Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2021
Об авторе | Антон Александрович Азаренков (1992, Рославль Смоленской обл.) окончил филфак Смоленского государственного университета, защитил кандидатскую диссертацию. Книги стихов: «***» («три звёздочки») (2017, Смоленск); «Детская синема» (2019, Москва). Преподает литературу и журналистику в Санкт-Петербурге. Лауреат премии «Лицей» (номинация «Поэзия», 2019). Предыдущая публикация стихотворений в «Знамени» — № 11, 2020. Живет в Санкт-Петербурге.
Ущерб
Облако, скольжение, каскад,
по ступеням талая вода —
подмосковный монастырский март,
собранная складками фата.
А в воде, тоскуя и журча,
разноцветный камушек лежит:
вынь его из мутного ручья,
на ладони солнцу покажи.
Маленькая, ой как хороша
новая, спасённая душа!
…Только грай вороний, только куст
мелкого шиповника в пыли,
чёрных прошлогодних ягод вкус,
перетлевшие сыпучие угли —
Боже, Боже, лучше бы не знать,
что там отзовётся впереди.
И уже замужняя весна,
как чужая, поверху глядит.
Может, улыбнётся, чуть дыша,
серёжками кленовыми шурша.
* * *
будто стекло толчёное сыпет Хлад
бьётся на башне трёхчёрный флаг
ходит по небу снежный Пожар верховой
я с тобой
в центре воронки, в зевке Москвы
и тут ещё много таких, как мы
он говорит стоять и не отводит взгляд
— стоять, ..ядь!
они будут стрелять
это как в детстве — дуешь на ветер, а он сильней
вы уже читали про Чёрный Вечер, про Белый Снег?
в вихре и марше каждое слово берёт Судьба
и уносит, как пар на морозе — смотри, Куда
* * *
Музыка под Невой,
дудочка слепого,
в мигнувшем вагоне сквозь лязг и вой
её вьётся слово
у земли в животе — о том, как ночь на воде
сдвинута набок, как в старых нуарах
шляпа убийцы. Давай, отвердей,
вода, в неспокойных каналах,
чтобы трудно дышать и вокруг зима,
долгая, как бело-
русская революция, промерзающий каземат
русского корабела.
Так на снег выливают крови своей ведро,
и она уходит — в твёрдую почву молчанья,
в вид из окна вагона метро,
в затихающий шаг, позвякивающий ключами.
Но ещё попрошайка тянет свою фистулу,
как над мёртвым в углу
телефона надорванный колокольчик
в пустой комнате, где, может, скользнёт по столу
отблеск фар — и ничего больше.
* * *
Кто входит один в непролазный грот
и рисует,
потом замыкает вход;
кто читает
Риму и миру
на пустой площади под дождём
и говорит с дождём —
так спишь и бормочешь уже никому
в двойную молчащую тьму:
тому,
кто с тобой,
кому улыбается младенец слепой,
кто путешествует налегке
и держит сокровище в кулаке.
Перед ним склоняются небеса, как говорит поэт.
Я видел другое: как брызнет свет
утром в прохладный двухсветный зал,
как бы пустой вокзал.
Свет на погасших экранах: не изнутри — извне.
Я удивился вспыхнувшей новизне,
словно рывком отвалили валун от глаз
или ладонь разжали —
а там алмаз.
Сколько нас! —
плотный, горячий кристалл:
голос на голос, ветвленье куста.
На незанятом стуле, простая на вид,
закрытая книга — и она звенит.
Памяти Маши
Вот идёт, и впереди неё дрожит барабан
в кронах ясеней просквожённых,
улыбается — лепесток клевера, прилипший к зубам —
королева процессии побеждённых.
Вот играют до горизонта… Два стройных пажа
держат космос одежд её нежно и гордо.
Она приближается, как рассвет,
как столетний подземный пожар,
подтачивающий далёкий город,
мой родной вавилончик: цистерны «Башнефти», опоры ЛЭП,
телебашня, единственная высотка, —
всё — в яму, в азиатский гремучий рэп,
в чёрную жижу до подбородка!
Вот идёт, водит смерть свою на узде, а сама
светится, как обещанная невеста.
Затаённая, на лугу её ума
просыпается бабочка и снимается с места.
Оружье её — ромашка, в крапиве её чело,
тимофеевка, мятлик, пижма — её прислуга.
На Кирилловском кладбище — ничего,
кроме луга и луга,
этой пёстрой, дохнувшей в лицо страны,
чьё живое имя
не поместится в тесном доме моей строфы —
ново, неповторимо.
* * *
А.К.
Встречая её, притворяйся смертельно
пьяным и рушься
где был застигнут —
как опадает кукла: не размышляя.
Не открывай глаза, даже если жжётся
невыносимо
её дыханье,
её ледяная хватка на запястье.
Как бы во сне пересыпая бирюльки
городов, знаков,
лиц и событий,
она вела, чтобы повториться снова.
Но, встречая её, превращайся в камень,
как бы ни было
горько. И слушай
ровный стук одиночества, ровный, слушай,
удаляющихся шагов — долго, долго
по коридору —
и это самый
потрясающий и нежный звук на свете.
Рождественская колыбельная
Ни образа, ни осязанья —
усни, чтобы обнять
невесомое лобзанье
негорячего огня,
огня невинности, огня печали,
бывшего золотым,
который мы несли и расточали —
так что и свет, как дым.
И здесь, в тумане, в среде сиянья,
тени, разделяющие сон,
на самом дне зимы, на дне солнцестоянья,
мы здесь стоим — без лиц и голосов —
под этим высоким небом, его средокрестьем,
там, где туч завивающаяся гряда.
И вот она, в центре, стеклянная — и не треснет,
как праздничный колокольчик, зовёт звезда.
Северный свет
Сколько уже потеряно,
и солнечным остриём
(так облетает дерево
в ветер октябрём)
водит секунда времени
мне по глазам…
Или так: трещат моторы
(сон, «Массандра», маята…
Облака, вторые горы,
под присмотром маяка)
лодок дальних, и нигде нет
среди волн меня.
И темнеет, холодеет,
временеет дня
северного, осеннего
как бы стеклянный шар.
Рассеянный
свет замедляет шаг,
ляжет, как зверь, в болотине,
в жёлтых камышах.
В тине, бруснике — вот они,
тени мои!
— Дай нам сколько не жалко,
лишнего не берём.
Слышишь, свистит русалка
в ветер октябрём
о всём, что идёт на убыль —
а твои не умрут,
только монетку, рубль,
кинь ей в заросший пруд.
* * *
Тихого ветра, почти невесомых слов,
книги, раскрытой случайно,
хватит, чтоб сдвинуть с осей, с нетвёрдых его основ
сердца ищущее качанье —
веточку ивовую точь-в-точь.
Но — горькое и тяжёлое, движимое рывками,
слепленное из туч,
неохватное, как Лазарев камень:
долгий дождливый рассвет,
крона воронья, как живая…
Слабый, и обещающий, и необратимый свет
светится, прибывая.
Так с силою ахнут в гулком воздухе октября,
накануне успевшего разгореться,
три нисходящих удара —
я
те
бя —
брошенного, как мяч на ступени, сердца.
Как ходит солнце
Как ходит солнце
неотрывным шагом
канатоходца
по горящей ниточке над оврагом,
так и ты ходи, споткнёшься — подхватят,
по прозрачным комнатам светлым,
с камешком в руке по небесной вате
ходи вместе с ветром.
Или смотри из области нижней:
ничего тебе из этого не досталось.
Вечер скушный, шёпот книжный,
слов усталость…
Это ведь уже не отнимут —
сердце в невидимой дали —
не игла кощеева, не игрушка,
а как вдруг улыбается себе небо
в каждой луже
сквозь дождь бессмысленный и несчастный.
Песенка
так быстро что почти прозрачно
вращение колёс
велосипеда
похожего на воздух между листьев
берёз
перед грозой
так страшно
что уже не страшно
лететь
вращение и ветер
похожий на течение речное
и разговор во сне
вас нет
зелёные деревья
высокая зажмуренная горка
лететь
на ветреной «десне»
зелёной
зелень ливень полдень
вас нет
а только всплески капли
зе ли ва ло
се па
похожие на правду
не глядя ударяемые струны
дрожание живое как
дыхание
невещное
невечно и прозрачно
дыхание
похожее на сме
’хх-х —
Ловец
И снова: заваленный книгами зальчик,
трапециевидный солнечный зайчик,
кошка, софа —
начальные формы заученной жизни,
и даром что глохнет в этом пуризме
и пыли строфа.
Мигнёт в глубине телефон на беззвучном —
и сон, ослепительный, лёгкий, плавучий,
или полсна,
мальки и кувшинки в озёрном затоне,
земля, перетёртая с кровью в ладони:
как бы весна.
Далёкий вопрос, непрерывный экзамен,
и если вдруг острая перед глазами
чиркнёт блесна,
всего-то и горя — головокруженье,
и вдох обжигающий, и — продолжение
сна.