О поэте Юрии Иваске в интерьере его поэтологии
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2021
Об авторе | Геннадий Наумович Кацов (р. 1956) — русско-американский поэт, прозаик, эссеист, журналист, литературный критик, теле- и радиоведущий. В середине 1980-х был одним из организаторов легендарного московского клуба «Поэзия» и участником московской литературной андеграундной группы «Эпсилон-салон» (отцы-основатели — Н. Байтов и А. Бараш). В мае 1989 года переехал жить в США, где последние тридцать лет работает журналистом. Автор десяти прозаических и поэтических книг. Совладелец нью-йоркского издательства «KRiK Publishing House» и владелец информационного новостного портала RUNYweb.com. Стихи вошли в антологию современной русской поэзии «Самиздат Века», с 2013 года стихи на русском и английском языках публикуются в ведущих литературных журналах. Предыдущая публикация в «Знамени» — «…весело сидеть за письменным столом…»: О радостной поэтике Александра Кушнера (№ 1, 2021).
Богатство метафор, словесная игра (от русского языка XVIII века до обэриутов), биографические и литературные аллюзии (отчасти разъясненные в примечаниях) и оттенки в духе необарокко обусловливают духовное, историческое и формальное многообразие поэзии Иваска.
Вольфганг Казак. Лексикон русской литературы XX века
Прочь, страх! Строй град! Рай игр! Что смерть? Есть жизнь!
Юрий Иваск. Играющий человек
В феврале 1995 года, ровно девять лет спустя после его смерти, стихотворная подборка Юрия Иваска появилась в российском литературном журнале «Звезда». Это была первая поэтическая публикация Иваска в России. Похоже, почти никем не замеченная. Если сегодня выйти в пространство интернета и заняться поиском стихотворений, прозы, литературоведческих и философско-культурологических работ Иваска, то вас ждет разочарование: книги его представлены онлайн, но в основном на продажу и без возможности раскрытия текстов в той степени, в какой это достаточно для получения представлений об авторе. Работы о нем найти можно, выдержки из его трудов рядом с именами Цветаевой, Мандельштама, Бунина, Адамовича либо получившего скромную известность у российского читателя многолетнего друга Иваска поэта Игоря Чиннова обнаружите без труда, но чтобы «нарыть» больше — надо будет сильно постараться.
В эмигрантском журнале «Опыты» (1954) культуролог и мыслитель Владимир Вейдле писал, что в России Бунина некому оплакать. С тех пор многое изменилось, с Буниным родина по-доброму разобралась, и остается, видимо, подождать, когда настанет черед иных литераторов-эмигрантов, известных за пределами Российской Федерации, но не внутри нее. Основной корпус вернувшихся на родину имен, знакомых широкой аудитории, сегодня понятен: Бунин, Ходасевич, Георгий Иванов, Набоков, Солженицын, Довлатов, Бродский, Лосев, Саша Соколов… Но список давно пора значительно освежить, расширить — и тогда к незнакомым именам потянется русский читатель.
Стихи бормочу от радости,
Бессмысленные стихи:
Рябина-Радуга-Радонеж,
Прощаются все грехи.
Ю. Иваск, Болдино
Играющий человек
Сын крупного эстонского промышленника, Юрий Иваск родился в 1907 году в Москве. Девичья фамилия его матери — Живаго. Мать принадлежала к родовитой, богатой купеческой семье Живаго, и, естественно, реальный поэт Юрий Живаго периодически обращал внимание на эту перекличку имени-фамилии с главным героем романа Бориса Пастернака.
Семья была с русско-эстонско-немецкими корнями, при этом Иваск в своем «Последнем слове», опубликованном в отрывках посмертно, 2 марта 1986 года писал: «Я навсегда остался без русского пространства под ногами, но моей почвой стал русский язык, и моя душа сделана из русского языка, русской культуры и русского православия».
Любопытно сравнить с высказываниями трех выдающихся эмигрантов первой, второй и третьей волн: Владимира Набокова («Моя голова разговаривает по-английски, мое сердце — по-русски, и мое ухо — по-французски…»), Игоря Чиннова («Я жил девять лет во Франции — и французом не стал. Около семи лет — в Германии. А немцем тоже не стал. Теперь у меня американское гражданство. Но я русский эмигрант») и Иосифа Бродского («Я русский поэт, английский эссеист и американский гражданин»).
В 1920 году семья Иваска возвращается на свою, говоря современным языком, историческую родину. Причина возвращения семей оптантов, то есть тех, кто реэмигрирует, понятна: приход в России большевиков к власти и развязанный ими «красный террор». Это была гигантская волна исхода из России, бегство от власти Советов в Америку, в европейские и азиатские страны миллионов людей. Среди оптантов, возвратившихся в Эстонию, оказался еще один замечательный поэт — Борис Нарциссов, в дальнейшем попавший, как «перемещенное лицо», после войны в Германию и в начале 1950-х эмигрировавший в Австралию.
После окончания Гражданской войны выехать из ленинской России было уже непросто, и в этом плане сталинский СССР оказался верным ее преемником. Лишь после заключения Тартуского мира в феврале 1920 года, по которому было договорено о возвращении эстонских и русских граждан на историческую родину, примерно у 40 тысяч оптантов появилась возможность вернуться в Эстонию.
Юрий выехал с родителями из Москвы тринадцатилетним подростком, мечтая возвратиться когда-нибудь в любимый им город. Это чувство, как бы пафосно ни звучало, он пронес с собой через всю жизнь. Как Иваск писал в воспоминаниях, уже живя в США: «В сентябре уезжаем в неизвестную Эстонию: мы оптанты, как тогда говорили (оптировали эстонское гражданство). Красные скотские вагоны с нарами, посредине топится буржуйка. Два дня прождали, и вот поздно вечером поезд двинулся <…> мы вернемся, когда кончатся “плохие времена”»1 .
Вождь
трезв бодр
щедр добр
вождь
трезв — чистый ключ
бодр — белый день
щедр — ясный луч
добр — дуба сень
вождь
трезв бодр
щедр добр
вождь
Ю. Иваск. Северный берег
Иваск возвращается на родину отца, но эстонцем не становится — эстонский язык то ли не дается ему, то ли улучшать его он не собирается. В Эстонии до 1934 года дети от смешанных браков, хотя и являющиеся по отцу эстонцами, могли учиться в русских учебных заведениях. Юрий поступает (не примите за тавтологию, поскольку семья поселилась в городе Юрьев, в дальнейшем переименованном в Тарту, где отец приобрел недвижимость) в Юрьевскую русскую частную гимназию, а по ее окончании (1926) — на юридический факультет Тартуского университета, который заканчивает в 1932 году. С 1929 года Иваск начал публиковать стихи и литературно-критические статьи (иногда под псевдонимами Б. Афанасьевский, Г. Исеако, А.Б.).
Из Эстонии можно было без труда выезжать и путешествовать по Европе. Огромную роль в жизни Иваска сыграл Париж, где он познакомился, а в дальнейшем переписывался с Зинаидой Гиппиус, Дмитрием Мережковским, Георгием Ивановым, Георгием Адамовичем, Борисом Зайцевым, Алексеем Ремизовым, Ириной Одоевцевой, Мариной Цветаевой. В тот же период Иваск публикуется в журналах и альманахах «Путь», «Числа», «Современные записки». Первый поэтический сборник «Северный берег» выходит в Варшаве в 1938 году.
В Париже Иваск становится вхож в избранный круг эмигрантов первой волны: «…я получил докторскую степень Харвардского университета. Приятно было, лестно, но принадлежность к дому Адамовича была несравненно более приятной, лестной. Я уже знал, Г.В. включал в свой дом далеко не всех петербуржцев — исключал бывшего редактора “Аполлона” С.К. Маковского, который, в свою очередь, имел свой парижско-петербургский дом. Что же, чем больше таких домов, тем лучше. Всех их не перечислить: мережковский, ремизовский, бердяевский, новоградский (Г.П. Федотова и матери Марии), свято-сергиевский (Духовной академии), монпарнасский, бунинский… У меня хранятся 195 писем Г.В…»2
В статье, написанной к столетию поэта, Дмитрий Бобышев, которого Иваск считал своим преемником в литературном направлении «необарокко», сообщает следующее: «…Его первые книги стихов были тепло встречены такими маститыми критиками Зарубежья, как П. Бицилли и Г. Адамович. Интересно, что Адамович точно угадал и выделил удивительное произведение Иваска, счастливо сочиненное, даже как бы готовым услышанное им в просодии русского языка:
Пели — пели — пели,
Пили — пили — пили,
Поле — поле — поле,
Пули — пули— пули,
Пали — пали — пали.
В те же годы произошла его встреча, переросшая в доброе знакомство и обмен письмами, с Мариной Цветаевой, чью гениальную одаренность Иваск оценил в полной мере. О степени ее доверия к Иваску говорит тот факт, что, прежде чем возвратиться в СССР, Цветаева пожелала передать ему на хранение свой архив. Проницательный Иваск эту почетную просьбу отклонил, поскольку дело шло к войне, и Эстония, как он и предвидел, вскоре оказалась под советской оккупацией. Он предложил взамен хранить архив в более надежном месте — Базельском университете в Швейцарии»3 .
«Стихолюб и архивист», как Иваска называла Марина Цветаева, почти двадцать лет прожил в Эстонии и все эти годы мечтал вернуться в Россию. Историк Николай Андреев, преподававший в 1950-х на славянском отделении Кембриджского университета и знавший Иваска в 1930-е, характеризует его как человека, исповедовавшего просоветские убеждения, но плохо осведомленного о советских делах. По словам двоюродной сестры поэта Елены Кульпа-Иваск, Юрий Иваск постоянно хотел вернуться в Россию. До войны его останавливало то обстоятельство, что он был единственным сыном у родителей.
При этом стремление вернуться в Россию толкало Иваска на необдуманные поступки. Один из случаев связан с подростковым увлечением Некрасовым. Иваск выпустил от имени некоего студента воззвание, как вспоминает Андреев, с призывом: «“…гимназисты, будьте монархисты, только монархия спасет Россию!” На счастье юного пропагандиста российской монархии, листовку вовремя обнаружили эстонские родственники…»4 .
О второй истории можно найти в статье С.Г. Исакова «Юрий Павлович Иваск»5 . В ней сообщается об участии Иваска в нелегальном кружке по изучению СССР и последовавших за этим репрессиях. По словам Е. Иваск-Кульпа, это был сугубо научный кружок, и она сама была его членом. Иваска интересовала советская Россия, и он хотел знать о ней как можно больше. В сознании Иваска его отъезд из родной Москвы в чужую Эстонию, где он получил гражданство, был ссылкой, поскольку его родители уехали не добровольно, а из-за революции и Гражданской войны: «Наша семья никогда бы не покинула Россию, если бы не голод, холод и террор», — пишет Иваск в воспоминаниях.
В начале 1930-х годов Иваск начал работать в Печорах в податной инспекции. С репутацией неблагонадежного он проживает в городе, пограничном с Россией. В Печорском районе, население которого наполовину составляли русские и который называли русским анклавом, местная власть панически боялась просоветской агитации.
После заключения в сентябре 1939 года «Пакта о взаимопомощи» между СССР и Германией, 6 августа 1940 года Эстония была включена в состав СССР, а 7 июля 1941 года — оккупирована нацистской Германией. Что в течение этого года делал Иваск, где он работал и на кого, я не смог найти ни в одном из доступных мне для исследования материалов.
Зато известно, что Иваск активно сотрудничал с газетой «Северное слово», издававшейся на русском языке немецкими оккупационными властями. Основной работой Иваска в те годы была служба в эстонской полиции в чине вахмистра6 . А во время всеобщей мобилизации в Эстонский легион, который находился в составе германской армии, в 1943–1944 годах Иваск был мобилизован, но из-за болезни легких не попал на фронт. Николай Андреев, хорошо знавший Иваска, характеризует его как пацифиста: «Иваск был мобилизован в эстонское СС. Я чуть не умер, потому что не мог представить себе Юрия Павловича в СС — слабосильный, подлинный интеллигент, просоветски настроенный. Он никогда не умел стрелять и так и не научился. Но делать было нечего, он попал в части, стоявшие в Померании, там угодил в английский плен, а потом его, конечно, выпустили»7 .
Совершенно понятно, что с такой биографией возвратиться в Россию можно было только под расстрел, причем немедленный, «на месте». Перед наступлением советской армии, в 1944 году Иваск отходит вместе с немецкими войсками в Германию, а уже после окончания войны, в 1946–1949 годах, изучает философию и славистику в Гамбургском университете.
Ау: Задумаюсь, взмахну руками
Ау: На рифмах вдруг заговорю
Земля ли путается с небесами?
Небесное с земным? Я рай дарю
Творцу и твари. Я мосту вбиваю
Воздушному: игрушечные сваи.
Резвимся, распевая: тру-ля-ля!
Ю. Иваск. Играющий человек8
Удивительно то, что с такой непростой биографией, особо опасной для его жизни в первой ее половине, друг Иваска, поэт-эмигрант Игорь Чиннов, определявший себя как поэта «гражданином Адска», Иваска называет «райским гражданином»9 . К этому мы вернемся, но прежде — еще несколько слов по поводу послевоенной биографии.
В 1949 году Иваск переезжает в США. В 1955-м получает американское гражданство. В 1954-м в Гарвардском университете за работу «Вяземский как литературный критик» ему была присуждена ученая степень доктора славянской филологии, после чего он преподает в Канзасском, Вашингтонском, Вандербильтском университетах, а в 1969 году получает звание профессора и кафедру русской литературы в Массачусетском университете (Амхерст). В 1977 году выходит в отставку.
Юрий Павлович Иваск умер 13 февраля 1986 г. в Амхерсте.
«Райский гражданин» в эстетике необарокко
Строй накануне смерти и бессмертья,
И не откладывая, а сейчас.
Таинственная, утренняя, третья
Земля уже рождается для нас.
Сравнительно небольшой формат журнального эссе позволяет сосредоточиться лишь на некоторых аспектах поэтологии Юрия Иваска, а именно на философско-идеологической составляющей, на мировоззрении, отраженном в большинстве его произведений, и на эстетике его стихотворений, обозначенной автором, как «необарокко».
В opus magnum Иваска, автобиографической поэме «Играющий человек», созвучной классической работе известного голландского культуролога Йохана Хейзинги «Homo Ludens» (Хаарлем, 1938), уже одним названием Иваск дает представление о своей мировоззренческой оптике. В ее основе — два определяющих знака: «игра» и «рай».
«Чего хочет жизнь? Рая. Что такое рай? Игра… Наша земная жизнь и есть уже рай, только ущербленный и загрязненный посторонними примесями. Наша задача — выцедить из жизни содержащийся в ней рай и закрепить его в чистом виде. Жизнь — сплошное добро. Зло — как дырки в сыре, не что-то противоположное жизни, а только ее усеченность, пустоты, зияния в ней»10 , — писал в своем эссе «Игра» Карл Гершельман (1899–1951), поэт и художник, с которым Иваск тесно общался в Ревеле и Германии, где побывал еще во время своей первой поездки в Западную Европу.
В самом знаменитом своем трактате «Homo Ludens» («Человек играющий») Хейзинга следует концепции, идущей от Фридриха Шиллера, выводя культуру и историю из «теории игры», в которой игра рассматривается, как способ наиболее естественно раскрыть человеческую природу. А уж что более раскрывает ее, как не поэтическое вдохновение, по сути — наиболее рафинированная и по-детски откровенная игра. Эта тяга к игре, к иррациональному теплу мира, к утробности, к утверждающей себя инфантильности, свойственная Георгию Иванову и типичная для В.В. Розанова, получила специфическое выражение в поэзии Юрия Иваска.
Трагикомедия в раю: из энных
Возможностей, которая милей
Для игроков, уже давно нетленных?
Кем буду: Дэнди или Лорелей?
Зеленой розой, золотистой кошкой?
Хотя бы и лазоревой картошкой…
Играй, расти, мяукай! Или: вей!
Сдается, зря болтаю я: ей-ей!
Собственно, для рода человеческого все началось с игры. По-детски наивные, Адам и Ева скучали в Раю, начали играть, но так беззаботно заигрались, что стали взрослыми. Грехопадение — это выход из детства, выход из игры и бесшабашности к «древу познания». Одна из тем «Игры в бисер» у Германа Гессе. Вообще, младенчество, детство, связанные с игрой, которая служит для детей средой обитания, с переходом на взрослых, которых игры Универсума занимают на всю жизнь, есть одна из основообразующих тем философии. Так, Гераклит, говоря об игре богов, сравнивал космос с шашечной партией, которую разыгрывает младенец, ничего не смыслящий в шашках (уже в Средневековье возникает апокрифический образ Бога и Дьявола, играющих в кости, у Лейбница — в шахматы). Платон в «Законах» говорил, что сам человек — «это какая-то выдуманная игрушка богов, и по существу это стало лучшим его назначением. <…> Надо жить, играя. Что ж это за игра? Жертвоприношения, песни, пляски, чтобы <…> играя, снискать милость богов и прожить согласно свойствам своей природы; ведь люди в большей своей части куклы и лишь немного причастны истине». Иммануил Кант в «Критике способности суждения» (1790) приносящую удовольствие «свободную игру ощущений» подразделяет на азартную игру, игру звуков и игру мыслей.
Игровой принцип распространяется на все сферы жизни, от философии до религиозных культов. Игру можно определить, как основополагающий метод человеческой деятельности, и одна из гипотез говорит о происхождении поэзии из архаических словесных игр. Именно поэзия сохранила древнейшую ритуальную функцию — связь с миром сакрального. Здесь нельзя не упомянуть монографию «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (1965) Михаила Бахтина, в которой исследуется роль карнавализации в динамике культуры и развитии жанра европейского романа. Хейзинга в «Homo Ludens» пишет: «Настроение игры есть отрешенность и восторг — священный или просто праздничный, смотря по тому, является ли игра сакральным действием или забавой. Само действие сопровождается чувствами подъема и напряжения и несет с собой радость и разрядку»11 .
Слова едва ли и едва ли звуки,
Но обходиться не могу без слов.
Широко аркой простираю руки:
Без имени, Иваск ли, Иванов,
Я, немо-медля выдыхаю душу,
Моря, озера, реки, небо, сушу,
И вею в ветер, образуя дух.
Отталкиваясь от сказанного выше, можно найти немало общего между тем, что и как видит-выдыхает Иваск, и тезаурусом обэриутов, в большей степени Александра Введенского и Николая Заболоцкого, нежели Хармса (эпатаж, эксцентричность не стали сильными качествами Иваска), которым игра была свойственна, как ценный жизненный принцип. По воспоминаниям обэриута Игоря Бахтерева, «игра в жизни, на сцене, в литературе становилась универсальным принципом мироотношения. Игровая фантазия обэриутов свободно оперирует любыми объектами, процессами, свойствами»12 .
Применительно к Иваску я бы добавил к сказанному «мироздание»: игра у него становится «принципом мироздания», поскольку через нее человек приобщается к космическим формулам, становится ближе к богу, причем именно тем «играющим человеком», который в игре находит язык, общий с божественным.
В эстетическом плане творчество Иваска можно отнести к маньеризму. Вот его собственная характеристика в аналитической работе на эту тему: «Это игривость, резвость, бравада, акробатика, поза, экивок, иногда извращенность, декадентство. При этом, как это ни покажется странным, маньеризм не исключает искренности, порывов, верований. Еще — искусственность, двусмысленность, формализм — обнажение приемов, экспериментализм — и далеко не всегда поверхностный. Характерные черты маньеризма в зодчестве, живописи — асимметрия, диспропорция, причудливость. То же самое в литературе, но с добавлением некоторых специфических приемов, например, кончетто — парадоксальных сравнений, метафор»13 .
Иваск различает несколько типов маньеристов, из которых ему, скорее всего, внутренне близки блаженный (юродивый) и испытатель-экспериментатор (акробат). Неслучайно на эту тему написаны два стихотворения в сборнике Иваска «Золушка». И юродивый, и акробат здесь искренние, наивно-трагические персонажи, которые в своем служении людям поднимаются до ангельской самоотверженности:
…Посиневшие губы искусаны,
Где вы, ангелы русые-русские?
За горами, морями-могилами
Безымянными — милыми, милыми.
Юродивый
…Я вижу в небе прореху —
Синит акробата синька,
Просунул о руку эхо,
Осанна уже осанка.
Канат образует угол,
А истина мира — сфера,
И с ангелами он ангел,
Уже поэзия мера.
Акробат14
Интересно, что в серии статей Иваска «Похвала российской поэзии», ставшей бесспорным украшением русского литературоведения ХХ века, дихотомия в паре «игра — рай» нарративно присутствует в логике рассуждений автора. Дихотомия, при которой происходит последовательное деление целого на две части, более связанные внутри, чем между собой. Как в случае с понятием «человек», которое можно разделить на два взаимодополняющих класса: мужчины и женщины, при этом понятия «мужчина» и «женщина» дополнительны друг другу.
Филолог, литературовед Александр Марков в диалектическом ракурсе рассматривает валентную пару «игра — рай», выводя из нее главное не только в поэме Иваска, но и во всем, пожалуй, его творчестве: «Основной смысл поэмы — человечество не в раю только потому, что говорит сбивчиво: ясное созерцание, как принятие правил игры, позволяет совершить такой поступок, который сразу переносит человека в рай. Человечество тогда обладает теми же свойствами, что поэт, по Цветаевой (“Поэт о критике”) — это утысячеренный человек, глубоко индивидуальный, и если ад банален, то такой индивидуально пережитый коллективом поступок и введет человечество в рай, позволит обыграть дьявола»15 .
Судя по произведениям Иваска, рай пуст — это пустырь, отведенный Богом для того, чтобы человек возводил на нем Новый Иерусалим непреходящих радостей. Он ждет, когда «играющий человек» наполнит его своими текстами, своей речью. И в этом месте нельзя не сказать о влиянии на Иваска взглядов философа и публициста Георгия Федотова. В статье «Рождение свободы» Федотов писал о том, что либо мы остаемся на «естественно-научной» платформе, когда все сущее ничтожно и обречено без следа исчезнуть в космической пыли; либо «…мы должны перевернуть все масштабы оценок и исходить не из количеств, а из качеств. Тогда человек, его дух и его культура становятся венцом и целью мироздания. Все бесчисленные галаксии существуют для того, чтобы произвести это чудо — свободное и разумное телесное существо, предназначенное к царственному господству над Вселенной…»16
Я никак не специалист по наследию Георгия Федотова и не могу сказать, есть ли ответы у религиозного философа на эти вопросы, но то, что для Иваска они стали своеобразным импульсом для творческих игр — в этом можно не сомневаться. Об этом предстоянии всех поколений пред Творцом-Вседержителем Иваск писал в своей статье «Эсхатология и культура. Памяти Георгия Петровича Федотова (1886–1951)». В ней цитируется основная мысль Федотова: «Вот максима личной жизни: живи так, как если бы ты должен был умереть сегодня, и одновременно так, как если бы ты был бессмертен… Работай так, как будто бы история никогда не кончится, и в то же время так, как если бы она кончилась сегодня… Ничто подлинное в этом мире не пропадает. Культура воскреснет, подобно истлевшему телу, во славе. Тогда все наши фрагментарные достижения и приблизительные истины, все несовершенные удачи найдут место, сложившись, как камни, в стены Вечного Града»17 .
Анализируя эти высказывания, Иваск отмечает в сноске к поэме «Играющий человек»: «Может быть, эта гипотеза Г.П. Федотова — вариант учения <…> об апокатастасисе, о восстановлении и всеобщем спасении в Царстве Божием. Уповаю: есть земля на небе, в вечности». Это и есть тот рай «играющего человека»: «Ад невечен. Вечен рай» — эти слова Иваск берет эпиграфом ко 2-й части своей поэмы.
Все, что было прекрасно в жизни, найдет себе место в раю. Необходимо лишь не заиграться, найти такие точные слова, которые приведут в игре, переходя от одного ее уровня к другому, в Вечный Град. Лучший выбор письма и оптимально верная идеологема в этом смысле — необарокко.
Полной грудью — до печенки, до селезенки даже
Я вдыхаю медленный, намеренный вечный покой
Рай голубизны-немизны, дыма, дали,
Запах опеночный, древний, родной, гнилой.
Смрад едкий, прочищающий ноздри Духу —
Долгунца Псковщины — мочимого, мучимого льна.
Полной грудью и на последях из э!-ха, а!-ха
Вечный покой, вечную память осени-просени — на!
Из сборника «Золушка»
Представляю, что необарокко — это и есть западный постмодернизм, только в русском прочтении. Если модернизм, в отличие от авангарда, не отрицает, а развивает, центонно решая ряд эстетических задач и разбираясь с предыдущей мировой литературой, как с унавоженной почвой, на которой цвести модернистским цветам, то в постмодернизме, ориентированном на исторические прототипы, главенствует эклектика. Возникает она в немалой степени от послевоенного ощущения разорванности времен, потери фокуса. Академик Д.С. Лихачев говорит о том, что барокко является вторичным стилем, возникающим как результат распада стиля первичного, самостоятельного. Так, барокко XVI–XVII веков появилось тогда, когда в ренессансном стиле начались «формализация, усложнение, распад, с некоторым отрывом от содержания, с углублением декоративности»18 .
С этой точки зрения, необарокко в поэзии русского зарубежья 1960–1980-х годов — это запоздавший (очевидно, по политическим причинам) закат культуры Серебряного века, наследниками которой русские поэты-эмигранты, будучи лично знакомы со многими представителями Серебряного века, себя ощущали. Установка на литературную традицию была крайне важна. Иваск считал, что в истории русской литературы было всего три великих поэта: «Татарин Державин, мулат Пушкин и еврей Мандельштам. Но все, конечно, прежде всего русские… Восхищаясь Цветаевой, я снова вернулся к моему детскому обожанию Державина. Оба они гремели, а Гаврила Романыч даже рычал. Их барокко вдохновляло. Их язык — отчасти архаичный, но смешанный с просторечием, как-то повлиял на мои собственные вирши…»19 .
Мы уже говорили о том, что еще одним ярким представителем русского необарокко в эмиграции был близкий друг Иваска поэт Игорь Чиннов20 . Можно добавить к ним имена русских поэтов, но прежде всего напрашивается из их круга общения поэт-эмигрант Николай Моршен (Марченко). У Чиннова — приверженца «адской эстетики» — наиболее заметны пышные метафоры и поэтика контрапункта. В поэзии же Иваска, апологета жизни и эволюционного процесса, впечатляют барочные контрасты и идея игры; для Моршена характерны визуальные игры (двустихи, триптихи, перевертыши, графические стихи) и рассуждения на тему науки. Но выступают они в разной барочной традиции: Чиннов ориентирован больше на западноевропейское барокко, с рассуждениями о бренности земных благ, а Моршен и Иваск — на жизнеутверждающее, «ренессансное» русское барокко.
Здесь любопытно сравнение трех этих поэтов-эмигрантов с русскими современными поэтами Иваном Ждановым (также черты западноевропейского барокко) и Александром Еременко, Алексеем Парщиковым, унаследовавшими более игровое барокко русское.
Конечно, это разделение примечательно не только для русской литературы ХХ века. Оно имеет свой аналог в поэзии XVIII века, в виде двух ключевых фигур того времени — Ломоносова и Державина, которых резко отличало отношение к жизни и смерти, взгляд на проблему человеческой бренности. Недаром в поэзии Ломоносова радость и веселье торжествуют, а смерть страшна только для врагов. Державин же помнит, что смерть и счастье, ничтожество и величие, — два состояния одного и того же: «сегодня Бог, а завтра — прах».
Образ Державина стал ключевым для поэзии Иваска, который считал себя наследником его творчества через Цветаеву и Мандельштама, передавая эту традицию Дмитрию Бобышеву. Задачи в области стиха, поставленные перед собой Иваском и Чинновым, были близки задачам поэзии XVIII века. Они активно работали с современной им разговорной, научной, философской и прочей лексикой, сопрягая ее с архаизмами, добиваясь шокирующих лексических контрастов.
Творческий путь Иваска можно разделить на два больших этапа: ранний, классический, и поздний, необарочный. В свою очередь, поздний период распадается еще на два периода: мягкое барокко 1960-х годов («Хвала», 1968; «Золушка», 1970) и жесткое, ярко выраженное барокко 1970–1980-х годов («Играющий человек», 1972; сборники «Завоевание Мексики», 1984; «Я — мещанин», 1986).
Классические, сдержанные эмоционально и более-менее строгие по форме стихотворения Иваска можно соотнести с известной «парижской нотой», что понятно: знакомство с Георгием Адамовичем и его поэтическим кругом не могло пройти даром («Обо мне сочувственно писал Адамович, хотя стихов моих едва ли любил», — вспоминал Иваск)21 . Перебравшись в Америку, Иваск отходит от эстетики «парижской ноты», все больше погружаясь в стиль необарокко, и тем самым приобретя собственный, ни с кем не сравнимый голос.
…Таврида вин. Украина: пшеница.
Земля и небо равномерны тут.
В раю равнина та же колосится
И те же виноградники растут.
Ей, в Иерусалиме кулебяка
Расейская, и ты уже не бяка…
Скажите: отчего часы не бьют?
«Иваск решительно использовал в своей поэзии мифотворческие возможности языка в духе Хлебникова, создав синтез Востока и Запада, сложного и примитивного, русской народной песни и Баха, — уточняется в биографическом очерке Т.Н. Красавченко. — В языке его поэзии архаизмы, церковно-славянизмы сочетаются с выходящими за пределы нормы народными выражениями, коллоквиализмами, диалектизмами, неологизмами, традицией, восходящей к Державину и достигшей высшего предела в ХХ в. у Цветаевой»22 .
И все это в совокупности — восхождение в Рай посредством слова, игры слов. Жизнь, в которой слова и есть воздух, а вне слов и жизни нет. Поэтому, пока существуют записанные строки, пока строки эти заполняют эфир, замещая кислород, поэт жив и после физической смерти, обустраивая свой частный поэтический Рай. Этот Рай состоит из таких же райских мест других поэтов — тех, кто были там до, и тех, кто придет позже.
Мне близка оценка поэзии Иваска историком-медиевистом, литературоведом Петром Бицилли. Его высказыванием по поводу одной строчки я и хочу завершить это эссе: «…внимательное отношение к звуковой оболочке слова нередко обуславливает у Иваска несомненные удачи — например, пользование приемом аллитерации в последней строфе стихотворения “В сумерках локон…”, где все слова начинаются с “с” и где создающееся таким образом впечатление свиста зимней метели подкрепляет впечатление, возникающее из смыслового сочетания слов (“Скоро в силе и славе / Синие сияя снега / Север свобода саван / Смерти суровый сон”), и где все это вполне гармонирует с намеренным нарушением привычного синтаксиса (это подчеркнуто и отсутствием знаков препинания), что тоже всецело мотивировано: речь идет о последнем свершении, о переходе в другой, загробный, план бытия, где уже нет законов логики»23 .
1 Иваск Ю. Повесть о стихах. Нью-Йорк: Russica publishers, 1987.
2 О.Ф. Кузнецова. Издевательские шуточки и райские звуки. Юрий Иваск о стихах Игоря Чиннова — в статьях и переписке. «Новый журнал» // https://newreviewinc.com/o-f-kuznetsova/
3 Д. Бобышев, Столетие Юрия Иваска // https://dbobyshev.wordpress.com/%D1%8E% D1%80%D0%B8%D0%B9-%D0%B8%D0%B2%D0%B0%D1%81%D0%BA/
4 Андреев H. То, что вспоминается. Таллинн, 1996. Т. 2.
5 Исаков С.Г. Юрий Павлович Иваск. В сб. Исаков С.Г. Русские в Эстонии: 1918–1940. Тарту, 1996. С. 317.
6 Ковалев Б.Н. Повседневная жизнь населения России в период нацистской оккупации. — М.: Молодая гвардия, 2011.
7 Андреев H. То, что вспоминается. Таллинн: Авенириус, 1996. Т. 2.
8 Далее стихотворения, не отмеченные принадлежностью к сборникам Иваска, относятся к «Играющему человеку».
9 Чиннов И. Собрание сочинений. Т. 1. М.: Согласие, 2000.
10 К.К. Гершельман. «Я почему-то должен рассказать о том…»: Избранное. Таллин: Ingri, 2006.
11 Хейзинга Й. Homo Ludens. Статьи по истории культуры / Пер., сост. и вступ. ст. Д.В. Сильвестрова. М.: Прогресс-Традиция, 1997.
12 Васильев И.Е. Взаимодействие метода, стиля и жанра в творчестве обэриутов. Сб. научных трудов. Свердловск, 1990. С. 56.
13 Иваск Ю. Письмо о маньеризме // Мосты. 1970. № 15. Нью-Йорк.
14 Иваск Юрий. Золушка. Нью-Йорк: Издание журнала «Мосты», 1970.
15 Марков А. Поэтическое цветаеведение Юрия Иваска // https://gostinaya.net/?p=17361 &print=print
16 Федотов Г.П. Новый град. Сборник статей под редакцией Ю.П. Иваска. Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1952.
17 Федотов Г.П. Эсхатология и культура // Новый Град. 1938. № 13.
18 Лихачев Д.С. Барокко в русской литературе XVII века // Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской литературы. Смех как мировоззрение и др. работы. СПб.: Алетейя, 2001.
19 Глэд Джон. Беседы в изгнании. Русское литературное зарубежье. Юрий Иваск. 1986 // https://biography.wikireading.ru/195046
20 Кацов Г. Нейтронная бомба не тронет меня: к незамеченному юбилею поэта Игоря Чиннова // Знамя. 2020. № 5.
21 Джон Глэд. Беседы в изгнании. Русское литературное зарубежье. Юрий Иваск. 1986. https://biography.wikireading.ru/195046
22 Красавченко Т.Н. Иваск Юрий Павлович // http://russianemigrant.ru/book-author/ivask
23 Бицилли П.М. Трагедия русской культуры. Варшава: Северный берег, 1938 // Юрий Иваск. Исследования, статьи, рецензии. Сост., вступит. статья, коммент. М. Васильевой. М: Русский путь, 2000.