Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2021
Поэзию в этом выпуске «Переучета» не читаем.
Читаем — поэтов.
Ушедших.
Какими они были в жизни и в общении, что себе позволяли и чего позволить не могли, как оценивали современников и младших товарищей — «прочитать» стихотворцев таким путем помогут воспоминания литераторов о встречах с ними.
В № 2 журнала «Этажи» воспоминаниями об Арсении Тарковском (1907–1989) делится Владимир Эфроимсон. Начинает он с личной истории: с «подстроенного» папой первого знакомства со стихами поэта, с посещения юбилейного вечера в 1967-м, спора из-за Тарковского с учительницей литературы, назвавшей того «поэтом второго плана». Далее последовала личная встреча… Замечательно переданы настроения начинающего поэта Володи Эфроимсона, когда на него обратил внимание мэтр и ознакомился с присланной им подборкой. Эти мемуары рождают у читателя эффект присутствия: именитый автор читает вслух твои произведения — ты одновременно и бесконечно счастлив, и хочешь провалиться сквозь землю. Чувства, которые испытывал любой молодой литератор при первом живом общении с литератором опытным, знаменитым. Переполняющая гордость сплетена с типичным синдромом самозванца. Но в дальнейшем большой поэт становится для тебя старшим товарищем, превращаясь из небожителя, глыбы в простого человека с индивидуальным набором бытовых привычек. Все эти стадии прошел и Эфроимсон. Он вспоминает о своих последующих поездках в гости к Тарковскому, организованном им вечере поэта в Доме ученых, их беседах. Есть в тексте и воспоминание о воспоминаниях: как-то раз в очередном разговоре Эфроимсона с Тарковским речь зашла о точных и неточных рифмах, и мэтр решил поведать младшему товарищу занятную историю о том, как когда-то давно в его присутствии читал стихи Мандельштам. Молодой Тарковский предложил Осипу Эмильевичу кое-что изменить в одном стихотворении — Мандельштам остался при своем.
В свою очередь, уже самому Арсению Тарковскому однажды «предлагал произвести перемены в одной строчке» Михаил Синельников. Об этом Синельников рассказывает в мемуарной заметке «Летом в Голицыне», опубликованной в № 3 журнала «Крещатик». Случилось это в 1974 году. Как Мандельштам в свое время не послушал юного Тарковского, так и уже зрелый Тарковский не послушал юного Синельникова. Но сами факты весьма показательны. Пишущая молодежь во все времена пыталась и пытается доказать, чего она стоит. Проходят десятилетия, время расставляет всех по своим местам, и вот уже новые поколения хотят сказать свое слово. И вновь проходят десятилетия, чьи-то имена стираются, а чьи-то стихи продолжают жить…
Знакомство Сергея Бирюкова с Виктором Iванiвым (1977–2015) тоже началось со стихов. Эссе «Виктор Iванiв издали и вблизи» увидело свет в № 4 журнала «Дети Ра». Бирюков вспоминает, что «книжку юного поэта Виктора Иванова “День космонавтики”. Девятиклассника, кажется» ему прислал литературовед Игорь Лощилов. Стихи показались неординарными, завязалась переписка, а далее Бирюков стал наблюдать за творческой эволюцией молодого поэта. Он анализирует лирику Iванiва, выделяет ее истоки, называя имена классиков, на которых тот опирался. Значимо здесь воспоминание о первой встрече двух поэтов. Бирюков к тому моменту уже больше десяти лет жил и работал в Германии. «Приезду предшествовала активная переписка, Витя уточнял разные детали существования в Германии, например, можно ли курить на улице. Я ему писал, что можно, но окурки надо непременно гасить в урнах! В общем мы максимально прорабатывали поведенческую линию, чтобы избежать каких-то неприятных неожиданностей в чужой стране. Я знал о некоторых историях, которые с Виктором происходили в России, и понимал его тревогу перед первой зарубежной поездкой…»
Знакомство Елены Севрюгиной с Борисом Рыжим (1974–2001), напротив, началось не со стихов, а непосредственно со встречи, о которой она вспоминает в эссе «Печальная муза фабричных кварталов», напечатанном к двадцатилетию со дня смерти поэта в № 5 «Урала». Любопытно сравнить характеры двух молодых поэтов, добровольно покинувших этот мир на взлете: если Iванiв подробно расспрашивал Бирюкова, как правильно вести себя в гостях, то Рыжий в гости к незнакомке Севрюгиной нагрянул без предупреждения: «Мы встретились в общаге РГУ нефти и газа — там как раз проходил финал Всероссийского пушкинского конкурса <…> А под вечер — стук в дверь. Открываю — стоит юноша невысокого роста (так мне показалось), со шрамом на лице, по возрасту, может, чуть старше меня, чем-то похож на Блока.
— Привет, меня Боря зовут, Боря Рыжий.
Ну, Боря и Боря <…> мне как-то не до Борь и не до Петь <…>
Все же разговорил он меня — пошли немного поболтать в его комнате (он как раз напротив нашей жил). В номере нашлось красное вино — выпили, языки немного развязались. Я-то больше молчала, а Боря болтал постоянно — о себе рассказывал, о семье, друзьях. Узнала, что в 16 лет женился, в 19 стал отцом. Что еще рассказывал — уже и не вспомню. Стихи читал, кажется — свои вперемежку с чужими…» Чувствуется, что Севрюгина несколько досадует на себя за то, что в тот момент не разглядела в обаятельном уральском парне большого поэта. «Все эти мысли пришли гораздо позже…» Да и дальнейшая их переписка, к несчастью, не сохранилась. Понимая, что детальный портрет Бориса Рыжего самостоятельно она не нарисует — одной встречи все-таки недостаточно, — Елена Севрюгина предлагает читателям обратиться к воспоминаниям тех, кто знал поэта гораздо лучше. И такой ликбез очень важен, ведь статей и книг о Рыжем за два десятилетия разными авторами было создано уже приличное количество. Работы эти тоже разного уровня, поэтому Севрюгиной и приходится объяснять, кому из их создателей и по каким причинам можно доверять в первую очередь.
Еще одна история неожиданного знакомства с хорошим поэтом представлена в очерке Михаила Петрова «Памяти Льва Друскина», вышедшем в № 5 «Звезды». Очерк юбилейный — к столетию со дня рождения ленинградского поэта и переводчика Льва Друскина (1921–1990). «Где-то в начале 1960-х мой друг Алик Шейнин сказал мне: “Слушай, у меня есть один знакомый, он инвалид, не может ходить. Его бы надо отвезти на дачу… Может, ты его отвезешь? Его зовут Лева Друскин. Познакомишься с ним — не пожалеешь…” А у меня был тогда “Москвич-407” под названием “стиляга”, предмет моей любви и гордости. Я согласился, и это обстоятельство стало началом знакомства, а затем и дружбы с Левой». Друскин в воспоминаниях Петрова выглядит невероятно обаятельным, симпатичным, очень живым и наблюдательным человеком. Наверное, таким и он и был — неспроста в доме Друскина любили бывать Серей Юрский, Михаил Жванецкий и другие прекрасные люди, не нуждающиеся в представлении…
Завершим обзор юбилейной публикацией к столетию саратовца Исая Тобольского (1921–1995). О нем в очерке «Советский поэт» в № 3–4 «Волги» пишет Сергей Боровиков. Если оценивать героя очерка как литератора, творца, то «он был, по определению авторов “Двенадцати стульев”, кипучий лентяй. Если собрать все, им написанное и, соответственно, опубликованное, то от силы наберется книга среднего формата страниц максимум на триста». То есть поэт не самый заметный, однако человек заметный однозначно. И прошедший через всю жизнь Боровикова. Впервые он увидел и хорошо запомнил Тобольского еще в детстве: на праздновании пятидесятилетия его отца тот «исполнил стишок “У попа жила собака” как драматический чтец, затем как эстрадный тенор, и наконец как опереточный куплетист, что привело меня в восторг, настолько ловко он бил чечетку, хлопая себя по коленям.
А спустя какое-то время вижу, как он с непостижимой быстротой рвет на себе белую рубаху. Слышу голоса: “Гене, Гене звоните!” И опять в темноте я хожу на улицу и обратно и вот вижу, как к рыдающему поэту подводят смущенную коротенькую женщину, которую я знал, когда, гуляя с родителями на набережной, останавливались у газировочной тележки, где стояла она в белом переднике и чепце — Геня, Евгения Генриховна Тобольская».
Позже семьи Боровиковых и Тобольских стали соседями по подъезду. И вновь — яркий эпизод, убедительно говорящий об особенностях характера поэта: Тобольский в зверской ярости колошматит в запертую дверь с требованием дать ему топор. Какой образ, согласитесь?! Правда, ларчик просто открывался: «Причиной гнева был испортившийся замок, который Исай намеревался взломать топором — ждать он не любил». Таких впечатляющих личных историй в очерке немало: вот Тобольский с нахрапом «выбивает» для себя и Боровикова дефицитные холодильники, вот он делает попытку стать «гуру при молодом редакторе» журнала “Волга”… Читаешь как захватывающий роман, улыбаясь и ахая: и ведь не выдуманный же персонаж, а вполне реальный человек! Порой несдержанный, легковозбудимый, провоцирующий конфликты… При этом писавший детские стихи и прошедший Великую Отечественную.
А теперь — читаем поэзию.