Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2022
Об авторе | Михаил Тяжев — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — рассказ «Праздник» (№ 1 за 2021 год).
Часто так бывает, берешься за что-то малое и незначительное, а потом оказывается, оно стало большим и значительным в твоей жизни. Так и с Варнаковым было.
Приезжал он сюда с женой, которая после двадцати лет совместной жизни стала набожной и все стремилась уединиться, съездить к батюшке, исповедоваться, а заодно и поработать в монастыре, благо он был недалеко. Варнаков садился в свой внедорожник, машина у него была новенькая, всегда вымытая, и мчался он за город, сворачивал в районе Фролищ, ехал по ухабам, а если прошел дождь, то и по лужам, главное, чтобы жене было хорошо.
Детей они не нажили. Не получилось. Причина была в ней. Сначала она как-то переживала, потом он успокоил ее, что не бросит, смирилась, так и жили друг для друга.
Она работала в администрации города, возглавляла отдел культуры, а он был начальником уголовного розыска.
Приедут. Поговорит она с батюшкой Фотием и радуется как дитя, накинет фартук и красит то забор, то стену или метет двор.
Варнаков в это время стоит за воротами покуривает, наблюдает за женой, один раз столкнулся с батюшкой Фотием.
— Вы чего тут?
— Да так.
— Вас ведь Федор зовут.
— Ну, допустим.
— Хорошая у вас жена.
— Знаю.
— В монастырь она хочет уйти.
Заметил он тогда, что не просто Фотий вышел к нему, она его просила. Монастырь был мужским, значит, куда-то в другое место собралась.
— Вы бы отпустили ее.
Потом обратно, когда ехали, он молчал. Она тоже, понимала, что не согласен он. И хотя характером она была сильным, однако сейчас смалодушничала. Все-таки непростое это дело — уйти от мужа, с которым прожила долго.
— Что ты надумал? — сказала она в конце дороги, когда подъезжали к дому.
— А чего мне сказать.
— Скажи.
— Дурь все это!
Он первым зашел в подъезд и не сразу сообразил, что жена ушла, думал, как обычно, после того, как ругались они или ссорились, он всегда шел первым, а она поодаль. Но сейчас было другое.
Только уже у двери спохватился, нагнулся над лестницей, позвал ее, спустился, на улице ее тоже не было.
Он окликнул.
— Марина! Марин! Хватит! Давай, выходи! Где ты!
Не дождался ответа, набрал номер — телефон ее не отвечал. Прошелся вокруг дома, заглянул в ночной магазин, там ее не видели.
Позвонил ее сестре, она недалеко жила, та сказала, что у нее. Успокоился, поднялся к себе. Дома не спалось. Не находил себе места. Вернулся к дому сестры своей жены. Ему открыл ее муж. Он был сонный, выпивший и какой-то нервный.
Вышел в коридор.
— Она спит, — сказал он.
— Позови.
— Если я ее разбужу, то проснется моя жена. А я сегодня был скотиной и, знаешь, мне составило большого труда успокоить ее.
— Ты снова пьешь?
— Не твое дело.
— Позови ее.
Он ушел за дверь. Какое-то время его не было. Варнаков сел на ступеньки. Появилась она.
— Иди домой, Федя.
— Марина, — поднялся он и обнял ее. — Пойдем домой.
— Нет.
— Давай, завтра решим.
— Иди домой.
— Да что ты, какая упрямая! — взорвался он.
— Не кричи! Разбудишь людей.
— Да пошли они! — разорялся он.
— Я все решила.
— А я! А я! — кричал он.
Соседская дверь открылась, и высунулась мужская морда: «Чего вы тут?»
— Дверь закрой! — рявкнул Варнаков. И сам закрыл, силой, дверь.
— Я здесь буду спать, — произнес он. — Никуда не уйду! Ты меня знаешь.
Марина скрылась в квартире сестры, он ждал какое-то время, потом она появилась и молча спустилась с ним.
Они шли по ночному переулку, визжали кошки, со стороны хлебозавода пахло хлебом.
Он вспомнил, как давно, когда еще познакомился с ней, он забрался сюда через забор и вынес несколько мягких горячих батонов, и они шли и ели их, и сейчас он захотел сделать то же самое. Но забор был высокий и с колючей проволокой. Тогда он подбежал к проходной, его остановил охранник.
Федя вынул деньги, и сколько было у него, сунул ему и в запальчивости объяснил, что и как.
Тот выслушал и выложил перед ним свежий горячий батон.
Вернулся к жене. Она ждала, скрестив руки на груди. Было прохладно. Он разломил хлеб и дал ей половину.
— Прости, — сказала она через какое-то время. — Не могу по-другому.
— Я понимаю, — ответил Федор. — Но я! Как я буду?!
— А я?
— Да хочешь, мы каждый день туда будем ездить.
— Я решила.
Он выбросил хлеб.
— Чего тебе не хватает?! — взорвался он снова. — Чего? Я все делаю!
Она поцеловала его, подняла хлеб, который он бросил, раскрошила на траву и туда же разломила свою половинку. После чего сказала:
— Идем домой.
На следующий день он резко открыл глаза, рассвет едва забрезжил.
— Марина! — позвал он.
Дома ее не было.
Позвонил ее сестре, она была не в курсе. И тут он заметил, что нет его спортивной сумки, внутри что-то екнуло, открыл комод, нижнего белья, не кружевного из дорогого магазина, которое он дарил на Восьмое марта, а простенького, не было. Тапочек тоже, плаща…
Позвонил на ее мобильник и услышал прозвон на кухне, там же была записка.
«Прости, Федор. Я так больше не могу. Я уехала. Марина».
Он в чем был, натянул только брюки, спустился вниз, сел в машину и сорвался с места.
Примчался к монастырю. Нашел Фотия. Тот вел службу.
— Фотий?
— Отец Фотий.
— Какая разница. Где Марина? Моя жена где?
— Не знаю.
Он хотел было сгрести его за грудки и тряхнуть, как делал обычно, когда кто-то не поддавался, но улыбающееся беззащитное лицо священника смутило его, и он произнес:
— Ее нет. Записку оставила только. Куда могла уйти? — Мысли путались в его голове. — Куда? — орал он, да так, что Фотий дрогнул.
— В Нижегородскую область намеревалась ехать, — сказал он. — Последний раз, когда мы говорили с ней, она называла Дивеево.
Варнаков гнал в сторону Нижегородской области.
Позвонил Алехин. Капитан. Его зам по уголовке.
— Федь.
— Да. Ну! Быстрее только.
— Ты где сам?
— Надо мне.
— Где ты?
— Какая разница? Чего надо? Фиксу брать не сегодня будем, — вспомнил он свой ранее разработанный план.
— Какой Фикса? Марина. Твоя жена.
— Что с ней?
И сразу прокрутил в голове интонацию Алехина.
— Что с ней? — переспросил и, не дождавшись ответа, сдал в сторону. Остановился.
Алехин рассказал ему, что на обочине нашли труп его жены. Ее изнасиловали и удушили.
Варнаков вышел из машины, спустился вниз, там было болото. Он шел, не разбирая, куда идет. Телефон выпал из его рук.
С дороги закричали ему:
— Эй! Мужик! Куда ты! Утонешь! Идиот! Напьются и едут.
Варнаков провалился по пояс, выбрался, сел на траву. Сверху к нему уже спешили гаишники.
Через час он был в морге. Ее тело лежало на столе. Он смотрел на нее, казалось, она вот-вот поднимется и скажет ему, а что скажет?..
Алехин сделал знак санитару и вместе с ним вышел.
Федор присел на корточки и, прижав руки к лицу, молчал так какое-то время. Все внутри выло. Выло, как ветер, что ли?
Алехин заглянул.
— Там это, Федь. Поймали его. Поговоришь с ним?
Федор ехал в новенькой «Приоре» Алехина, потому как выпил, много и крепко, и сейчас держал бутылку в руках и тоже пил.
— Я его! — говорил Федор и представлял, как он ему открутит шею. — Нет, лучше! — продолжал он разыгрывать в голове казнь, и, запивал воображаемое коньяком.
Но странное дело — Варнаков не пьянел.
В коридоре им встретился начальник по розыску. Он сочувственно взял Варнакова за руку.
— Недельку, Федор Львович, возьми. Погуляй. У меня, когда мать умерла, так я полгода отходил, а тут жена. Понимаю.
Варнаков как и не слышал его: внутри все словно стерли — осоловевши смотрел на него и то ли улыбался, то ли разреветься хотел.
Затем они зашли в допросную.
Там сидел и ерзал на стуле какой-то мужичишко, хлипкий, вид имел он испуганный.
Федор остановился перед ним и сжал кулаки.
Алехин попросил оперативников удалиться.
— Взяли его с вещами, баба с ним пьяная сидела так, а на ней лифчик был твоей жены.
— Нашел я их! — закрутился на стуле мужик, он не знал, к кому обращаться, и поглядывал то на Алехина, то на Федора. — С дороги сошел, а передо мной сумка, спортивная, я позвал, мало ли чья, мне чужого не надо. Никого нет, ну я и забрал. Отдать хотел участковому.
— Почему не отдал? — сказал Федор.
— Так не успел. Баба моя, ну, с которой я живу, перепилась, а вещи примерять стала.
— Его с сумкой видели. Почему-то никто их больше не находил, — сказал Алехин.
— Так там только я пошел. Все же по грунтовке идут.
— А ты там пошел?
— А я там. Поссать хотел.
— А другие не хотели?
— Значит, не хотели.
— Ты мне тут Ваньку не валяй! У тебя статья! За изнасилование. Напомнить? Колись, давай! — наседал на него Алехин.
Притих мужик и тоненьким голосочком вдруг как заголосит:
— Никого я не убивал, — расплакался он, как мальчик. Слюни пустил. — Это мне наказание, вся жизнь одно лишь наказание. Почто Господь мучает меня! — воскликнул он.
— Конечно, наказание, — усмехнулся Алехин. — Не надо было насиловать. Чистосердечное пиши.
— А ты знаешь! ты знаешь!.. — разошелся мужичонка. — Мне тогда восемнадцать было. А ей тридцать шесть. А у меня никого. А мне в армию идти. Я переспал. А она — давай женись. А куда жениться, когда у нее трое. Старший, как я! А она женись. Я и отказался. А она лоб себе разбила, ну, я и поехал!
— Так ты святой! — стукнул по столу Варнаков.
А на столе то ли кнопка канцелярская лежала, то ли гвоздик какой, а может, стекло, наколол он руку, кровь пошла.
Вышел в коридор. В своем кабинете лил на руку перекись и смотрел, как жидкость вспенивается.
— Ну, чего! Все. Финита ля комедия! Сознался! — вошел Алехин, держа признание в руках, закурил.
— Не он это.
— Как не он? Сознался же!
Варнаков порвал бумагу.
— Ничего не пойму. Ребята старались, по свежим следам, так сказать.
А он достал из сейфа свой табельный пээм, оттуда же извлек бутылку виски, которую ему как-то подарили, раскупорил и начал пить.
— Какое сегодня число? — сказал Федор после того, как выпил и утер рот.
— Пятнадцатое августа. День археолога.
— Почему день археолога?
— А знаю. В машине ехал. Там по радио сказали. Там еще проблемы у нас. — И, не дождавшись реакции Варнакова, продолжил: — Юлю и Веру покоцали. Ждут нас.
— Я не могу сейчас.
— Я тоже. Жена рожает.
— Она же у тебя вчера должна была родить.
— Не родила. Там вобще, показывает, что дочь у меня будет.
— Так радуйся.
— А я сына хотел. Клюшку уже купил, думал, в хоккей будем играть. Ты бы съездил. А то как-то несерьезно. Бабы разбегаться начнут, раз проблему решить не можем.
— Знаешь, был такой анекдот. Детский. Петька вбегает в штаб к Чапаю, а тот бухает. Белые, говорит, идут. А Чапай, выпей, Петька. Петька выпил. Чапай ему: ты меня видишь? Он: вижу. Тогда пей еще. Выпили еще. Петька: Чапай, белые в дверь стучатся. А Чапай: Петька, пей! Петька: не буду. Чапай: как командир, приказывает тебе! Выпили еще. Чапай — Петьке: ты меня видишь? Нет, говорит заплетающимся голосом Петька. Вот и замаскировались.
— И в чем прикол?
— Ни в чем. Вспомнилось. Я последнее время часто много чего вспоминаю. Ладно, поехали, добросишь до бани.
Они вышли из ОВД, сели в машину Алехина. Он развернулся и поехал в сторону объездной дороги, — там, в промзоне, находилась сауна, которую они крышевали.
«Приора» остановилась у бани с двумя гипсовыми колоннами и какими-то ангелочками на фронтоне.
Юля ждала их, сидя с ногами на скамейке, и жевала жвачку. Варнаков вышел из машины.
— А где Верка? — крикнул Алехин.
— Так в больничку поехала, побои снимать.
— Какие на хрен побои. Ты в своем уме!
— А что ей делать было. Вы не отвечаете. Только бабки гребете и утренники устраиваете.
— Поговори мне еще.
Юля надула пузырь и хлопнула. Как жена?
— Нормально жена.
— Кто, мальчик?
— А ты чего, ревнуешь, что ли?
— Нужно мне! Ревновать тебя! Сдался ты мне.
— Ты рот попридержи.
— А чего ты! Она рожает, а бегаешь ко мне.
Алехин стартанул с места, нервно нажав на газ.
— Ладно, че тут у вас? — сказал Федор и сел на скамейку.
— Да какие-то залетные. Все разнесли. Верке голову разбили.
В это время из бани вышел по пояс голый, обмотанный полотенцем, на котором был нарисован Микки Маус, толстяк, чисто выбритый, мокрый, раскрасневшийся. А на груди его висела золотая цепь толщиной с палец и такого же металла ладанка размером с ладонь.
— Ах, хорошо! — глянул он на Юлю и добавил: — Чего, жить будет?
Юля демонстративно сплюнула ему под ноги, тот засмеялся каким-то хриплым смешком.
— Охрана, гляжу, подтянулась, — кинул он недобрый взгляд на Варнакова и переметался полотенцем. Затем спустился вниз и сказал: — Поговорить хочешь? — и боднул его в переносицу.
Варнаков сдержал удар и кулаком сунул толстяку под дых. Тот ойкнул и полез драться.
Из двери выкатили еще двое. Такие же гладкие, раскрасневшиеся толстячки. Они скрутили Федора. Один вынул из его кармана удостоверение и пээм и сказал удивленно:
— Так это свой!
Разобрались. Эти были из главка.
Потом сидели в сауне за столом и пили. Юля была тут же. Ей было сказано, чтобы она не артачилась.
— А сегодня День археолога.
— И чего?
— Да так.
— У него жену убили, — сказала Юля своим грубым голосом. Она это уже знала от Алехина.
— Помочь?
— Я сам их найду.
— Как археолог?
— Не понял?
— Археологи ищут. Вот и ты.
Вызвали такси, дали Федору бутылку, он приехал домой и заперся. Пистолет приложил к голове, но выстрелить не смог. Снова приставил. Как это делается? Помнится, лет десять назад один застрелился, мозги на стене. Варнаков поморщился. Он тогда первым вошел на выстрел, еще подумал, как это — из-за бабы убивать себя. Вспомнил, что тот, прежде чем покончить с собой, выжрал бутылку водки. Варнаков начал пить. Очнулся от стука в дверь, кто-то настойчиво колотил и звонил.
Он не открывал. Привстал посмотреть, кто приходил, и увидел Симу.
А она, заметив дернувшуюся штору, зашла обратно в подъезд и принялась снова стучать и звонить в дверь.
— Юра! Открой!
Он приоткрыл дверь.
— У тебя есть выпить? — сказал.
Она решительно прошла и закрыла за собой дверь.
— Пьешь?
— Да. Голова трещит.
— На, таблетку держи. — Она вынула из сумочки «Спазмалгон».
— Чего это?
— Помогает. У меня, когда месячные, то боль снимает.
— Так у меня башка.
— Какая разница.
Она по-хозяйски налила ему воды и дала выпить. Затем намочила полотенце и приложила к его голове.
В ней была настойчивость восточной женщины. Сама она была двадцатичетырехлетней полукровкой, немного смуглая, широкая в бедрах, — в ней текла азербайджанская кровь.
— Меня не Юра зовут.
— Я знаю.
Села рядом.
— И про твою жену знаю.
— Ты пришла, чтобы мне напомнить об этом?
— Нет. У меня проблемы. Мне больше не к кому обратиться.
— Что, тебе гвоздь в стену приколотить?
— Нет. Ты же знаешь, ко мне приходят. Хотя я не считаюсь проституткой. А тут повадился один. Я сразу поняла, что он псих, но он платит больше, чем все остальные. А сегодня он нож приставил к моей шее. Я его боюсь. Он сказал, что придет меня убивать.
— Хочешь, оставайся у меня.
— У меня сын дома с соседкой остался.
— У тебя сын?
— Да. Я никому не говорила о нем.
Пришлось одеваться. Ехали на ее мини-купере, остановились в частном секторе, у кирпичного дома.
Темнело.
Прошли через калитку. Федор сорвал яблоко с ветки, которая низко клонилась, вытер о рукав и надкусил.
Дома он задернул шторы, чтобы с улицы не видно было. Она переоделась. Соседка ушла. Ее сын спал в отдельной комнатке. Она посмотрела на него.
— Я не знал, что у тебя сын.
Она налила Варнакову водки.
— Я не хочу.
— Есть будешь?
— Нет.
— Мне так неудобно. У тебя такое горе. Но я за ребенка боялась.
— Почему ты ко мне пришла?
— Ты никогда не спал со мной. Сколько помогал и не спал.
Он плюхнулся в кресло и включил торшер над собой.
— Если хочешь, ложись рядом, — показала она на широкую кровать.
Он остался сидеть и вспоминал, как познакомился с женой. Тогда было тоже лето. На карьерах, там, где стоит кирпичный завод, а рядом глубокое синее озеро. «Силикатное» оно назвалось. Он приехал, чтобы поймать одного, разделся, вроде как тоже загорает, нужно было не спугнуть преступника, к тому же кругом взрослые, дети. Прошелся, заметил того с татуировками на груди, крупного с неприятным лицом. Он загорал с женой и дочкой.
И тут услышал.
— Вы мне загораживаете солнце.
— Что?
— Вы мне загораживаете солнце.
Повернулся и увидел Марину.
— Я, знаешь, — начал Федор, — никогда не говорил жене, что люблю ее.
Она молчала.
— Понимаешь, никогда. А сейчас хочу сказать, а ее нету.
Она тихонько подошла к нему и обняла его, он почувствовал нежность, и ему захотелось плакать.
— Не надо.
— Хочешь поплакать, плачь. Я никому не скажу.
— Оставь меня. Ты меня не знаешь! Давно еще. Я убил одного. Мог не убивать. А выстрелил. С испугу. Я тогда только начал работать. Смерть моей жены на мне. Это мне кара! — говорил он приглушенно.
— Ты меня тоже не знаешь. Никто мне не угрожал.
— Тогда что?
Она смутилась.
— Сима, я не люблю тебя.
— А я не прошу от тебя любви. Просто будь рядом.