Рассказы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2021
Об авторе | Александр Киров — прозаик, поэт, эссеист. Родился в 1978 году. Лауреат Всероссийской книжной премии «Чеховский дар» (2010) и премии имени Ивана Петровича Белкина (2013). Живет в г. Каргополе Архангельской области. Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказы «Почта духов» (№ 4 за 2019 год).
Счастливое детство Анны Марии Кортасар
Как-то раз я путешествовал по северу одной примечательной страны, которая своими размерами уступала иной небольшой области где-нибудь в России. Странствие мое было не бесцельным. Я занимался тем, что собирал интересные слова и записывал их в довольно толстый блокнот, этакий фолиант, на обложке которого был изображен Джон Сильвер. Попутно наблюдал, как живут местные жители. Но, поскольку новейшая история довольно ощутимо причесала всех и каждого под свою стильную, но жесткую гребенку, правильнее было бы сказать, что я успевал по руинам последних сокращений жилки, толкающей народный язык, да уже скорее, эхо его.
Поэтому-то я и не останавливался в отелях и гостиницах, а устраивался на постой. Сделать это не составляло особенного труда. Местные жители были небогаты и довольно общительны. И хотя они и не жаловались мне, но я чувствовал, что прекраснейшая, поэтичная жизнь на лоне природы многим из них прискучила, узкий круг знакомых сделался невыносим и они рады любому случаю развеяться, в том числе и развеяться в смысле языковом. Кому интересно слушать одни и те же истории, которые неизбежно повторялись во время застолий, а тем паче — рассказывать их и в самый разгар рассказа, подогретого изнутри рюмкой или двумя вишневой наливки, вдруг понять, что ты это им уже рассказывал, а они это от тебя уже слышали и теперь слушают из вежливости, и так же невежливо резко прервать свой рассказ, как если бы они, не дослушав его, встали и вышли прочь. А тут вдруг появляюсь я. И я ничего не знаю, ничего не слышал, и они нашли живые уши. А я их и развесил. И слушаю простецкие истории. И медленно выделяю в них нужные мне слова.
Интерес мой к словам не был интересом альтруиста. Я собирал их для одного словаря, который собирался издать некий толстосум. Притом сами слова были ему нисколько не интересны. Словарь планировался как часть его имиджа. Поэтому и я позволил себе, с одной стороны, не убиваться в поисках уникальных диалектных явлений, с другой — записывать то, что действительно интересно лично мне.
И когда на пути моего видавшего виды авто возник К***, постовой, остановивший меня для проверки документов (на самом деле, я думаю, из любознательности) и оказавшийся неотразимо любезным, на мой вопрос, кто в округе сдает жилье, без колебаний отправил меня к Марии Кортасар.
— Хорошая женщина, очень чистоплотная. За постой берет недорого. У нее тихо и спокойно. До центра минут десять пешком, если захотите прогуляться… Что еще. Странноватая она немножко. Ну да все мы не без странностей. А шаль не покупка.
И постовой улыбнулся довольно тонко. Это лишний раз подтвердило мои мысли о том, что здешние люди при всей их душевной теплоте и радушии не так уж просты. Впрочем, кто и где прост сейчас в мире, который того и гляди исчерпает сам себя и пожрет нас, как некогда кровавый и мерзкий Кронос пожрал своих детей.
Остановившись за перекрестком, я вышел из машины, присел на капот и записал в блокнот: «Шаль не покупка. Шаль — платок. Смотрю как безумный на тонкую шаль. Шаль — шальной поступок».
— Есть еще одно значение, — раздалось под ухом.
Ко мне незаметно подошел мужик в засаленном комбинезоне и, вытирая заскорузлые руки большой черной тряпкой, от которой шел запах машинного масла, преподал мне бесплатный урок диалектологии.
«Шаль — шальной человек», — записал я в блокнот.
Закрыл блокнот, сел в машину и поехал дальше.
Довольно ветхая деревянная калитка, неумолимо отваливающаяся от такого же ветхого заборчика, была закрыта, но на деревянном столбе, украшенном сверху деревянным квадратиком, виднелся красный звонок, над ним наклейка — тоже красный колокольчик, под ним надпись: «Мария Кортасар. Звоните». Я и позвонил.
Через минуту скрипнула дверь, послышались негромкие шаги, калитка открылась, и я увидел приятную немолодую женщину. Она была среднего роста, в сиреневом сарафане. На плечи наброшена легкая белая кофта. Карие глаза участливо смотрели на меня.
— Здравствуйте, — сказала Мария.
— Здравствуйте. Мне сказали, что я могу снять у вас комнату.
— Что ж… Это можно. Проходите…
А я снова отметил, что жители этих мест не спрашивают, надолго ли вы приехали. Как будто им не интересно, сколько заплатит им постоялец и не слишком ли затянется его пребывание в их доме, как будто у них нет других планов, нежели чем принимать чужого человека.
— Горка у вас какая, — между делом заметил я.
Мы ступили на двор, и я сразу испытал странное ощущение, как будто оказался на детской игровой площадке.
Прямо за калиткой, справа, была сооружена деревянная горка. Тоже старенькая, на слегка покосившихся столбах, она была для страховки прикреплена к деревянным мосткам, так что не внушала опасений в том смысле, что вот-вот рухнет, а наоборот, хотя была и невысока для горки, метра два с небольшим, вызывала желание подняться на нее и скатиться вниз.
— Анна Мария кататься любит, — отметила Мария. — И зимой и летом.
— Летом? — переспросил я, хотя правильнее было бы сначала спросить, кто такая Анна Мария.
— Да, дерево отполировано, так что риска посадить занозу никакого. Садится на досочки и медленно-медленно сползает вниз.
И Мария засмеялась довольно громко для своей миловидной приятной наружности.
Хозяйка определила меня жить в кабинете, расположенном в глубине большого дома. Признаться, я удивился, когда обнаружил, что в доме этом никого, кроме Марии и меня, не было. Я решил, что большая семья Марии путешествует, а женщина осталась присматривать за домом, да мало ли какие дела могли удержать ее в городке.
Библиотека была шикарной. Стеллажи книг тянулись вдоль одной из стен, загибались вдоль второй, более короткой стены, а у окна были прибиты еще несколько полок. Причем, если на стеллажах книги были расставлены по алфавиту, то на полках они стояли хаотично. На первый взгляд. Но я решил, что они собраны по вкусу Марии. Это ее лучшие, любимые книги. И по их авторам я понял, что хозяйка моя — человек грамотный и со вкусом. Хотя, конечно, увидеть рядом «Карлсона, который живет на крыше» и «Пролетая над гнездом кукушки» мне раньше не приходилось.
— Кофе пить! — пронеслось вдоль узкого коридорчика, который вел от основной части дома в кабинет.
Запах свежесваренного кофе обогнал добрую весть, предвещая вкусный завтрак, хотя время уже и клонилось к обеду.
За кофе, сдобренным вкуснейшими булочками с корицей, Мария больше слушала, чем говорила. Осторожно спросила, кто я, откуда, какова цель моего путешествия. Подумав, заметила, что это интересно — собирать слова. И поинтересовалась, не знаю ли я значения слова «жаровица». Я признался, что не знаю. Мария попросила подождать минуту, пошла на кухню и стала шуровать в морозилке, а я тем временем принялся разглядывать столовую. Ее стены были оклеены бледно-сиреневыми обоями, на которых довольно колоритно смотрелись несколько натюрмортов и сельских пейзажей. На них так же, как в доме Марии, было много места, но совершенно не было людей.
— Вот, — сказала Мария.
И поставила на стол вазочку с вареньем.
— Попробуйте, а лучше бы положить в чай.
Я попробовал варенье. Оно было кисловатым.
— А если добавить в чай, вас бросит в жар.
— Жаровица, — повторил я.
— Да. А вообще это клюква.
В кабинете я достал из рюкзака свой блокнот и записал туда новое слово.
Перед обедом я отправился погулять. Выйдя из дома, я обратил внимание на маленькую песочницу прямо у входных дверей.
— О, наш папа постарался на славу, — заявила Мария, которая как раз выходила из теплицы, расположенной чуть вглубь двора.
На ней был защитного цвета дачный костюм, соломенная шляпка, брюки закатаны до колена, на ногах болтались какие-то невообразимые калоши. Чувствовалось, что Мария в своей тарелке и вообще — на седьмом небе от счастья, но не вообще, а именно в этот момент, который она поймала. Вернее, поймали мы с ней.
— Тогда мы еще не купили прицеп к нашему авто. А мама заявила папе, прямо как ультиматум: Анне Марии нужна песочница. И папа нашел какой-то дорожный карьер, набил песком пять мешков, чуть не сорвал спину…
Меня умилила эта, в общем-то, частая форма речи, когда женщина начинает говорить о себе в третьем лице, а другого человека называть не теми словами, какими следовало бы.
«А где сейчас ваш папа, то есть ваш муж?» — чуть не брякнул я, но что-то удержало меня от этого вопроса.
Мне на мгновение показалось, что он разрушит состояние счастья, в котором находилась Мария Кортасар. А за долгие годы путешествий я научился доверять своим ощущениям. Именно в этот момент в мою душу закралось сомнение по поводу мира, в котором живет Мария, ее мира. Что-то в нем было не так. По крайней мере, внешне. Оставалось только понять почему. Как будто кто-то меня об этом просил. Как будто до этого было кому-то дело. Как будто…
— …Анна Мария любит играть в песочнице. Анна Мария ОЧЕНЬ любит играть в песочнице. На бортиках песочницы папа приделал две досочки. Получились две скамейки. Анна Мария все время печет на них пирожки из формочек. Эти пирожки остаются на скамеечке, и мама ворчит. Ох, как наша мама ворчит.
Я проснулся. Прилег после обеда вздремнуть — и проснулся. Мне снилась ангельской красоты девочка, чуть пухленькая, белокурая, но резвая и умненькая. Она и рассказала мне про песочницу, и меня все время ее рассказа не покидало ощущение того, что девочку эту я уже где-то видел. А когда я проснулся, сердце мое кольнуло. Спрашивать про Анну Марию напрямую я почему-то не решался. Но когда я бродил по библиотеке в поисках книги, которая поможет мне скоротать вечер, взгляд мой неожиданно упал на фотоальбом. Я открыл его и на первой же странице увидел девочку из своего сна. Видения наши во сне довольно туманны и потому свободны, и мы имеем полное право сказать: «Я видел это во сне!» — даже если мы видели не именно это, а нечто похожее.
— А это Анна Мария, — раздалось под ухом, едва я собрался перелистнуть страницу.
И я вздрогнул, словно со мной заговорила сама фотография.
Мария улыбнулась.
— Извините, я сунул нос…
— Пустое, — сказала Мария. — Я как-нибудь расскажу вам более основательно, если, конечно, захотите. А сейчас пойдемте ужинать.
Так вот, от трапезы к трапезе, от короткого, ни к чему не обязывающего разговора до следующего, и проходило мое пребывание в городке.
Но каждый день было что-то, какая-то находка, случайно брошенное слово, повод вспомнить об Анне Марии.
— Хотите посмотреть комнату Анны Марии? — поинтересовалась хозяйка.
Мы отправились в противоположную кабинету сторону дома.
Маленькая уютная дверка. Кроватка, коробка с игрушками. Шведская стенка.
— Сорванец, — улыбнулась Мария. — Раньше я боялась, как бы она шею себе не свернула, теперь помогаю только со шкафа слезть.
Я прикинул расстояние прыжка с верхней ступеньки шведской стенки до шкафа и подумал, что Анна Мария очень бойкая юная леди.
— Когда уже приедет-то? — не выдержал я. — Жду не дождусь знакомства.
Мария неожиданно всхлипнула и опрометью выбежала из спальни. Мне сделалось дико неудобно. Чтобы скрыть неловкую и глупую ситуацию, в которой я оказался, в первую очередь перед самим собой, я шагнул к столику и взял первое, что попалось на полке над ним. Пропись. Но не школьную, а для маленьких детей. Там, где раскрашивают принцесс, обводят грузовики — и только в конце пробуют обводить большие неуклюжие печатные буквы. На такой букве я и открыл пропись. Это была маленькая буква «м».
— А есть еще большая. С большой буквы пишутся имена, а с маленькой обычные слова. Вот слово «мама» — с какой буквы ты напишешь?
Я оглянулся.
Мария снова стояла в дверях.
— С большой, — продолжила Мария.
Она не пыталась притворно пищать, и так понятно было, что речь идет об Анне Марии.
— А почему с большой? Ведь у мамы есть имя. Мария — с большой, а мама — с маленькой.
Мария засмеялась и закончила свой монолог из прошлого.
— Нет, «Мама» — самое главное слово. Оно обязательно должно быть с большой буквы.
Мы помолчали.
— Извините, нервы сдают. Да, Анна Мария скоро приедет. Я просто соскучилась.
Я облегченно вздохнул:
— Ну, это понятно.
И Мария пошла ставить на кухню бесконечный вкусный кофе.
Подумав, я все-таки записал в блокнот: «Мама — с большой буквы».
После очередного ужина Мария предложила мне прогуляться по участку. Да-да. Участок земли, прилегающей к дому, был настолько велик, что по нему можно было не только гулять, но и бегать. Мария Кортасар так и делала. Она любила бег и уединение. Перспектива бегать по городку или даже по небольшому стадиону в восточной его части и на каждом шагу раскланиваться с земляками, видимо, не очень ее радовала, поэтому Мария бегала вокруг своего немаленького участка. Она делала это по утрам, после завтрака. Я как раз в это время имел обыкновение сидеть в кабинете за письменным столом и работать, то есть ничего не делать и смотреть в окно. Марии, при всем ее усердии и самоотдаче, десяти кругов вполне хватало, чтобы почувствовать себя в тонусе, двадцати — чтобы устать, а больше двадцати двух она при мне и не бегала.
Так вот, мы отошли метров на тридцать от дома.
— А вы знаете, что там, в шиповнике? — спросила Мария.
— Нет.
— А пойдемте, посмотрим.
В шиповнике оказались качели.
Это были не новомодные низкорослые качели из пластмассы или качели с дугами на подшипниках (такие можно увидеть на детских площадках), а высокие качели, основу которых составляли довольно мощные деревянные столбы. Я попробовал покачать один из них. Он не поддался.
— Папа вкопал нам его в землю на метр, — пояснила Мария.
На этот раз меня резануло по сердцу это «папа». Дело в том, что я знал одного красивого мужика, у которого была добрейшая, но необъятная жена. Она его тоже называла «папа» и «папочка», а он изменял ей на каждом шагу. Не так ли было дело и в этой милой семье? И не это ли являлось причиной глубокой и постоянной, как подземная река, даже в минуты пробегающей по волнам радости, глубинной грусти Марии Кортасар?
На столбы была прибита доска.
— Пятидесятина, — сказала Мария.
«Пятидесятина, пятидесятка, — записал я вечером, — доска шириной в пять сантиметров (пятьдесят миллиметров)».
Она была закруглена, так что не торчала, как бы продолжала округлую линию столба. Вторая такая же доска была прибита к первой. В них были вкручены два кольца. К ним крепились две цепочки, которые шли к деревянному сиденью со спинкой. Вот и вся качель. Сиденье было значительно старше столбов.
— Оно от старой качели, — пояснила Мария, словно бы читая мои мысли. — Там столбы сгнили. Один прямо упал. Анна Мария подумала и вместе с соседскими девочками расшатала еще и второй столб. «Чтобы папе легче было качель ремонтировать».
Мы посмеялись.
— Покачаете? — как-то смущенно спросила Мария.
— С удовольствием.
И я начал осторожно толкать добротное тяжеловатое сиденье, сделанное из пятидесяток уже довольно давно. Оно было покрашено то ли в рябиновый, то ли в бордовый цвет, но время стерло границы.
— Спасибо, дальше я сама.
Я и не заметил, как довольно сильно раскачал Марию. Вдруг я почувствовал, что она хочет побыть одна, и, сославшись на то, что мне нужно работать, отправился к дому.
— Ку-ку, — позвала меня Мария.
И я недоуменно закрутил головой, тщетно пытаясь понять, откуда меня зовут.
— Где вы? — спросил я.
— В доме, — ответила невидимая Мария.
— Обманывать нехорошо, — заметил я, — отсюда до дома метров пятьдесят, а вы где-то рядом.
— А я и не обманываю, — засмеялась Мария, продолжая оставаться невидимой.
И мне на долю секунды показалось, будто со мной разговаривает не взрослая женщина, а маленькая девочка.
И тут меня осенило.
Я стоял рядом с детским домиком. Это, наверное, и называют стереотипным мышлением. Взрослый человек в детском домике находиться не может. Но только не Мария Кортасар.
А Мария уже лукаво выглядывала в маленькое окошко.
— Залезайте.
— Вы серьезно?
— Абсолютно, — и Мария посмотрела на меня так, как будто я сказал что-то очень странное.
Домика был сделан не мастером, но с душой.
Мой острый глаз, прибившийся к плотницким ухищрениям простых людей, сразу вычислил, что вот здесь вот было криво, что вот тут пришлось уводить угол, то есть создавать иллюзию прямизны, что там вот дерево было вышкурено, а здесь его почистить наждачным диском то ли забыли, то ли пытались сделать это, когда маленький столик был уже сколочен и закреплен и к деревянным зазубринам было уже не подобраться.
Зато изнутри дом был обшит самой настоящей лакированной доской. «Вагонка», — как запишу я о ней вечером в блокноте. И на окнах были маленькие наличники, старательно выкрашенные в белый цвет по два, а то и по три раза. Совсем недавно.
В домике были неуклюжие скамеечки вдоль стены. Но они терялись на фоне замечательного столика, о котором я уже говорил.
За этим столиком и сидела Мария. Домик для детского был довольно высок, и сидя взрослый человек занимал в нем свое обычное положение. А вот встать уже было нельзя.
И что самое удивительное, столик был накрыт.
— Прошу к столу, — и Мария сделала рукою жест настолько широкий, насколько позволяли размеры дома.
На столе был термос с кофе, пластмассовые, но очаровательные чашечки из числа тех, про которые говорят, что пить кофе из них вкусно, пирожные в корзинке — все как полагается для пикника, даже если он рядом с домом.
— Что отмечаем? — поинтересовался я, приканчивая четвертое пирожное и запивая его второй чашкой кофе.
Марии больше нравилось кормить, чем есть самой. Но угощать она, правда, любила. Поэтому я и не сдерживал в ее присутствии свой зверский аппетит.
— День рождения Анны Марии, — ответила смотрительница детского домика.
— Сколько стукнуло? — спросил я, задумчиво глядя на последнее пирожное.
Мария хохотнула и пододвинула ко мне тарелку.
— Угадайте.
— Три?
— Нет.
— Пять?
— Нет.
— Четыре?
Мария кивнула. И мне на секунду показалось, что она кивнула не потому, что Анне Марии исполнилось четыре, а потому, что слово «четыре» понравилось Марии больше, чем «три» или «пять».
— Как вам у Марии? — спросил мой знакомый страж порядка.
Мы встретились у магазина примерно через неделю после моего приезда в городок.
— Хорошо, только немного странно.
— Да, Мария со странностями, но добрая.
Постовой зевнул.
— Представляете, она мне говорит, что семья вот-вот вернется. А они все не возвращаются.
Постовой посмотрел на меня и улыбнулся:
— Ну, скажу я вам, здесь каждый верит во что-нибудь или в кого-нибудь, кроме Бога. Место такое. Север.
И постовой самым залихватским образом подмигнул мне.
— А давно это у нее? — осторожно поинтересовался я, имея в виду некое положение вещей.
— Что?
И постовой недоуменно уставился на меня.
— Охх… — только и смог вымолвить я.
И ушел домой, уяснив пока только одно.
С Анной Марией случилось что-то неладное. Что-то такое, о чем в городке не принято говорить вслух.
— А это еще один домик? — поинтересовался я у Марии.
Она собирала малину у странного строения без окон.
— Нет, колодец.
— А почему он… такой?
Мария улыбнулась и поставила ведро, на треть заполненное ягодами, на траву.
— Сейчас, подождите.
Она сходила в дом и вернулась с ключом.
С тяжелым замком, на который был закрыт колодец, пришлось повозиться. Наконец, дверь открылась, и внутри я не без удивления увидел старый колодезный сруб, и валик, на который была намотана веревка, и ведро, подтянутое к валику.
На сруб был положен щит из крепких нестарых досок.
— Этот сорванец, Анна Мария, пару раз была поймана с поличным за ноги с головой, засунутой в колодец. Первый раз она искала на дне звезду. Второй — просто орала вниз что было мочи. Так сказать, познавала прикладные проявления эха в домашних условиях. Мы с папой подумали — и появился этот «еще один домик».
— Понятно.
Мария с озорством посмотрела на меня.
— Можно я крикну в колодец? — попросила она.
И в голосе ее послышалось что-то детское.
— Давайте, — живо согласился я.
— ИИээээйййй…
Мария так свесилась вниз, что я едва удержался от порыва крепко взять ее за лодыжки.
Ночью я проснулся от того, что недалеко, в коридоре, кто-то плакал.
Осторожно выглянул из комнаты.
Мария стояла у портрета Анны.
— Бедная девочка, бедная моя девочка, — всхлипывала она.
Следующим утром Мария была бодра, весела и угощала меня свежими яблоками.
Яблочки были небольшими, но румяными и сладковатыми, не кислыми, как иногда бывает с яблоками на севере.
— Анна Мария, этакая плутовка, уже в два года научилась их рвать. Яблоню-то я запустила. И нижние ветки расползлись по земле. И вот смотрю, торчит знакомая шапочка в саду у яблони. Нарвала яблочек. Грызет, гримасничает и хохочет.
— А откуда яблоня взялась? — поинтересовался я после завтрака.
— О, это древняя история, — таинственно сказала Мария, укладывая посуду в посудомойку.
Но не выдержала тона и расхохоталась.
— Четвертая попытка. Три яблони до этой сдохли. А вот четвертая прижилась. И стала плодоносить в то лето, когда родилась Анна Мария. Было жарко, душно, дымно. Вокруг города горели леса. Было нечем дышать. И наш папа уводил меня гулять в поля. Поздно. Около полуночи. Это было лето больших надежд и ожиданий.
— Они оправдались?
Мария укоризненно посмотрела на меня:
— Вы разве не знаете, что никогда, ни-ко-гда, ожидания не оправдываются, а мечты не сбываются. Мечты могут жить только в мечтах. Только в них.
— Это было дорожно-транспортное? — спросил я у своего знакомого полицейского во время следующего визита в магазин.
Туда я ходил, пожалуй, лишь чтобы чуть сменить обстановку и дать хозяйке немного отдохнуть от меня.
Постовой на этот раз сидел в кафешке прямо в супермаркете и пил кофе.
— Какое дорожно-транспортное? — поинтересовался он.
— В котором погибла Анна Мария Кортасар и ее отец, муж Марии. Как бишь его…
Постовой поставил чашку с кофе на столик, тщательно вытер губы и раздельно произнес:
— Дело в том, что у Марии Кортасар никогда не было мужа.
Так вот оно что. Анна Мария была плодом запретной любви. Как я сразу не догадался.
Между тем постовой продолжил…
— Здесь растут те самые помидоры, которые вы по достоинству оценили за ужином.
Я недоуменно оглянулся:
— Но ведь теплица пустая!
— Да, несомненно, — кивнула Мария и стала выдирать остатки травы, забившейся между карбонатом и доской, к которой он был прикручен. — Я имею в виду то, что здесь они в принципе растут.
— А где они… сейчас? То есть я знаю где. И сам их ел. И мне было вкусно. Однако почему они были зеленые?
Мария развела руками:
— Не было бы счастья, да несчастье помогло. Наш папа был в отъезде…
Я осторожно кивнул. Мария странно посмотрела на меня, но продолжила с некоторым нажимом:
— Так вот. Наш папа был в отъезде. Длительно. И теплицы были на мне. Знаете, это нелегко. Особенно когда знаешь, сколько он вложил в них труда и здоровья. Мне недавно звонила школьная подруга. Она сейчас далеко. В большом городе. Звонит и говорит: «Мама моя плачет. У нее помидоры померзли. Ревет в голос. Совсем с ума сошла. В магазине килограмм почти задаром». А я это понимаю. Здесь люди от близости пустоты иногда создают себе то, во что можно верить, а потом забывают то, что они сами это создали, и верят так, как не каждый поверит в Бога.
Мария раскраснелась. Она почти кричала. Но вдруг опомнилась и взяла себя в руки.
— Так вот. С помидорами стало происходить что-то не то. Они стали трескаться. И однажды из самого большого помидора выползла огромная мерзкая гусеница…
Хозяйка содрогнулась. Потом быстро украдкой посмотрела на меня. Поймала свою сумасшедшинку. И, чтобы обернуть ее в ничто, прикинулась простушкой.
— Вы не подумайте, все, которые с гусеницами, я выкинула. Так что гусеницами вас не накормила.
Я хохотнул, тоже прикинувшись простачком.
— Так вот. Выкинула, а потом подумала, что же делать с сотнями маленьких зеленых помидорчиков. Они обречены от рождения. Эта зараза так просто не выведется, а химией поливать поздно. Будут потом ядовитые. И вдруг меня как осенило. Надо же их просто в этом виде и засолить. И я стала рвать зеленые помидоры. Наш папа был очень доволен, очень. Ел и нахваливал. Меня и помидоры…
А я с удовольствием слушал Марию. Ну и что, что она врала. Зато как рассказывала…
— А еще больше папы слопал зеленых помидоров догадайтесь какой обжора…
— Наверное, Анна Мария, — предположил я. — И наверное, у нее потом заболел живот.
— Все верно, — кивнула Мария. — Только в одном вы ошиблись. От зеленых помидоров может заболеть не живот, а голова.
У Марии Кортасар была настоящая русская баня по-белому. Очень маленькая и жаркая. Оценить достоинства бани я успел уже в конце первой недели. И единственный недостаток: совмещение парилки и помывочной. Поэтому одеваться я выходил в узкий тесный предбанник, в который, тем не менее, была втиснута вдоль стены узкая скамья, на ней можно было блаженно отлеживаться между заходами на полок и сползаниями с оного.
— Анна Мария очень любит мыться в бане, — рассказывала Мария, затапливая печь.
Я вызвался помогать и носил в баню дрова. И между делом записал в блокнот слово «гулик» — старый веник, с которого облетели листья и который используется в качестве метлы.
— Наш папа… — начала Мария свой рассказ, но задумалась и отлистнула пару страниц назад. — Есть ритуал. Когда Анна Мария была совсем малышкой, ее восторгов хватало минут на пятнадцать. И наш папа приходил забирать ее домой. Банька маленькая, а папа наш довольно высокий и в баню входит нагнувшись. Поэтому Анна Мария выбегала голенькая прямо на мостки, и папа быстро закутывал ее в огромное полотенце. Но Анне Марии этого было мало. Она тут же начинала возиться и высвобождать из-под полотенца голову, а если у нее это не получалось, то она орала так, что уши закладывало. Путь домой принцесса непременно должна была созерцать. А когда она подросла и стала мыться со мной наравне… Час… Полтора… По настроению. То и тут нашему папе не было покоя. Помывшись, я должна был прийти домой и возвестить волю ее величества. Она ждет в предбаннике, пока папа не соблаговолит принести ее домой на ручках. И это осенью, в темнотище… Представляете? Ни я, ни папа не могли ее ни в чем переубедить. Да…
Дрова разгорелись не сразу, но уж когда разгорелись, огонь разом охватил поленья и они весело затрещали.
Сарай был как сарай. Ничем не примечательный. Но каким прекрасным местом была его крыша!
— Это наше морское побережье, — пошутила Мария.
Она опять меня удивила.
Я бродил по мосткам вдоль кустов смородины, лениво поедая огромные черные ягоды. Как вдруг откуда-то сверху раздался голос:
— Вы рискуете! Надо бы им еще недельку дозреть.
Я поднял глаза и увидел Марию, которая сидела на краешке крыши сарая и болтала ножками.
— Залезайте! — предложила она. — Отсюда красивый вид. И комары не кусают. И мошки нет.
Я записал в блокноте «мошка» с ударением на последний слог. Надо же, как тут говорят. И полез на сарай.
Было утро, но железная крыша уже нагрелась. И я поспешно присел на краешек тигрового пледа, брошенного на кровлю красного цвета. Задумался, не пошловато ли?
— Вы думаете — мещанство! — раскусила меня Мария. — Да просто плед бросовый. На крышу ведь хорошую вещь не потащишь. А цвет железа хорош. Называется «Красное вино». Могу товарную справку показать, так и написано.
— Меня вообще цветовые оттенки радуют, — признался я. — У меня машина знаете какого цвета?
— Бежевого.
Я погрозил пальцем:
— Аустер!
Мария захохотала:
— Да вы просто Андрей Болконский под небом Аустерлица.
— Ну, вообще почти на небе, — поправил я Марию.
Было хорошо, но через полчаса по небу забегали тучи, Мария нахмурилась и сказала, что нужно поскорее убрать дрова, которые привезли для бани.
— Доверьте мне уже что-то! — потребовал я от Марии Кортасар.
— Я доверяю вам сложить клетку, — ответила мне она.
Мы болтали в дровянике, я между делом подтаскивал дрова, которые Мария собиралась убрать. Тому было самое время. Накрапывал дождь.
— Кладите клетку, — сказала Мария.
Через минуту я записал в блокнот, который с некоторых пор не оставлял в кабинете, а все время носил с собой в рюкзачке: «Клетка» — крайняя часть поленницы дров, сложенная из плах». Пришлось развить эту тему. «Плаха» — полено, расколотое только пополам. Используется для строительства клетки, своего рода башни, не дающей поленнице упасть».
Так получилось, что на этот раз говорил я.
— Мария, вы прекрасный человек.
— Спасибо.
— И вы заслуживаете чего-то большего, чем иллюзорный мир.
— Почему же он иллюзорный? — удивилась Мария.
Она прилаживала к моей клетке остальную часть поленницы. Я вдруг подумал, что в дровянике клетка не очень-то и нужна, роль клетки и так выполняет стена, и Мария дала мне эту роль так, чтобы я не обиделся и поленницу не пришлось потом перекладывать.
— Мария, я скажу страшную вещь. Никакой Анны Марии Кортасар не существует в природе. И никогда не существовало. И папы тоже нет.
Я думал, что Мария расплачется. Но вместо этого Мария расхохоталась.
— Да вы говорите, говорите, не обращайте на меня внимания, — махнула она рукой в рабочей перчатке.
Но меня и так было уже не остановить.
— Я-то, дурак, навыдумывал себе. Сначала я думал, что муж вас бросил, а дочка где-то у бабушки. Потом я вообразил, что ваши муж и дочка погибли в ДТП. И вы сошли с ума. Когда мне сказали, что все это неправда, что ничего этого не было, картина нисколько не прояснилась. Я не мог понять, почему такая красивая, такая потрясающая женщина ведет себя так…
— Глупо? — сочувственно подсказала Мария.
— Странно, — поспешил уточнить я.
— И до чего же вы додумались?
— До игры. Вы играете в то, что у вас есть дочь. И муж. И заигрались.
Веселое солнышко осветило дровяник сквозь щели досок. Мария встала так, чтобы солнце освещало ее лицо.
— Скажите, я вам никого не напоминаю? — грустно и просто спросила она.
И тогда я понял.
— Анна Мария — это вы?
Мария кивнула. И только после этого заплакала. А с моей клетки посыпались все-таки дрова. И одно полено довольно чувствительно стукнуло мне по ноге. А поленница Марии… Анны Марии… Осталась стоять, держась непонятно на чем.
— А давайте пить чай, — предложила хозяйка и улыбнулась сквозь слезы.
— Существуют разные виды одиночества. Вы можете наблюдать их здесь. Их-то и надо записывать, а не наши странные слова, речения. Пройдет еще двадцать-тридцать лет, не станет нас… И про то, как мы говорили, никто не вспомнит. И никому до этого не будет дела, поверьте. А вот одиночество останется. Это не состояние человека. Это состояние места. Вот что я поняла. Про наш городок говорят, что он располагает к пьянству… Нет. Он располагает к одиночеству. Одиночество обстоятельств. Одиночество гордыни. Одиночество порока… Это я так называю. Для себя.
— А у вас?
— А у меня одиночество детства. Понимаете… у меня было абсолютно счастливое детство. Прекрасная семья. Мама рано умерла, но даже это не смогло стереть бесконечно счастливых воспоминаний. Отец построил мне на этом куске земли целый мир. Как бог. А мама вдохнула в этот мир жизнь. И я… просто… просто решила, что не нужно искать лучшего, нежели идеальное. Да я и сама была… Я была очень красивым ребенком. И счастливым. И непосредственным. И милым. И умненьким. И сорванцом. И куда все это делось? Не в один момент, но оно ушло, сошло, как тает снег счастливой зимы, как осыпается новогодняя елка…
— Но неужели вам не хотелось создать семью? Это меняет человека, открывает новые стороны, горизонты…
Мария ответила не сразу.
— Вы ведь были женаты? — осторожно спросила она.
— Был.
— И дети у вас есть?
— Есть.
— А что же…
— Случилось? — помог ей я. — Не сложилась семейная жизнь. Звучит шаблонно. Были тому и причины…
Мария остановила мой рассказ о причинах легким движением руки.
— А вы предполагаете, что есть люди, которые сразу… точно знают, что у них будет так, как вы говорите. Не открывают это неожиданно для себя и второй половинки, а знают заранее. И поэтому второй половинкой не обзаводятся. Любовь у меня была. Все сопряженное с ней тоже. А счастлива я только здесь. В мире моего детства. Он опустел, но я остаюсь в нем.
Я почему-то представил себе девочку, которая не ушла с елки домой, а осталась ждать и ждала целый год, пока не начнется новая елка. У Марии все было еще горше. Девочка ждала год за годом, а праздник так и не начался.
Через два дня я уехал.
Последний раз прошел мимо горки. Мария с легкой улыбкой закрыла за мной калитку. А я подумал о том, что Мария не будет обо мне скучать. Ведь я не оставил следа в глубоком мире ее детства. Случайный и недолгий гость.
Дальше время, которое словно бы остановилось, пока я ездил по глухомани в поисках слов, а находил истории, полетело с бешеной скоростью. И я забыл Анну Марию Кортасар. И вспомнил о ней только однажды. Когда нашел в почтовом ящике конверт с открыткой, в которой Мария поздравляла меня с выходом словаря, и старомодной фотографией девять на двенадцать.
Мария на фоне яблони и старенькой бани, о которой я уже почти совсем забыл. Фотография была смазанной и мелковатой. Мария смотрелась на ней как бедная родственница, вдобавок из деревни. От фотографии веяло бесконечным одиночеством, такой же бесконечной гармонией и странным осторожным счастьем, редким, но возможным, которое иногда называют покоем.
Панда
Детство Краёва было трудным, но интересным. Родители работали врачами. Трудились круглосуточно. Дома не бывали никогда. Если можно назвать домом две комнаты в семейном общежитии с общей кухней и туалетом на этаж. Воспитанием Лёниным занималась бабушка, учительница русского языка и литературы. Нет, не на пенсии. Она работала в школе и брала его с собой на уроки. Там он сидел тихонечко, зато уж дома (а у бабушки была настоящая, своя однокомнатная квартира, которую старушка называла странным словом — «хрущоба») отрывался по полной программе. Ничего не ел, всюду разбрасывал игрушки, орал как резаный. А самое главное веселье начиналось после того, как бабуля укладывала его в кровать и садилась проверять тетради. Хотя правильнее было бы сказать, пыталась проверять тетради. Тут Лёнчик начинал тихонько, но ощутимо возиться — «вошкаться» — и медленно, однако планомерно сводил бабулю с ума. Засыпал он ближе к часу ночи. Утром бабушка не могла его добудиться, и они опаздывали в школу. Бабушку ругала завуч. А на уроке бабуля засыпала, пока ее противные ученики что-то там делали (рисовали в тетрадях, кидались бумажками и корчили друг другу рожи). Правда, надо признать, делали они это почти бесшумно, чтобы не разбудить бабулю. И Лёнчик бесшумно бездельничал вместе с ними.
В итоге бабуля не могла научить ребят русскому языку, они плохо писали проверочные работы, бабушку ругали и грозили отправить на пенсию. Спасало ее только одно: учителей русского языка и литературы в городке не хватало.
Один раз Лёню попытались отдать в детский сад. Но в детском саду он ни с того ни с сего заорал на мальчика, который был в группе самым отчаянным драчуном:
— Рыжий-рыжий-конопатый, убил бабушку лопатой!
Рыжий с Лёнчиком сцепились, и последний был нещадно бит. На нервной почве заболел. И в садик его отдавать больше не пытались. Так и вели Лёня с бабушкой русский язык и литературу четыре года. Потом бабулю все-таки отправили на пенсию, а Лёня Краёв пошел в школу. Учиться.
О школьных годах Краёв не любил вспоминать. Остается только предположить, что переход от бабушкиного внучкá, с которым все носятся как с писаной торбой, к МАЛЬЧИКУ КАК ВСЕ был для него очень болезненным. И то, что в садике можно было прекратить довольно легко — не ходить в садик, — здесь требовало другого решения, потому что не ходить в школу было нельзя. Лёнчик, конечно, пробовал заболеть как следует, чтобы учительница сама приходила к нему домой, но как-то поздно вечером, когда он спал, а родители за перегородкой разводились (потом они все-таки развелись, но где-то в другом месте), между обстоятельными разговорами о разделе имущества, к которым Лёнчик уже привык, словно это была колыбельная, они упомянули его, Лёнчика, в связке со словом диспансер. Что такое диспансер, Лёнчик знал. Мальчик Володя из их класса на полгода уезжал в какой-то там диспансер, а когда вернулся, на спор грыз стекло и ругался такими словами, о существовании которых не знал, а разве что догадывался рабочий школы дядя Петя по прозвищу Матюгало. И то, что слово «диспансер» прозвучало в связке с его, Лёнчика, именем, оказало целительное воздействие. Он довольно быстро поправился. Манту, вызывавшая у него в памяти большие пельмени, которые он как-то ел на 9 мая, уменьшилась. И ни в какой диспансер Лёнчик не уехал. А тут как раз родители сходили куда-то и все-таки развелись (раньше сходить не могли, дело-то плевое — чего столько болтать?). Но бабушка почему-то переживала-переживала да и померла. Поэтому делиться родителям не пришлось. Лёнчик переехал вместе с мамой в бабушкину хрущобу. А папа остался в общежитии. Одну комнату продал за ненадобностью. Сдал на права. Купил старую машину и завел себе молодую бабу. Ну это мама так говорила. Лёнчик пару раз видел, как папа проезжал на машине мимо их двора и один раз даже махнул рукой.
В школе Лёнчик постепенно научился не получать по балде. Для этого нужно было отдавать деньги, которые мама давала на завтраки, Витьке из 6 «б». А чтобы не голодать, трясти те же деньги с первоклассников. Витька тоже отстегивал кому-то из старшаков. А первоклассников один раз в день и так бесплатно кормили тягучей белой кашей. Чего им еще? Но копеек двадцать от Витьки нужно было заначить, потому что во дворе иногда попадался Серега, который здоровался за руку, сжимал ее и не отпускал, пока не отдашь ему упомянутую оставшуюся сумму. К подобному перераспределению денежных средств Лёнчик довольно скоро привык и жил себе в общем-то неплохо, просторно — в пустующей бабушкиной хрущобе. Пустующей, потому что мама все время была на работе. А когда была дома, то спала. А когда не спала, прибиралась. А когда не спала и не прибиралась, с опаской спрашивала у Лёнчика, что там в школе, и на скупые мужские слова «все пучком» успокаивалась. Но осадок тревоги в глубине больших, красивых, хотя и бесконечно усталых глаз, однако, оставался.
Тревога эта была небезосновательна, потому что в конце девятого класса маму вызвали в школу, где завуч, лучезарно улыбаясь, сказала, что девятиклассника Краёва в десятом классе видеть не хотят. И напомнила, что есть множество прекрасных профессий, не требующих высшего образования.
— Профессия водителя, механика, плотника, повара, кондитера…
Тщательно изучив объявления в местных СМИ, мама уже дома и Лёнчику сурово договорила:
— И профессия учителя начальных классов.
Так Лёнчик Краёв стал студентом педучилища, в которое брали всех, а выпускали из которого немногих. И за Лёнчика взялись всерьез. Выяснили, что он знает не все буквы, а несколько звуков произносит неправильно. Вследствие этого плохо читает. Но пишет разборчиво, хотя и неграмотно, знает таблицу умножения и деления, а также умеет умножать и делить в столбик, что дает повод для осторожного оптимизма.
Весь первый курс Лёнчика собирались отчислить. Спасло его то обстоятельство, что учителям перестали платить зарплату и они ударились кто во что горазд, кто книги продавал, кто грибы. Основную работу тоже, конечно, старались не потерять, но умирать подле учительского стола больше никто не хотел. Поэтому полных идиотов из числа студентов безо всяких пересдач отчислили, а прочих, в категорию которых попал Лёнчик, перевели на второй курс. На радостях Краёв первый раз напился. Тут же был в этом уличен, так как заявился на дискотеку по поводу начала нового учебного года в совершенно непотребном состоянии, и отчислен. Но так получилось, что на этой же самой дискотеке один из студентов педучилища получил по башке от местных боксеров, да так сильно, что загремел в больницу и почти умер, но золотые руки Краёвой-мамы вернули будущего педагога (на самом деле будущего начальника уголовного розыска) с того света. Вследствие этого и того, что администрации педучилища не придется идти дружным строем под суд за убийство на дискотеке, Лёнчика решено было помиловать и предоставить ему еще один шанс. Шансом этим Лёнчик пользоваться не торопился. Он вступил в брачный период и впервые по достоинству оценил наличие пустующей однокомнатной квартиры. Сначала с одной старшекурсницей. Потом с другой. Потом с девушкой, которая училась с ним в одной группе. Подумав, Лёнчик пригласил в гости двух первокурсниц. И после этого в педучилище не приходил неделю. А Краёва мама во время генеральной уборки с удивлением обнаружила за шкафом бюстгальтер, который точно не принадлежал ей (свои три бюстгальтера Лёнина мама знала наизусть), вероятно, не принадлежал бабушке (покойница была воспитана в старых традициях и считала кружевное белье черного цвета уделом кокоток), да и размеры бюста, который эта деталь женского костюма должна была то ли скрывать, то ли подчеркивать, были таковы, что и Краёвой старшей и Краёвой младшей пришлось бы вместо застежек использовать узел, возможно, даже тройной.
Мама впервые в жизни применила к Лёнчику прямые меры физического воздействия. И в педучилище снова пришлось ходить. А тут как раз началась практика пробных уроков. И однажды вечером Краёва-мама, вернувшись с работы домой, с удивлением обнаружила сидящего на кухне зеленоватого отрока, который по итогам прощупывания пульса, лба и пальпирования живота оказался абсолютно здоров, но заявил маме, что ей этим вечером придется побыть в роли ученицы второго класса, с которой Краёв-учитель, репетируя завтрашнее действо, постигал таинства сложения, сам пару раз в оных запутавшись.
Дальше случилось чудо.
Краёв-младший дал урок математики на оценку четыре, после чего стал ходить на свои студенческие уроки, исправлять долги, не влезать в новые — и закончил третий курс на четыре и пять. Потом он встретил девушку Настю. Собственно говоря, девушку Настю Лёнчик знал все три года, потому что она училась в педучилище на год старше, но вот тут вот он познакомился с Настей снова да по-хорошему. И когда выяснилось, что в июне Насте нужно уезжать навсегда, Краёв дождался маму с работы и сказал, что хочет жениться. Мама отнеслась к этой идее неожиданно хорошо. В педучилище ей все время говорили: «Принимайте меры! Принимайте меры!» И брак сына был самой крайней из бескровных мер, которые можно было принять. А в более мягкие меры при лечении наследственных, запущенных и затяжных болезней хирург Краёва, на счету которой были сотни две ампутаций конечностей, уже не верила.
Так восемнадцатилетний Леонид Краёв стал женатым человеком.
Затем девятнадцатилетний Леонид Краёв стал дипломированным специалистом. Кухня хрущобы превратилась в комнату для молодых. Они спали на тюфяке на полу, и Краёва-свекровь мягко переступала через беспробудно дрыхших от короткой семейной романтики «детей», чтобы сварить себе утром кофе или подогреть ночью чаю.
А потом Леонид Краёв стал отцом, ибо Анастасия Краёва, поработав год воспитателем группы продленного дня, разродилась младенцем мужеского пола и весьма слабого здоровья. Так в единственной комнате хрущобы появилась детская кроватка, а молодые перетащили тюфяк с кухни все в ту же единственную комнату, завершив таким образом романтический период супружеских отношений.
Прочитав, что там внуку понаписали при выписке из роддома педиатры, Краёва-бабушка всплакнула, но быстро взяла в руки себя, внука, сына и невестку.
Лёнчик работал, проверял тетрадки, готовился к поступлению в университет (естественно на филологический факультет, а куда ему еще с его запусками в развитии пойти?) На филфак принимали всех, кто сдавал на тройки экзамены. До счастливого повсеместного начала ЕГЭ оставалось еще пятнадцать лет.
Наська нянчилась с дитятей.
Краёва-бабушка водила внука на массаж и еще к трем знакомым специалистам узкого профиля. Вообще она стала прихварывать. Вышла на пенсию, но здоровее от этого не стала. И когда Лёнчик заочно заканчивал четвертый курс филфака, работая уже не с маленькими детьми, а с подростками — по злой иронии судьбы в том же классе, где некогда работала в полусне его бабушка, Краёва-мама умерла от инфаркта, который, как выяснилось, оказался третьим. И последним.
Новостей в первом после смерти мамы новом году было две. Одна хорошая, одна плохая.
Выздоровел хиловатый отрок, нареченный, кстати сказать, Тихоном.
Но закончились деньги. Они не то чтобы закончились. Их перестало хватать на жизнь. А занимать было не у кого. Настины родители жлобовато развели руками: «Нам никто не помогал — и вы живите своим умом». И Лёнчик том за томом продал за копейки неплохую родительскую библиотеку, втиснутую все в ту же единственную комнату, в которой после смерти мамы стало чуть больше места. Потом сбыл через секонд-хенд старомодные мамины костюмы и свитера. Подумав, продал швейную машинку. За бесценок отдал в антикварный старинную шкатулку и барометр. Все это происходило не очень быстро. И постепенно из неприятного стыдного дела превратилось в хобби. Лёнчик увлекся. Он знал уже все барахолки, толкучки, кучу разных деляг, нумизматов и филателистов. Но до последнего берег мамины украшения. Особенно цепочку с камушком. «Это бриллиантовая крошка! — говорила мама в редкие минуты разговоров по душам. — Хорошая вещь, дорогая. Учти! Подаришь потом жене».
Очередь до бриллианта дошла через полтора года после маминой смерти. Тихон опять заболел. Болезнь была не смертельной. Лекарства не самыми дорогими. Но денег опять не хватило. Вздохнув, Лёнчик отправился сначала в одну скупку, потом в другую. Везде ему говорили: «Купим как лом». И предлагали цену, которая даже для миллионщика Лёнчика была смешной.
На дворе стоял ноябрь. Еще не выпал снег, но уже подморозило. Вечерело. Выяснивало небо. Оно было хрустальным и розоватым, торжественным, как в первый день жизни в раю (но только холодном раю). Лёнчик зашел в десятый или двадцатый ювелирный магазин, на дверях которого нужные люди могли различить едва заметное: «Куплю».
Здесь не было металлических решеток. Мужик за прилавком был бандитом. И решетки были ему не нужны: они были внутри него, они были в его глазах. Небрежно выслушав Лёнчика и кивнув такой же небрежный, но цепкий взгляд на украшение, бандит сказал: «Шестнадцать».
— Нельзя ли побольше? — осторожно предложил Лёнчик.
— Шестнадцать, — повторил бандит и нехотя, самому себе, с тайной мыслью в голосе выговорил: — И только потому, что есть кому подарить. Прямо сегодня.
Потом Лёнчик покупал в аптеке лекарства, в магазине — продукты. Увидел черного плюшевого панду, каким-то чудом выжившего среди жратвы и с мольбой смотрящего на него, Краёва. Махнул рукой. Дома слушал трогательную песенку об австралийском медвежонке, которого случайно занесло в Россию, восторженный детский рев и визгливую женскую истерику. Заснул глубоко и быстро, без сновидений. Во сне видел маму. Она качалась на качелях и улыбалась спокойно и отрешенно.
Деньги закончились на двадцать третий день.
Жена постелила на кухне на полу, что, видимо, означало окончание уже не то что романтических, но и вовсе супружеских отношений.
Лёнчик лежал и слушал веселую песню австралийского медведя.
Какая хорошая игрушка! Правильно сделал, что купил. Все равно деньги кончились.
Утром позвонили из больницы.
Отец умер. Скоропостижно. Тромб.
Красные «Жигули» были в хорошем состоянии. Меньше чем за сто тысяч продавать их было не резон. А значит, можно было еще пожить.
По дороге разочарований
Выходные сулили отраду. На выходных Сашкин собирался отправиться в Вологду.
Вологда находилась от Вороньего Поля недалеко, километрах в трехстах. В Вологде было все: собор сто метров в вышину и река, по которой бегал маленький бойкий пароходик; магазины и «Макдоналдс»; платная, но без очередей и с врачами больница и книжные магазины; концертные залы, в которых нет-нет, да и появлялись БГ, Шевчук или Макаревич, и театры, в которых можно было попасть на выездной спектакль московского или питерского театра, а, если хотелось чего попроще, можно было пойти в кинотеатр и массажные салоны — были и еще тысячи поводов рвануть на машине за триста километров, ибо в Вороньем Поле не было ничего. Сырость и серость. И тысяч десять людей, смертельно надоевших себе и друг другу. В первую очередь от этого многие вороннепольцы и ехали в Вологду. Ехали на выходные, если уж не получалось уезжать насовсем.
Вечером накануне поездки что-то кольнуло в сердце Сашкину, когда он зашел в спальню, чтобы проведать малышей. Малыши уже спали. Их мама нет, но Сашкина она тоже не видела, потому что видеть не хотела. Сашкин и его жена жили вместе, хотя брак их был давным-давно чисто формальным. Разводиться было неохота, еще хуже — пилить имущество. Жене Сашкина не хотелось тянуть на себе детей, а Сашкину жить в вечной кабале и с чувством предателя. Вот они и жили вместе, но по негласному соглашению старались видеться как можно реже. Поэтому на выходные Сашкин частенько уезжал на рыбалку, а поздним летом и ранней осенью — за грибами. Сначала на велосипеде, а потом уже на машине. Разменяв пятый десяток, он не без труда сдал на права. Купил подержанное, но вполне симпатичное авто. Более-менее освоился за рулем. И открыл для себя еще одно развлечение — поездку в соседние городки и города. И из развлечения этого выросло много-много других развлечений. Но для того, чтобы развлекаться, нужно было ехать в ту сторону, куда заходило солнце. Для Вороньего Поля это была Вологда.
Слишком рано Сашкин решил не выезжать. А толку? Что вечером в темноте ползти, что утром. Но прокатиться с ветерком все равно не получилось, потому что дорогу, сначала асфальтовую, местами даже неплохую, потом прилично укатанную грунтовку, с утра окутал туман.
Туман был настолько густым, что Сашкин включил противотуманки и поэтому встречным водителям казался хоть и видимым, но в то же самое время похожим на мираж. Да и встречных машин ему попалось негусто. Бордовая «Нива», промелькнувший на обгоне «Логан», да еще несколько прижившихся в Вороньем Поле и его окрестностях моделей. Через полчаса пути выглянуло солнце, не сразу, но разогнало туман. Сашка выключил противотуманки и тут вспомнил, что не включил навигатор. Как доехать до Кречетова (все-то у них было связано с не очень приятными птицами), он и так знал. Но все же свернул на обочину, остановился и навигатор включил. Как безлошадный, дальше Кречетова он не ездил. До Кречетова путь был не близкий, километров восемьдесят. А еще через двадцать километров значилась Солза. Вот ее-то Сашкин и боялся проглядеть. В Солзе нужно было забить в навигатор Вологду. Прямой маршрут от Вороньего Поля до Володы упрямый путевод не показывал. А вот с пересадкой — пожалуйста. Через Солзу на Вологду шла неплохая дорога. И поездка по ней, как говорили, была на двести километров короче, нежели путь, по которому Сашкин ездил в Вологду раньше.
От Кречетова до Солзы навигатор упрямо молчал, из чего Сашкин сделал вывод, что в лесных дорогах, которые были явно лесными, заросшими травой и робко примыкали к более объезженной, «городской» дороге, он напрасно боялся заблудиться, высматривая маршрут в Яндексе. Тут было все ясно и без навигатора.
«Вы прибыли к пункту назначения», — сказал приятный женский голос.
— Спасибо, без вас бы не справились, — фыркнул Сашкин.
Он забил в навигатор «Вологда», добавил адрес одного из старых районов, это чтобы с проселкового жару не угодить на какую-нибудь сложную развязку вроде двойного круга, и женщина-гид уверенно направила Сашкина на десять километров вперед. Куда он и последовал, сделав погромче музыку. Играла сборка, которую он специально записал вчера себе в дорогу.
— Никакого эффекта неожиданности, — ворчливо подумал Сашкин. — Разве что песни перемешать.
Но тут «Мумий Тролль» завел историю о девчонках, пропадающих в городе. ТАКИХ ДЕВЧОНКАХ! Потом Сашкин и «Мумий Тролль» вместе орали про морскую капусту и запели уже про неверную подругу и про «мерещится то ли большая, то ли малая…», но тут женщина в навигаторе предупредила, что через двести метров нужно будет поворачивать налево, и Сашкин немного убавил звук.
Вскоре он подъехал к проселочной развилке. Более укатанная и твердая дорога уходила вперед, менее четкая налево, но Сашкин был человеком послушным, и раз ему говорили, что надо повернуть налево, он и повернул налево. Тут же запрыгал по доскам, которыми была наспех закидана какая-то яма на дороге. И вспомнил, как знакомый мужик, рассказавший ему о короткой дороге на Вологду, сказал о том, что самый проблемный участок — за Солзой.
— Будешь ехать километров 30–40 в час. И так целый час, — сказал ему мужик.
Сашкин с тоской подумал, что так красиво и быстро ездить по ухабам он не умеет. На тридцати его подкинуло, и он похвалил себя, что купил внедорожник, а не какую-нибудь понтовую хрупкость. Тут его подкинуло еще раз. И Сашкин сбавил скорость до двадцати. Потом и вовсе до десяти. Больно уж глубоким были лужи, взявшиеся непонятно откуда — последняя неделя сентября была по-летнему жаркая и сухая.
Вот проезжая через очередную лужу непонятной глубины, Сашкин и задумался глубоко и крепко, туда ли он повернул. Не обманул ли его столько раз безошибочно выручающий и выводящий на путь истинный навигатор с женским голосом в этот раз.
Вторично и еще более серьезно Сашкин подумал об этом, когда уперся в ручей, через который шел уж больно стремный какой-то мостик. Неновые доски, сбитые ржавым скобами.
Третий раз Сашкин подумал о том, что навигатор его обманул, когда, остановив машину перед мостиком и перебежав на тот берег, через пятьдесят метров увидел лежащее поперек дороги дерево. И третий раз о лжи навигатора Сашкин подумал уже как о факте. Нужно было возвращаться. Сашкин достал мобильник, как бы между прочим увидел, что связи на этой славной лесной дороге нет и не предвидится, отметил, что он потерял на путь по лесу час и, следовательно, потеряет еще как минимум час, выезжая обратно, вздохнул, матюгнулся, вернулся через мостик обратно и полез в машину. Минут десять ушло на то, чтобы развернуться в этой природной узости пространства. Двигатель урчал, машина дымила, под колесами что-то трещало.
«Надеюсь, что это трещит под колесами, а не в колесах», — подумал Сашкин.
Ехать по лесной дороге назад было все-таки легче. Лужи стояли, словно старые знакомые с вредными привычками, которых коснуться при встрече все-таки надо, чтобы не обиделись (злить их себе дороже), но касаться лучше не слишком глубоко, а то завязнешь в пустословии. Сашкин бодро объезжал лужи. Девушка в навигаторе вдруг дала о себе знать и сказала, что двигаться в этом направлении нужно еще семь километров. Сашкин приободрился и, вспомнив про музыку, сделал погромче. Гарик Сукачев тут же потребовал свободу Анжеле Дэвис.
— Дайте свободу, су-уки! — подпел Сашкин.
И прозевал подводные рифы. Словно бы извиняясь перед машиной, Сашкин переключился со второй передачи на первую и неожиданно замер на месте. Машинально повернул ключ зажигания. Отпустил сцепление… И тут раздался страшный звук камней, которые словно бы промалывали в огромной камнемолке. То же самое было и на второй. И на третий. И на десятый раз. А потом Сашкин вытащил ключ зажигания, положил его во внутренний карман и громко сказал, вернее, приказал себе:
— Нужно идти пешком. Выходить на дорогу. Ерунда, каких-то пять километров. Ну, может, чуть больше.
Он впал в какое-то деревянное состояние. Было ясно, что поездка, которой он ждал, уже не состоялась. Что будет еще хуже, чем если бы ее вообще не было. Хлопотнее, затратнее. Что на это придется сжигать те нервы, которые так хотелось сберечь. Но пока это было только ясно. И за ясностью лишь начала проступать горечь. Ясность слегка горчила — не больше. И поэтому сквозь деревянную ясность этим же голосом Сашкин приказал себе:
— Выпей-ка кофе.
И открыл заднюю дверь своего внедорожника. Порылся в пакетах, в которых лежало все нужное, а теперь, получается, ненужное для поездки. Впрочем, кое-что ему пригодилось. Термос с кофе, из которого Сашкин машинально выпил примерно стаканчик. Чуть меньше.
— Обязательно выпей кофе по пути домой, — напутствовал Сашкина старший брат на позапрошлых выходных.
Тогда Сашкин летал на своей ласточке в Архангельск.
— Да ерунда, — отвечал ему Сашкин, — быстрее доеду.
— Ты не понимаешь, — воскликнул брат. — Я тебе как врач говорю. Через двести километров ты устаешь. Теряется концентрация внимания. А что-то и просто тебе начинает казаться. То, чего нет. Поэтому стакан кофе…
— Может спасти тебе жизнь, — повторил Сашкин-младший сейчас.
Закрыл машину, отошел от нее метров на сто и только тут сообразил, что поперся через лес в легких офисных туфлях в сеточку. Вернулся к машине, снова открыл заднюю дверь, достал кроссовки, переобулся. И окончательно отправился в путь.
Поломка серьезная — это очевидно. Поездка сорвалась — тоже верно. Получилось глупо. Заблудился в трех соснах. Не то чтобы кто-то так будет говорить, никто и не узнает, а если и будет говорить, то наплевать. Перед собой неудобно… Но тут. Сашкин вдруг осмотрелся вокруг и увидел, как красиво. Как же красиво было в лесу!
Деревья еще не успели растерять все листья. Желтые, багряные, они пестрели по сторонам и под ногами, беспрерывно и плавно кружили в воздухе и так же плавно с легким, но беспрерывным шорохом ложились на землю. Лес шептал, Сашкин прислушался к этому шепоту. Он не понимал слов, но совершенно ясно было одно. Лес шепчет успокоение. Усталому путнику.
«А что? — думал Сашкин. — Я в пути? Значит, я путник. Не путешественник, но за сорок, то есть по жизни уже постранствовал. Не служил. Не воевал. Не сидел. Не убивал. Но пил запоями — было. Поэтому за руль долго не садился. Дважды женат. Двое детей. Было мялово, было».
Он сорвал прутик и шел, помахивая им и глядя под ноги.
И с размаху едва не ступил в навоз.
«Талант у меня — говно везде находить», — подумал Сашкин.
Но поскольку ни в партию, ни в навоз, как говорят, он не вступил, то, аккуратно перешагнув легкое препятствие, двинулся дальше.
«Вот и моя жизнь как эти деревья, — продолжал думать Сашкин, — частично облетела. Но что-то ведь еще и осталось. И еще будет».
Ах, как же красиво было вокруг. Идиллия, в которой не хватало только человека. Это простая вещь, но ее почему-то бывает трудно понять. Иногда обязательно и остро нужен человек, с которым ты и обменяешься-то одним словом. Или взглядом. Или улыбкой. Дескать: «Вот красота-то, брат. Не то, что в жизни…» — «Да, брат, красота! Красотииищааа!!!».
Вот заброшенная делянка, которую он проехал два часа назад. Но заброшенная. Того самого единственно нужного человека на ней нет.
И этот человек открылся Сашкину после следующего поворота дороги, в двух сотнях метров, как на ладони. Мужик в черной куртке, черных штанах и черной спортивной шапке. Грибник, наверное, или ягодник. Ружья-то не наблюдается. Да и корзины тоже.
Мужик стоял и крутил головой, как делают люди, у которых затекла шея или спина, а то и все тело.
«Черный человек, — продолжал радостно думать Сашкин, — морпех в лесах под Солзой…»
Понятно было, что человек этот ничем не поможет Сашкину. Не поможет даже позвонить, ведь связь-то здесь не брала. Но все равно Сашкин обрадовался настолько, что чуть не гаркнул:
— Здорово, морпех!
Но не гаркнул, потому что в последний момент понял, что это не морпех и не черный человек. Потому что это вообще не человек.
Медведь был взрослым и большим. То, что он изогнул шею, стоя боком и выглядывая что-то в болотной чащобе, и дало Сашкину пару минут на то, чтобы не закричать от внезапно нахлынувшего страха. От него же не ломануться обратно по дороге или в чащу. Медленно и осторожно, в такт падающим листьям, спиной вперед Сашкин двинулся в обратном направлении. В голове крутилось одно: «Добраться до машины». Так Сашкин крался шагов сто. Медведь скрылся за дорожным изгибом. Тогда Сашкин повернулся и быстрым, но очень тихим шагом пошел в направлении машины. Через каждые десять шагов он оглядывался. И так же деревянно, как о сорванном путешествии, еще без горечи, он думал, что медведь, который покажется следом, значит одно — смерть. Страшную, как любая смерть, и быструю персонально для него. В голове крутилась история, которую ему рассказала одна знакомая, в Вороньем Поле все были знакомы. Про дядю, который отправился рыбачить на лесное озеро и пропал. «Велосипед нашли, а дядю нет», — разводила руками знакомая. «Это мишка, — сказал другой знакомый, который слышал историю пропавшего дяди. — Загрыз, прикопнул. И лакомился время от времени».
«Вот и мной будет лакомиться», — подумал Сашкин.
Странно. Ему было страшно, очень страшно. Но мысль о том, что его съедят, что его, уже мертвого, будут острыми грязными когтями разрывать на части — эта мысль его не пугала. Страшно было медведя, который…
Сашкин еле удержался от крика. Сбоку из кустов с криком сорвалась какая-то огромная лесная птица.
Отойдя на пару километров, Сашкин остановился как вкопанный. Ему в голову пришла очень простая мысль. Как он выберется из этого славного леса? Что в нем творилось ближе к вечеру, если медведи шастали здесь в десять утра? К девятнадцати ноль-ноль здесь будет уже непроглядно темно.
Сашкин брезгливо отогнал от себя мысль о том, что он починит машину. Ни инструментов, ни знаний. И снова ему начал приказывать тот же голос, что выгнал его из сломанной машины.
— Надо переждать и снова пройти по этому месту. И выйти на проселочную дорогу.
Вдруг Сашкин с непонятной, но смутной надеждой выхватил мобильный телефон и снова чуть не закричал — на этот раз от восторга. Он был в зоне действия «Мегафона». Телефон. И Сашкин вместе с ним. А кому звонить — это тоже пришло в голову само. Понятно было, что обычной машиной Сашкина из этих колдобин не вытащить. Здесь нужна была техника посерьезнее. А знакомый человек с серьезной техникой был у Сашкина один.
— Здравствуй, дорогой, — приветствовал его по ту сторону добра и зла Димон.
— Димыч, привет, — затараторил Сашкин. — Слушай, я сломался на лесной дороге за Солзой. Не можешь…
— Аллоо… Тебя не слышно. Аллоо…
А потом Сашкину было объявлено о том, что новые параметры сети вступили в силу.
И он снова чуть не закричал от досады и отчаянья.
— Думай дальше, некогда киснуть, — приказал ему голос.
И Сашкин стал прислушиваться, присматриваться.
Было слышно, как падают листья. Было видно, как падают листья. И еще раз, и еще два раза сорвались с места потревоженные птицы. Но испугал их сам Сашкин, потому что он снова пошел. На этот раз в обратном направлении, к дороге, к медведю.
Медведя рядом с заброшенной делянкой не оказалось. И разве что ободранная тонкая осинка, которой не было на этом месте еще совсем недавно, наводила на мысли о том, что лес этот не так уж пуст.
Сжавшись в комок, Сашкин прошел через злополучное место.
«Смотреть или нет по сторонам?» — думал он.
И решил не смотреть. Все равно бесполезно. Солнечным осенним утром. Уже поздним утром. В болотистых кустах и деревьях сумрачно. И в этом сумраке черный медведь, большой черный медведь мог прятаться на каждом шагу.
Через полчаса, показавшиеся Сашкину вечностью, он ступил на проселочную дорогу. Но проселка, еще несколько минут назад казавшаяся ему Божьим промыслом, встречала Сашкина пустотой пыли и равнодушным молчанием нескольких то ли забытых, то ли просто выброшенных бетонных плит, сваленных друг на друга на обочине.
Связи не было. Сашкин вздохнул и пошагал в сторону Вороньего Поля.
— Уеду на попутке, — решил он. — А дома буду искать какой-нибудь тягач.
Однако водители трех проехавших машин развели руками. Машины были полны под завязку. Внезапно в кармане брякнуло. Сашка выхватил телефон. Звонил тот самый Димон, у которого была техника.
— Вот теперь я тебя слышу, Сашкин, — довольно буркнул Димон. — Давай, выкладывай, что там у тебя.
У Димона, с которым Сашкин дружил с детства, было одно неоспоримое достоинство. Он никогда не удивлялся и не говорил: «Ну ты блин даешь!» Или: «Как тебя угораздило?» Даже если бы Сашкин сказал Димону, что случайно попал на Луну, а теперь хочет обратно, Димон не стал бы спрашивать, как Сашкин там оказался, а разве что задумался бы, где найти такую фишку, которая достала был своей единственной могучей рукой до неба.
— Есть у меня человек, — коротко ответил Димон, без всякого удивления выслушав необычную просьбу Сашкина. — Он тебя вытянет. На уазике. У тебя есть трос?
— Да-да, новый, хороший, — поспешно закричал Сашка.
— А ты где? — поинтересовался Димон.
— Я…
И Сашкин сделал ошибку, потому что сделал шаг в сторону.
— …под Солзой, — продолжил он.
Но продолжил, как тут же выяснилось, в никуда.
Он тут же отправил Димону эсэмэс. Потом прошел по дороге пару километров вперед. Потом вернулся. И через сорок минут снова поймал сигнал.
— Да, я понял, понял уже, — успокоил его Димон. — Все, отправляю, жди. Ты где там?
— У развилки с двумя лесными…
— Плиты там есть?
— Да.
— Стой у плит. Стой и никуд…
Связь снова оборвалась, но теперь уже торопиться было некуда.
Сашкин неспешно вернулся к плитам и, равнодушно глядя проезжавшим водителям прямо в глаза спокойным и гордым, а не просительным, как незадолго до этого, взглядом, стал проводить время в ожидании спасительного уазика.
Некоторое разнообразие в череде проезжающих машин составил мотоцикл; собака, которая пробежала за мотоциклом; вторая собака, которая побежала за первой, но отвлеклась на Сашкина и побежала к нему.
— Беги-беги, — недобро сказал Сашкин и поднял с земли кусок доски.
Собака укоризненно посмотрела на него и побежала дальше.
Велосипедист.
Собака, пробежавшая за велосипедистом.
Хороший песик. Подбежал, остановился в десяти шагах. Повилял хвостиком и побежал дальше.
Черная белка, смело перебежавшая дорогу туда и обратно.
Уазик приехал через два часа.
— Это вас вытаскивать? — спросил водитель.
Он был обычный, мрачноватый русский мужик в рабочем комбинезоне.
— Меня, — сказал Сашкин и полез в кабину.
— Как вас туда сунуло-то? — спросил мужик. — Не ездили, что ли, тут никогда?
— Нет, недавно за рулем. По навигатору ошибочно свернул. Медведя видел.
Мужик на медведя отреагировал как-то вяло и равнодушно, однако через каждые сто метров стал спрашивать, далеко ли до машины.
— Вишь, в Совзу поехал, — заметил он вдруг между расспросами.
— В Солзу? — переспросил Сашкин, который чувствовал себя отчаянно виноватым за то, что так далеко уперся в лес.
— В Совзу, — поправил его мужик. — Зона там была. И поселок. Зэков же охранять надо было. Дорогу эту они строили. И возили по ней лес. Расконвоированные которые. А к ним никому въезжать нельзя было. Вот дорога и узкая. В один конец. А навигатор вам не наврал. Зимой через тот лагерь можно на Вологду проехать. Короче даже получится. Но это зимой, а не сейчас. Далеко еще?
— Нет, вот она, вдалеке.
Через пять минут подъехали к машине. Мужик вздохнул и стал разворачиваться. Разворачивались еще минут пять.
— Мне чего? — спросил не имевший опыта Сашкин, вылезая из уазика.
— Рулить. Самому ничего не включать, — ответил мужик.
Он сделался до того хмур и неприветлив, что Сашкин съежился и молча полез в машину за тросом.
Мужик недоверчиво покрутил трос в руках, прицепил к уазику.
— Давай, поехали, — сказал он.
На второй яме трос оборвался.
— М-да, хлипковатая веревка у тебя, — заметил мужик.
Поскольку карабин отскочил в сторону, к уазику веревку пришлось привязывать.
На этот раз трос оборвался, когда машина Сашкина плотно села в глубокую лужу. Каким-то чудом, почти садясь на шпагат, Сашкин выбрался из машины на скользкую боковину тропы и вытащил из воды трос. Теперь карабин отстрелило и у него. Привязали веревку к той и другой машине. Сели по местам, дернули. Машина вылетела из лужи и запрыгала следом за УАЗом по зэковским плитам. Дорога повернула, Сашкин тоже попытался повернуть руль, но вдруг обнаружил, что руль заклинило. Сползая с дороги в кусты, он замигал фарами. Спасла его осинка, в которую машина уперлась бортом.
— Вы чего? — гневно поинтересовался мужик, вылезая из уазика.
— Руль заклинило, — дрожащими губами ответил Сашкин.
— Так вы ключ-то в зажигание вставьте и поверните…
УАЗ выдернул Сашкина из кустов, протащил через две лужи. И тут снова оборвалась веревка.
— Так мы до утра проедем, — пробурчал мужик, перевязывая узел. — Да и веревки осталось мало, меньше двух метров.
— Нам бы до дороги доехать, а там пойдет, — предположил Сашкин.
Мужик хлопнул дверью уазика и включил двигатель. Сашка полез в машину.
Трос оборвался почти сразу.
— Как сердцем чуял, — сказал мужик, доставая из уазика металлический трос, которому Сашкин обрадовался как родному, но о который тут же порезал обе руки.
— Ну, сейчас пойдет, — обрадовался Сашкин. — Не будет рваться.
— У меня-то не будет, — осадил его мужик. — А ты трос-то этот на крюк не наденешь. Тут карабин нужен здоровый. А у тебя его нет. Так что вяжи остатками своей веревки мой трос к своему крюку.
Веревку дорвали за следующие сто метров, на которых перевязывались три раза.
— Эх, — сказал мужик, — у Димы еще веревку дорвать. Как знал, сунул в машину.
С этими словами он вытащил из уазика длинную сложенную вдвое и еще вдвое веревку и протянул ее Сашкину.
— Как вязать? — отчаянно спросил Сашкин.
— Складывай в четыре раза и получившиеся концы затягивай на двойной узел.
— Развязалась? — спросил мужик еще через сто метров.
— Нет, порвалась, — сказал Сашкин, рассматривая место обрыва подобно криминалисту, изучающему труп.
— Вяжи так же, — приказал мужик.
Сашкин, пользуясь тем, что закрыл от мужика место, к которому привязывал трос, спиной, затянул веревку на двойной узел, а потом еще на один двойной.
И через минуту две машины выехали на проселочную дорогу.
Следующие за этим два с половиной часа Сашкин тупо смотрел в заднюю дверцу уазика, стараясь сделать две вещи: не заснуть, потому что усталость и напряжение дня давали о себе знать, и не пропустить тот момент, когда его машина начинала слишком уж сильно набегать на уазик. Но уазик периодически подгазовывал, и Сашкина в этот момент дергало так, что сбивало сон. И это было хорошо, потому что после рывка, особенно сильного, приходилось немного притормаживать.
Стемнело. Аварийка Сашкина создавала на темной проселочной дороге то ли веселую, то ли полицейскую иллюминацию. У города мужик остановился.
— Куда везти?
Сашкин объяснил.
При этом он отметил, что губы не ворочаются, да и мысли шевелятся так, как будто на каждую из них положили по валуну.
Водитель посмотрел на него и улыбнулся.
— Выкрутились, — сказал он.
И Сашкин тоже улыбнулся.
— Сколько за работу?
Водитель помялся и смущенно назвал столь малую сумму, что Сашкин не выдержал и возмутился.
— Вы же полдня на меня угробили. Я таких людей… Еще не встречал.
И чуть не заплакал.
— Так это… Бывает. В жизни.
Водитель еще раз смущенно улыбнулся и уже который раз полез в кабину. Сашкина снова как следует дернуло и потащило вперед, домой.
«А чего это я без музыки?» — подумал Сашкин и врубил магнитолу.
Под Гарика, который пел чужую «Дорогу разочарований», Сашкина дотащили до места. Отцепив трос со стороны УАЗа, Сашкин и водитель закатили машину на площадку у дома.
— Вас как зовут? — спросил Сашкин.
— Анатолий, — представился водитель.
— Спасибо вам, — еще раз поблагодарил Сашкин.
Однако его знакомство с Анатолием получило незамедлительное продолжение.
Узел, на который трос был привязан к машине Сашкина, затянулся намертво. А веревка была чужая, взятая Анатолием под честное слово. Человеком же Анатолий, чувствовалось, был таким, который слово держит. Анатолий сидел на корточках, сопел и угрюмо развязывал узел. И только тут Сашкин заметил, что его спаситель тоже смертельно устал.
— Погодите, я сейчас, — сказал Сашкин, сбегал в гараж и вернулся с отверткой.
Но узел не хотел слушаться даже отвертки.
Тогда Сашкин нашел другую, маленькую, крестовую, стал вытаскивать концы веревки один за другим и через полчаса торжественно развязал узел.
Он наскоро попрощался с Анатолием и стал подтаскивать дорожные сумки и пакеты домой.
Дочка возилась с мамой в гостиной. Сын, старший ребенок, сидел за столом. С открытым ртом он выслушал папин рассказ о лесных приключениях.
— Каждый год я пытаюсь нормально отметить свой праздник, — то ли горестно, то ли иронически заметил Сашкин. — И каждый год этот день получается все хуже и хуже. Два года назад вы заболели. Год назад заболел я. А в этом году…
— Все удалось, и ты получил подарок, — заметил сын.
— Какой? — удивился Сашкин. — Машину раздолбал?
— Нет! — мальчик с удивлением посмотрел на отца. — Медведь же тебя поздравил.
— Как? — не понял Сашкин.
— Он не стал тебя разрывать. Специально! Чтобы всем показать, какой же ты у меня хороший учитель.