поглядеть только что открывшийся Беломорский канал <…> по-настоящему описать это путешествие не решаюсь. Точнее — не научился еще» (24.05.1954 — II, 241). Полагаю, что «не научился» относится отнюдь не к описаниям северной природы, а к увиденному на канале. Что же до Зощенко, то, когда после ждановского постановления 1946 года его лишили продуктовых карточек, Шварц был одним из немногих, кто приносил продукты и общался с опальным писателем (навещал он и Анну Ахматову, «проходившую» по тому же постановлению). Об этом написано не в его дневниках, а в воспоминаниях современников, например, первой жены Е.Л., актрисы Гаянэ Холодовой: «…сердечно отнесся он (Шварц. — Е.Р.) к милому Михаилу Михайловичу Зощенко, когда тот попал в горестную полосу жизни. Об этом с благодарностью вспоминал сам Зощенко на 60-летнем юбилее Шварца»18.
Слова Зощенко на юбилее запомнили многие, в пересказе драматурга Исидора Штока они звучали так: «С годами я стал ценить в человеке не молодость его, и не знаменитость, и не талант. Я ценю в человеке приличие. Вы очень приличный человек, Женя…»19 Этими словами — «Очень приличный человек» — назвал свое предисловие к сборнику Шварца в серии «Школа классики» (!) Евгений Перемышлев20. Правда, он же сообщил, без ссылки на источник, что под одним из открытых писем писателей, «призывавших искоренить предателей и шпионов <…> появилась <…> и подпись Шварца»21. Это так, времена-то были «драконьи».
Лидия Корнеевна Чуковская, прочитав в 1966 году сборник воспоминаний «Мы знали Евгения Шварца», спросила в письме писателя Л. Пантелеева, дружившего со Шварцем: «Из сборника я не поняла того, чего не понимала в жизни, была ли в Евгении Львовиче — смелость? Я знала его долго, но более издали, чем вблизи; понимала, что он добр, деликатен, мягок; очень чувствовала силу его артистического очарования, его редкостного дара. Но иногда мне казалось, что юмор его был в жизни щитом, некоторой формой душевной уклончивости, способом самоохраны. В его пьесах это не так — ну, а в жизни? Я не знаю»22.
Л. Пантелеев ответил замысловато: «Был ли он смел? Не помню, кажется, у Сервантеса я прочел когда-то запомнившуюся мне испанскую поговорку: «Никто не может сказать о себе: “я храбр”, но некоторые могут сказать: “я был храбр”.
Да, я знаю случаи, когда Евгений Львович проявлял (перебарывая лень и трепет душевный) настоящую храбрость, шел и вступался за людей даже не очень близких ему. Но вместе с тем есть большая доля правды и в том, о чем пишете Вы, — иногда юмор его становился именно таким, защитным, самоохранительным. Но, скажите, кто из нас, проживших сталинские годы и оставшихся тут, может сказать: я — храбр?!»23
Лидия Корнеевна уточняет: «…я неверно, плохо, неточно задала Вам вопрос — храбр ли он был? Я не имела в виду гражданское мужество — какая уж в тридцатых годах гражданственность! какая гражданская доблесть! она не была возможна даже для хороших людей хотя бы потому, что даже лучшие понимали действительность неясно, мутно. И я, как и все, ни от кого не вправе ее требовать и никому не судья. Но, общаясь с Е.Л., я всегда чувствовала — может быть, и ошибаясь, — что человек он вообще уклончивый, непрямой, что его редкостный, прелестный, очаровательный юмор служит ему в жизни прикрытием. Вот и все, о чем я хотела спросить Вас. В сборнике он не такой»24.
Пожалуй, непримиримая Лидия Корнеевна поняла правильно. Юмор иногда служил Шварцу прикрытием, так же как и жанр сказки, в какой-то мере. Но, с другой стороны, юмор был опаснее серьезности — его не понимали Драконы, Бургомистры и Короли, да и сказка могла обнажить то, что в обычной жизни прикрыто официальным костюмом или фиговым листком.
Итак, кем же был Евгений Львович Шварц, определивший «основной свой недостаток» в слабости и зависимости от людей. Человеком, который всегда прав? Нет, конечно. Безупречным Ланцелотом? Тоже нет. Просто человеком. Приличным человеком, по словам Зощенко. С чертами Дон Кихота — верой в то, что надо видеть в людях хорошее и сражаться с обидчиками слабых. И с очаровательным, сказочным юмором, который не входит в комплект черт рыцарей. И с проницательностью, которой рыцари тоже обычно не обладали. Но и с недостатками обычных людей: страхами, желанием нравиться, оценивать других (по «гамбургскому» или по своему собственному счету). Сложным человеком с двойным дном, с тайнами, скрываемыми всю жизнь за юмором и общительностью, скорее конформистом-Котом, советским интеллигентом, держащим «фигу в кармане» против власти, чем Ланцелотом, побеждающим только в сказке. Не потому ли Шварц понял, что «дракон» сидит внутри каждого из нас, что «драконий яд» конформизма отравлял его самого? Ведь стремление печататься и ставить свои пьесы в театре, членство в Союзе писателей и получение от него квартиры и прочих благ означало согласие с властью. И все же самое главное — он был писателем, создавшим новые сказки (иногда со старым сюжетом) в несказочное время и в несказочной стране. Некоторые его создания гениальны угаданными навечно первым министром из «Голого короля», легко занявшей чужое место Тенью, «первым учеником» сыном бургомистра, обитателями Драконьего города и королем из «Обыкновенного чуда» — тем и интересен Евгений Шварц, ускользающий из всех сетей-определений.
1 Цунский А. Человек, который всегда был прав. Евгений Шварц // Год литературы, 2016, 20 октября. URL: https://godliteratury.ru/articles/2016/10/20/120-let-so-dnya-rozhdeniya-evgeniya-shvarca.
2 Шварц Е. Живу беспокойно… Из дневников / Сост., подг. текста и примеч. К.Н. Кириленко. — Л., 1990. — С. 690.
3 Здесь и далее в скобках приводятся ссылки на издание: Шварц Е. Сочинения. В 4 т. М., 1999.
4 Житие сказочника. Евгений Шварц: Из автобиографической прозы. Письма. Воспоминания о писателе. — М., 1991. — С. 290.
5 Шварц Е. Телефонная книжка. / Сост. и коммент. К.Н. Кириленко. — М., 1997. — С. 380. (В дальнейшем ссылки на данное издание обозначаются в тексте буквами ТК и номером страницы.)
6 Мы знали Евгения Шварца / Сост. З.А. Никитина, Л.Н. Рахманов, ред. С.Л. Цимбал. — Л.–М., 1966. — С. 38.
7 Каверин В. Ланцелот // Театр, 1978, № 1.
8 Каверин В. Эпилог. Мемуары. — М., 1989. — С. 286–295.
9 Айхенвальд Ю. Дон Кихот на русской почве. — Т. 2. — Нью-Йорк, 1984. — С. 250.
10 Зарубина Т. Моя азбука // Житие сказочника. Евгений Шварц. — М., 1991. — С. 254.
11 Там же, с. 252. Н.П. Акимов в 1951–1956 годах работал главным режиссером ленинградского Нового театра (с 1953 года — театр имени Ленсовета), в 1950 году Н.П. Охлопков пригласил Акимова в Московский театр драмы (до 1941 года — театр Революции, с 1954 года — театр имени Маяковского) на постановку пьесы «Директор» С.И. Алешина.
12 Новодворская В. Возвращение короля // Храм на болоте / Новодворская В. Избранное: в 3 т. — М., 2015. — Т. III. С. 624–625.
13 Сарнов Б., Чуковская Е. Случай Зощенко (Повесть в письмах и документах с прологом и эпилогом, 1946–1958) // Юность, 1988, № 8. — С. 79.
14 Румановская Е. Кто аплодировал Зощенко, или Как возникает легенда // Печать и слово Санкт-Петербурга (Петербургские чтения — 2021). — СПб., 2022. — С. 125–131.
15 Айхенвальд Ю. Дон Кихот… — С. 250, 255.
16 Стихотворное донесение «Товарищу Ягоде от поэта, с гордостью носящего имя литературного чекиста» А. Безыменского: «Я сообщаю героической ЧеКа, / Что грандиозность Беломорского канала / И мысль вождя, что жизнь ему давала, / Войдут невиданной поэмою в века. / И если коллективом вдохновений / Поэму Беломорского пути / Сумеем мы в литературу донести, / То это будет лучшее из донесений» / История одной «экскурсии» // Служба безопасности. Новости разведки и контрразведки. — 1993, № 5–6. — С. 4–6.
17 Б. Ясенский был одним из авторов книги «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина», а в конце «экскурсии» написал стихи: «Я знаю: мне нужно учиться, — / писателю у чекистов, — / Искусству быть инженером, / строителем новых людей» // Цит. по: Антипина В. Повседневная жизнь советских писателей. 1930–1950-е годы. — М., 2005.
18 Холодова Г. Чистая душа // Житие сказочника. — С. 193.
19 Цит. по кн.: Биневич Е. Евгений Шварц. Хроника жизни. — С. 600.
20 Перемышлев Е. Очень приличный человек // Предисл. к кн..: Шварц Е. Проза. Стихотворения. Драматургия. — М., 1998. — С. 5–26.
21 Там же, с. 24. Единственная найденная мною пока подпись Шварца стоит под резолюцией общего собрания ленинградских писателей, требующего «расстрелять всю троцкистскую шайку — всех до единого!» Шварц был одним из 19 подписавшихся «по поручению собрания», а рядом были напечатаны статьи или заметки не только А. Прокофьева, Б. Лавренева, В. Саянова и других, но и Ю. Тынянова («История их осудила») и М. Зощенко («Суд сурово покарает преступников») // Литературный Ленинград. — 1937, 29 января, № 5 (210). — С. 1, 2.
22 Письмо от 19.07.1966 // Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987 / Сост. и примеч. Е. Чуковской. — М., 2011. — Письмо № 248. С. 244.
23 Письмо от 6.08.1966 / Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка. — Письмо № 249. — С. 245.
24 Письмо от 18.08.1966 / Там же. — Письмо № 250. — С. 245.