Рассказ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2021
Об авторе | Денис Драгунский — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — три рассказа «Версии и вариации» (№ 8 за 2020 год). Публикуемый рассказ входит в сборник «Обманщики», который готовится к печати в «Редакции Елены Шубиной» издательства АСТ.
Мила Мошкина была очень умная и образованная, она заканчивала магистратуру филфака и готовилась к аспирантуре, она знала английский и французский свободно, и немецкий более или менее. У нее была обеспеченная семья; папа давал ей деньги снимать квартиру поближе к университету, на Ломоносовском. Почему она не жила с родителями, ведь там было вполне просторно, хотя и далековато, на «Войковской»? Потому что папа и мама надеялись, что она наконец-то устроит себе хоть какую-то личную жизнь. Они очень боялись за нее в смысле любовно-семейных дел. Мила была отчаянно некрасива: широкие щеки, острый носик, маленькие глазки, и красные оттопыренные уши торчат из-под жидких кудряшек; о фигуре и говорить нечего. Тут были целых две беды: во-первых, она была некрасива на самом деле, без шуток, а во-вторых, она прекрасно об этом знала и не питала никаких иллюзий насчет своего женского счастья, потому что была очень умная, я же сказал.
* * *
Костя Клименко был аспирант первого года, специалист по советской литературе. Он приехал из Барнаула, где окончил университет, пару лет попреподавал и даже успел прославиться статьей «Сладкий соцреализм послевоенно-застойной эпохи». В это направление он зачислил таких разных калибром и стилем авторов, как Лидин, Трифонов, Нагибин, Казаков, Аксенов, Токарева, а в драме — Розов, Арбузов, Алешин и Володин. И многих других тоже. Почти всех, кроме «деревенщиков», Шукшина и подпольных писателей-диссидентов. Не знаю, насколько он был прав по существу — скорее всего, нет — но статья наделала шуму, ее перевели на три языка, самого автора даже пригласили куда-то за границу почитать лекции — и под это дело приняли в московскую аспирантуру. Костя, однако, был нищ, гол и бездомен. Всего имущества у него было длинное драповое пальто (издалека могло сойти за стильное, этакий старомодный денди), еще какие-то скромные шмотки и большой портфель из кожзаменителя. Там он хранил свои документы — диплом, протоколы экзаменов в аспирантуру и свидетельство о праве собственности на одну вторую квартиры в родном городе, а также бабушкино завещание на вторую одну вторую. Бабушка пока была жива, с ней были отличные отношения, но в Москве жить было негде. Было, конечно, аспирантское общежитие — но совсем ужасное, с точки зрения Кости. «Проходной двор!» — жаловался он приятелям и мечтал снять хоть какую-нибудь квартирку. Но денег не было. Поэтому он ходил по Москве в обнимку со своим здоровенным портфелем и приглядывался к людям, воображая, как эти мужчины и женщины идут домой, где их ждут женщины и мужчины. Грустно ему было. Костя был красивый, рослый и статный, да еще аспирант, эрудит, говорун. И конечно, в скором времени у него должна была появиться — не могла не появиться! — девушка с квартирой. Он в этом не сомневался. Но жить-то надо было сейчас.
* * *
Егор Федорович Галибин, умерший уже лет тридцать тому назад, был знаменитый советский писатель — прозаик и театральный драматург. Вот как раз «сладкий соцреалист», по классификации Кости Клименко. Неторопливый и подробный повествователь в своих военных и индустриальных романах (за что получал сначала сталинские, потом государственные премии), любимейший новеллист-сердцеед (на его книги в библиотеках записывались в очередь, несмотря на астрономические тиражи), и вдобавок большой мастер сценической интриги и ярких характеров (поэтому его пьесы шли по всей стране, от БДТ и МХАТа до безвестных домов культуры).
* * *
Что же их, таких разных, вдруг соединило?
Вот об этом я вам сейчас расскажу.
Но сначала давайте на минутку вернемся к писателю Галибину. Кинем взор на его долгую и интересную жизнь.
Он родился в 1911 году, то есть смутно помнил Первую мировую и Революцию. Провинциал, напористый и способный, он в тридцатые годы начал завоевывать Москву. Работал в литчасти Театра Мейерхольда и даже помогал мэтру писать сценарии его спектаклей («чисто технически» — как скромно говорил он потом в своих интервью). К середине тридцатых выпустил первый сборник рассказов и получил добрые напутствия от таких разных писателей, как Бабель и Шолохов. Однако его близость к Бабелю, Пильняку, Мейерхольду, Мандельштаму и другим врагам народа — почти не отразилась на его благополучии; двухмесячный арест в конце 1937 года, и все. К 1940-му он издал роман «На крутом повороте», а его комедия «Скажи спасибо!» уже шла по всей стране. Во время войны работал в ГЛАВПУРе, на фронт выехал только однажды, в середине марта 1945-го, с заданием написать о взятии Вены — и тут же попал в плен, где пробыл ровно месяц и три недели. Был освобожден американцами и просидел у них до конца года — но и это ему не навредило. В плену написал повесть для детей «Гензель и Гретель» — о брате и сестре: брат был «гитлерюгендом», а сестра — помогала красноармейцам бежать из плена. Сам Сталин на совещании с писателями сказал: «Эта книга имеет большое воспитательное значение, особенно в свете наших усилий по созданию новой, демократической Германии». Сталинская премия второй степени! Обрадованный Галибин тут же выстрогал роман «Письма братьев Гримм», где один брат был официальным нацистским историком, берлинским профессором, а другой — историком-марксистом и сидел в концлагере, и они спорили в письмах. «Товарищ Галибин повторяет сам себя! — строго сказал Сталин на заседании Комитета по Сталинским премиям, поскольку простодушный Фадеев включил эту книгу в шорт, как мы бы нынче выразились, лист. — Навязчивые самоповторы не украшают писателя». Очевидно, философские сравнения коммунизма и нацизма не пришлись вождю по душе. Книгу по-тихому изъяли из библиотек, но с Егором Федоровичем опять-таки ничего не случилось. Романы, пьесы и сборники рассказов шли постоянным тугим потоком: по штуке в год.
Галибин был чертовски богат. Дача на Николиной Горе, квартира в новом доме на улице Горького. Машина с шофером. Пиры и попойки, гремевшие на всю Москву. Шесть жен одна за другой, и все, кроме последней — знаменитые женщины: актрисы, поэтессы, художницы. Детей у него не было. Все гадали, почему. Кто-то своими ушами слышал, что Галибин говорил: «Я законченный алкоголик! От меня обязательно родится урод, зачем это?». Кому-то Галибин в пьяном виде признавался, что не верит ни одной женщине: «Все равно родит не от меня, я их, тварей, знаю!». А старый писатель-чекист Елистратов рассказал, уже после смерти Галибина, что все было проще и грустнее — Егору Федоровичу то ли в ежовских застенках, то ли в гитлеровском плену намертво отбили яйца. Мужиком быть мог, а отцом — извините. Так или иначе, после развода с предпоследней женой (это была актриса Наталья Трубецкая) Галибин — уже в семьдесят — женился на сорокалетней ничем не знаменитой, но очень красивой женщине, с которой и прожил до своей смерти, наступившей в 1993 году, как раз в дни парламентского кризиса. Ему было без нескольких недель восемьдесят два. Сейчас Антонине Сергеевне Галибиной было под восемьдесят.
* * *
Костя Клименко узнал о ней случайно, в одной литературно-филологической компании — где, кстати, была и Мила Мошкина, но сидела по своему обыкновению в уголке и пила красное вино маленькими глоточками. Разговор зашел о «сладком соцреализме», все опять восторгались Костиной статьей, и кто-то сказал, что сладчайшим соцреалистом был, несомненно, ныне почти забытый Галибин, а ведь когда-то — ах! Книги сметали с прилавков. А на спектаклях по его пьесам рыдала вся страна. «Порыться бы у него в архиве!» — вздохнул Костя. Маруся Трубецкая вдруг засмеялась: «Записывай телефон. Но не говори, что от меня!».
Буквально назавтра Костя, в своем дендическом пальто и с огромным портфелем, стоял у подъезда роскошного, с гранитным цоколем дома, на котором в числе прочих висела доска: «Здесь в 1952–1993 гг. жил и работал писатель, лауреат Государственных премий, Егор Федорович Галибин».
Трудно было поверить, что Антонина Сергеевна была красива сорок лет назад, несмотря на все восторженные строки, которые посвятил ей покойный муж. Она была похожа на старую гарпию. Рослая, но ссутуленная. Ходила вперевалочку. Руки, искореженные артритом, с большими острыми и желто накрашенными ногтями — гарпия и есть. Но приветлива и добродушна. Чай, конфеты, коньячок. Ей льстило внимание молодого ученого к сочинениям мужа, хотя она призналась, что читала далеко не все его романы, а письма так и не разобрала окончательно. «Что-то просмотрела, что-то разложила на кучки, а потом устала… Я ведь не спец по всему этому. Я бывший инженер-электрик, в издательстве. Там и познакомились. Случайно, можно сказать».
Квартира была набита старинной мебелью, картинами, бронзой и прочими знаками советского богатства. Было даже тесновато в этих пяти комнатах. Антонина Сергеевна объяснила, что дачу она продала и лучшее оттуда свезла сюда.
В огромном шкафу лежали рукописи. «Сдать в архив всегда успею! — сказала Антонина Сергеевна величественным гулким голосом. — Глядите. Изучайте. Пойду подогрею чайник».
* * *
Пачки писем лежали на самой нижней полке, то есть на дне шкафа. Доска была накрыта длинной салфеткой. Костя переложил письма на стол карельской березы, на зеленое сукно. Приподнял и отодвинул салфетку. Там была как бы дверца вниз, с утопленным медным кольцом. Костя потянул кольцо. Дверца — точнее, крышка от потайного ящика — оказалась у него в руках. Отложил ее в сторону. В углублении лежал кожаный бювар. А в нем — не меньше трех сотен страниц, исписанных мельчайшим почерком, на непонятном языке — угловатые заковыристые буквы. Он перелистал рукопись. Обратил внимание на даты, стоявшие на некоторых страницах: 1934, 1936, 1939. Потом 1944 и далее, чуть ли не до 1988-го. Дневник! Причем явно — перебеленный, то есть переписанный начисто. Скорее всего, с каких-то тетрадок и заметок. Где же они? Костя пробежал взглядом по остальным полкам, но чисто логически понял, что черновые записи автор уничтожил, а окончательный вариант спрятал вот в этом тайнике. Он еще раз вгляделся в эти тесные царапучие строчки. Что за язык? Греческий? Грузинский? Или вообще эфиопский? Ладно. Разберемся. Спрятал рукопись в свой портфель. Закрыл тайник, застелил его салфеткой и положил пачки писем на место.
— Я к вам еще зайду не раз, поработать в вашем архиве, — сказал он Антонине Сергеевне, напившись чаю, съев еще две толстые конфеты и опрокинув на дорожку еще одну стопку коньяку. — Если, конечно, позволите!
— Милости прошу!
— Кстати, Антонина Сергеевна, чисто филологический вопрос… А какие языки знал Егор Федорович?
— Русский! — засмеялась старуха. — В совершенстве! Еще немецкий, конечно. Английский так, для туризма, он много ездил от Союза писателей. Мы с ним вместе ездили. Ну и родной, разумеется.
— Родной? — Костя поднял брови.
— Он же армянин! — она подняла брови в ответ. — Геворк Аствацатурович Гарибян. А вы что, не знали?
— Н-нет…
На стене висел сочно написанный портрет Галибина — похоже, что кисти Налбандяна. Костя посмотрел на него, и в этом чуть львином лице с седой гривой вдруг увидел южные черты: томные темные глаза, крупный выразительный нос, какую-то особую складку губ — сочетание мужества и сластолюбия.
— Геворк значит Георгий. То есть Егор, — объяснила Антонина Сергеевна. — Аствацатур — это что-то вроде «Богом данный», в дословном переводе. Он мне так объяснял. Богдан, в общем. По-православному Федор. А Галибин — просто по созвучию. Вы не думайте, это не секрет. У него в паспорте было написано: национальность — армянин. Он не скрывал. Просто не афишировал.
— А вы сами армянский знаете? Хоть чуточку? Пробовали учить?
— Бог с вами! — она махнула рукой. — Там такие буквы!
— Понятно, — Костя пощупал ногой портфель под столом. Там, в этом портфеле, лежала его карьера, его слава, его успех. Нет, друзья-товарищи, ведь это вообразить невозможно: тайный дневник знаменитого советского писателя Галибина, он же Гарибян. Да, именно тайный, потому что написанный по-армянски и спрятанный в секретном ящичке! События с 1934 по 1988 год! Бомба! Сенсация! Издание в трех томах с комментариями! Сразу докторская вместо кандидатской!
Осталось понять, где хранить портфель с таким сокровищем.
* * *
Но жизнь быстро подсовывает нам свои варианты.
Спускаясь к метро «Охотный ряд», Костя Клименко налетел на Милу Мошкину. Кто-то из них зазевался, переходя Никитский переулок — то ли Мила засмотрелась на витрину кафе, то ли Костя загляделся на красивый автомобиль неизвестной марки — но они сильно столкнулись, и Мила чуть не упала, и Костя подхватил ее левой рукой — в правой у него был портфель — и она вдруг сказала:
— Ой! Привет! — Костя не узнал ее сразу, но она напомнила: — Ты что? Буквально вчера были у Кирсановой!
— А, привет…
И вот как-то слово за слово он пошел ее провожать, тем более что им было по дороге: красная ветка, метро «Университет», Костя ехал в свое ненавистное общежитие на углу Вавилова и Дмитрия Ульянова, а Мила — к себе. Рассказала, что снимает квартиру, Ломоносовский, 19, рядом с театром Джигарханяна. «Какой-то у меня сегодня армянский день», — подумал Костя и взял Милу под руку.
* * *
— Коньяк пил? — спросила она, потянув носом, когда они уже лежали на диване и смотрели в потолок.
— Ага… — Костя покосился на нее и простодушно добавил: — А я думал, ты девушка.
— Вот еще! — холодно засмеялась она.
Она не была девушкой уже очень давно, с пионерлагеря. В словах Кости она услышала еще одно подтверждение своей непривлекательности. Но решила не муссировать вопрос.
Наутро Костя засобирался по делам и попросил разрешения оставить портфель. На всякий случай он объяснил, что там лежат все его документы, а в общежитии оставлять страшно — проходной двор и кругом шпана, одно название «аспиранты», хотя на самом деле там комнаты и койки сдают не пойми кому.
Они поцеловались на прощание, очень сильно, так что Костя задержался еще часа на полтора.
Костя приходил к ней часто, но больше не оставался ночевать. В первый раз это получилось как-то само — просто оба заснули, вот и все. А дальше должно было прозвучать какое-то слово. То ли она должна была его пригласить, то ли он — попроситься. Прошло месяца два, наверное. Но оба молчали. «Гордость и предубеждение» — потом вспоминала Мила.
Но это потом. А тогда — Костя ходил-ходил, а потом вдруг пропал на целую неделю. Что-то невнятное отвечал по телефону. «Я на семинаре», «У меня второй звонок идет», «Я в метро, я перезвоню» — но не перезванивал.
Вы правильно догадались!
Костя, в очередной раз вечером выйдя от Милы и в усталой тоске листая список контактов в своем мобильнике — куда бы пойти выпить-поболтать, а может, и переночевать — вдруг наткнулся на телефон Маруси Трубецкой — той, которая дала ему телефон Антонины Сергеевны Галибиной, но просила не упоминать ее имени. Почему не упоминать? Да потому, что она была внучкой актрисы Натальи Трубецкой — предпоследней галибинской жены.
* * *
«Боже, какой я идиот, болван, тетеря! — думал Костя, тем же манером лежа на диване, но уже с Марусей Трубецкой. — Сразу надо было, тут же позвонить и как бы отчитаться. “Спасибо, Маша дорогая! Был у Галибиной по твоей наводке. Поговорил. Тебя не выдал”. И к ней приехать, а не к этой выдерге!». «Выдерга» — это по-барнаульски «стерва». Вот так злобно он подумал о бедной некрасивой Миле Мошкиной.
А Маруся Трубецкая была хороша собой. Квартира у Маруси была собственная, а не съемная. Марусе понравился долгий секс — эх, знала бы она, почему он нынче вечером такой долгий… А главное — Маруся сразу сказала: «Я не хочу просто так. Мне нужны серьезные отношения». Костя красиво поклялся в серьезности своих намерений. Маруся ответила кратко: «Тогда перевози барахло».
Всего барахла у Кости было длинное пальто, рюкзачок с футболками и кедами под кроватью в общежитии — и, главное, заветный портфель, который стоял у Милы Мошкиной в платяном шкафу. Надо было его забирать.
* * *
Костя бегал по комнате, тряся портфелем, а Мила сидела в кресле в махровом халате, нагло надетом на голое тело.
— Откуда я знаю! — она пожимала плечами. — Ты сдавал на хранение без описи!
— При чем тут опись! При чем тут хранение! — отчаянно кричал он. — Там была рукопись! Редчайшая! Ценнейшая!
— На армянском языке?
— Откуда знаешь? Ты лазила в мой портфель? Ты ее сперла?! — он замахал кулаками. Потом сел на стул и придвинулся к ней, заглянул в глаза. — Значит, ты воровка?
— Не тебе меня попрекать, — бестрепетно ответила Мила и даже пнула его своей босой ножкой с растопыренными пальчиками.
Она чувствовала, что ничего и никого не боится. Да, она была очень некрасива. Наверное, именно поэтому Костя во время свиданий выделывал с ней разные этакие штучки — чтоб «пробудить огонь желаний», типа того. Она понимала это, и ей было весело. Особенно сейчас.
— Ты сам воришка! — смеялась она. — Это ты спер у старушки дневник ее мужа. Егор Галибин, урожденный Геворк Гарибян. Там масса интересного, кстати…
— Ты знаешь армянский? — Костя даже рот открыл.
— Бог с тобой, — хохотала Мила. — У меня подружка, Изабель Асоян, дочка французского атташе. Я ей дала посмотреть. То есть показать папе, она сама армянского не знает, а папа — свободно. Ух, там такие дела! Бомба! Сенсация! Тут тебе чекист Ежов, тут тебе Пастернак. Не говоря уже про! — она подняла палец.
— Про кого? — спросил Костя.
— Погоди, — она вдруг посерьезнела. — Давай так. Я тебе сейчас задам вопрос. Если ты ответишь правильно, я сегодня же отдам тебе эту папку. Позвоню Изабелке, она принесет. Они тут сравнительно недалеко живут. А нет — извини!
— Ну? — Костя покрепче уселся на стуле.
— Итак. Ты в меня влюбился, а потом полюбил другую? Так ведь бывает, ничего страшного. Или просто искал для своего портфеля камеру хранения? Сначала нашел одну, потом другую, так тоже бывает, тоже ничего страшного. Я тебя слушаю. Только честно.
— Мила! — сказал он и протянул к ней руку, залез под халат, сжал ее колено, бедро, еще выше…
— Дальше, дальше! — она глядела ему в глаза и потом сказала: — Спасибо. Но ответа я все-таки жду.
— Никакую другую я не полюбил… — он тяжело дышал.
Мелкие капельки пота красиво искрились у него на лбу — потому что был закат, и красное солнце на минутку осветило комнату. Мила потрогала эти капли, лизнула палец и сказала:
— Мимо! — и объяснила: — Маруська Трубецкая позвонила мне в тот же вечер. Ты у нее в койке дрых после секса, а она мне звонила, хвасталась. Она же не знала, что ты от меня пришел. Она вообще про наши дела ничего не знала. Так что извини. Мимо. Давай, иди, не задерживай, мне в душ надо.
* * *
Господин Шарль Асоян, французский атташе, отвез рукопись в Париж. В его районе случился погром; в газетах писали. Его квартира сгорела дотла вместе со всем, что там было. Поэтому всей правды о Геворке Гарибяне никто так и не узнал. А что касается остальных персонажей этой странной истории — зачем нужны подробности про всякую мелкоту?