Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2021
Об авторе | Александр Сергеевич Калужский (26.08.1958, Чукотка) преподавал в вузах Свердловска и Иркутска, работал в геологических экспедициях и строительных артелях: Памир, Эвенкия, Прибайкалье, Урал; в конце 1980-х был менеджером рок-группы «Наутилус Помпилиус», сценаристом фильма «Сон в красном тереме» — о «свердловском роке». Ныне гражданин США, преподаёт английский язык и литературу в Университете Сан-Диего. Книги стихов вышли в Екатеринбурге (2012, 2017). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 11, 2017. Живет в Сан-Диего, Калифорния, США.
* * *
Глухо мушмула стучит в траву
под окошком, а в душе раздрай:
я уже не помню, где живу,
и не собираю урожай —
ни плодов не надо, ни вина;
только вот пожитки соберу…
Укажи, владыка, путь со дна
к свету горемыке-гусляру.
* * *
Хлопотала как будто сквозь сон; уголками косынки
промокала смущённо глаза: де бутун больно резкий…
Гость лепился из воздуха струями от керосинки —
чадо младшего сына и копия прежней невестки…
То ли воздухи эти сполошные пó дому льются
и дурачат её, то ли выверты воспоминаний:
глянет — мальчик двенадцати лет наклоняется к блюдцу;
глянет снова — трёхлетний ногами сучит на диване…
…Вот и утварь сменилась в избе городской обстановкой;
как в ту ночь от поклажи тяжёлой, заныло в ключицах;
только вместо машины под окнами, столь же неловко,
жестяной головою кукушка в молчанку стучится…
Смотрит мальчик на ходики: шишки еловые, гири
гравитация тянет без рук, точно некий подвижник;
а под ложечкой боль от открывшейся тяги Сибири —
встречных судеб качели: пониже, повыше, пониже…
* * *
Моим иркутянам
День погаснет, и во тьме бессонница
застрекочет кинопередвижкою;
и ко мне с экрана ветка склонится
поделиться лёгкой передышкою —
ливнями омытая, кленовая, —
вымочит серебряную бороду;
и пойду, смахнув полвека, снова я
по дождями залитому городу:
всплески в цвете, следом — сцены в сепии —
оживает светопись архивная;
и Сибирь, во всём великолепии
летней бури, застит объектив… Но я
без того вобрал огни подстанции,
скверы со скамейками ребристыми,
на которых с польскими повстанцами
слушал споры между декабристами…
— Нам назад, в сырую… Будь же верен ей;
как бы ни был, отрок, скоротечен свет,
божьему рабу судьбой отмеренный, —
не погаснет он в своём Отечестве!
Ми-4
В зарослях краснотала,
прутьев сырых промежду,
сердце позаплутало —
всё не найдёт надежду…
…Ноша ль случилась вёртка,
иль перебор нагрузки… —
тянет ко мне «четвёрка»
лопасть со дна Тунгуски.
Музыка
Памяти Аркадия Застырца
В округе прочно воцарился зной;
горячий воздух из жерла Соноры,
врывается прозрачною волной
в распахнутые сетчатые створы.
Под сенью торий — студия, пристрой;
и каждый день пассажи и повторы
маэстро, в сочетании с жарой,
утюжат сопредельные конторы…
Но иногда — с досады, не со зла —
в сонорном мареве меня смущает голос:
«Всего-то жилы, смех сказать — козла,
да пальцы с намозоленною кожей,
да канифолью тёртый конский волос —
а вместе — музыка, согласье, гений Божий!..»
* * *
Смолчит в ответ… подышит на стекло
своих очков; займёт протиркой пальцы —
да, жёсткость той, которой утекло…
теперь — налёт, сухой остаток, кальций,
конец, окаменелость, минерал… —
сырой тоннель поблёскивает хмуро
и забирает глубже на Урал,
сквозь карстовые пазухи Кунгура.
На закате
В калифорнийской богадельне
припомнит о родных и дальних;
луч солнца тронет крест нательный,
сырой от слёз исповедальных…
Ушедшей с головою в север
в диковину — причуды юга:
мохнатый шмель, февральский клевер
и запах скошенного луга…
Смеркается мало-помалу,
и крепнет звон перестановок,
как стук металла по металлу
при отбивании литовок.
* * *
В Калифорнию пришли холода,
распахнули разом шлюзы в груди;
воздух — точно ключевая вода,
и несчитано ключей впереди!
После света ветер северный злей:
тянет кожу, вышибает слезу —
значит, снова при делах Водолей,
и волшебному скрипеть колесу —
перемешивать года, города…
А, казалось бы, всего ничего:
открываешь дверь, а там — холода…
и твой друг семи годов, с ночевой.
* * *
В четвёртом часу пополудни привычные звуки квартала,
где мачты стрелиций на рейде скрипят парусами дремоты,
как будто волной накрывает, когда раздаётся картавый,
не терпящий отлагательств, отрывистый клич гавиоты.
И вот уже дюжины глоток в ответ ей наполнили воздух
округи своим голготаньем: нестройным, раскатистым, резким —
и длится над кровлями после отлёта бубенчатый отзвук,
знакомый, как если б оттуда, с далёкой таёжной железки,
где снова пытаюсь расправить под тёплою тяжестью плечи,
ступив из сеней вслед за дедом под синие своды раздолья;
где слышу: «Раздавишь мальчонку своею клешнёю кузнечьей!..»
сквозь постук колёс передачи, летящей в Иркутск из Усолья.
* * *
В доме номер два по Сухоложской,
на лиловом газовом огне
пузырится жжёный сахар в ложке
с радужной окалиной на дне:
рвутся кверху крохотные сферы,
жаром центробежным налиты;
а по стенам — тени от портьеры
отгоняют отблески плиты.
На дворе, с окоченевших веток
иней осыпая, снегири
склёвывают камушки ранеток —
лалы, карнеолы, янтари.
И невольно вырвется: «куда мне
позабыть такое на земле!» —
и останусь, точно нимфа в камне,
памятью в далёком феврале;
в дневнике под ветхою обложкой,
испещрённом детскою рукой —
в доме номер два по Сухоложской,
с бедной карамелькой за щекой.
* * *
Меняется воздух — ещё один встречный прохожий
скрывает лицо по глаза госпитальною тканью, —
по-прежнему дышишь, но, точно амфибия, кожей
недоброе чуешь и не доверяешь дыханью.
Меняется воздух; куда ни посмотришь — на небо ль,
на дрожь ли степи на ветру, наподобье веретья, —
лишь слёзы из глаз, а запахи канули в небыль,
и тщетно пчела ворошит холостые соцветья.
Меняется воздух; доносится свист из потёмок,
где скифским арканом стянуло гортань Александра…
Скорбят погорельцы над горкой спасённых котомок,
и плачем младенца скликает своих саламандра.
Escondido Transit Center
Автостанция в Эскондидо,
дань декору в архитектуре:
мреет в зеркале заднего вида
вместо полога нечто резное —
ни зимой не укрыться от бури,
ни засушливым летом от зноя…
Если затемно встать в этом месте,
среди свай и продутых площадок,
под лучами недобрых созвездий,
станет разом тревожней и хуже:
то ли память не знает пощады,
то ли сам себе видишься вчуже —
восьмилетним, на Вторчермете,
поздним вечером, по грязи ты
прибежал; и к тебе, в тёплом свете,
сходит мама с подножки трамвая…
Каплет с вывески «Центр транзита»
вслед за ржавою — дождевая.