Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2021
Об авторе | Виктор Леонидович Шейнис (род. в 1931 г. в Киеве) — российский политический деятель, историк, политолог, профессор.
Вспоминается в общем-то не слишком значительный, но сохранившийся в памяти эпизод. Время — лето 1986 года, место — Ленинград. Приехав туда на несколько дней, с моим другом Леонидом Гордоном мы ведем привычный разговор. Прошло уже более года, как сменилось высшее руководство в нашем государстве. Казалось, закончилась, как тогда говорили, «пятилетка пышных похорон» генсеков. Поток информации чуть обновился. Он загроможден избитыми призывами вроде как «повысить порядок, дисциплину, организованность». Чуть пробиваются плоды новых задумок власти. Например, выстроившиеся у магазинов долгие очереди за водкой: кремлевское начальство решило позаботиться о здоровье народа и начало антиалкогольную кампанию. Как всегда, нелепую, разорительную для бюджета и сокрушающую то, к чему люди привыкли. Нет, все-таки кое-что неожиданное появилось. Это слова. В обильную лексическую мишуру, за которой никто не следит и не воспринимает, стали вдруг врезаться необычные слова. Слова, которые власть начала запускать в общении с народом и которые генсек стал употреблять на уличных встречах с незнакомыми людьми. Как то перестройка, ускорение, гласность… Что это было: гаджет для подновления туфты, которая всем обрыдла, или намек на какие-то реальные сдвиги, может быть, даже просветы? И мы с Гордоном обращаемся к всегдашнему вопросу: появились какие-то перспективы у нашей страны? Как обозначить признаки действительного перехода от жестов к наметившимся переменам?
Названы три первые. Настоящие сдвиги в советско-американских переговорах о разоружении. Прекращение войны в Афганистане, откуда постоянно приходит груз 200; мысль о безумии этой войны стала проникать в массовое сознание. Конец заточения Сахарова. Мы не знали, конечно, что проблема Сахарова стала тревожить чуть подновленный состав политбюро. В книге Анатолия Черняева, назначенного помощником генерального секретаря (и в этой роли превращавшегося постепенно в alter ego главного человека в стране), будет прорвана завеса молчания над главными вопросами, которые становилось нельзя дальше откладывать. «Мало ли у нас нерешенных проблем с Америкой? — напишет Черняев. — Да черт с ними! Нужно всегда видеть главное». Но жизнь расставляла свои акценты. Она «показала, что права человека “к черту” послать не удалось. И пока мы их не взяли всерьез, пока не перестали “проблему Сахарова” и т.п. рассматривать как “частный случай и свое внутреннее дело”, пока мы не согласились, пусть с колебаниями и отступлениями, поднять эти проблемы на уровень, сопоставимый с “разоруженческим процессом”, сдвига в международной ситуации не произошло».
Парадокс политического развития в СССР в 1960–1970-е годы заключался в том, что государственный курс и протестная активность в стране были не взаимодополняющими, а в возрастающей степени сталкивающимися. Поэтому почва между ними, да еще при кричащем неравенстве сил, проваливалась. В воспоминаниях Сахаров неоднократно возвращается к тому, что его попытки найти понимание в среде академиков наталкивались в лучшем случае на осторожное отторжение. Что же касается власти, то по мере того как публичные выступления Сахарова становились все более определенными и вторгались в политику, ее отношение к академику ужесточалось. Сначала пытались его «образумить», а когда это не получалось, в их поведении сдерживающие моменты отбрасывались. Первое время еще помнили, какое оружие испепеляющей силы его открытиями и трудами — водородная бомба — им досталось. Но затем интеллектуально ничтожные и неспособные вникнуть в доводы своего оппонента советские вожди пришли к выводу, что никаких средств, кроме прямого насилия, в их арсенале нет. И тогда была спланирована и проведена уголовная по замыслу и стилю исполнения операция, предусматривавшая захват, удаление из Москвы в режимный город, изоляцию и замедленное удушение человека, в распоряжении которого были только мысль, слово, моральный авторитет и готовность отстаивать их до конца.
Наследники Сталина, возглавлявшие наше государство, в который-то раз продемонстрировали стране и миру, что нет таких законов, божеских и человеческих, над которыми они не могли бы надругаться, коль скоро брошен вызов их власти и оглуплению народа, напрочь отрезанного от средств информации. В своих гонениях против Сахарова они зашли так далеко, что даже Горбачеву, кому не были чужды понятие чести и нравственное чувство, по-видимому нелегко было, получив в наследство советское политбюро, сразу дать в деле Сахарова обратный ход. Согласно информации, отложившейся в официальных источниках, когда Горбачев на встрече с высшими иерархами сообщил им, что время «нижегородского пленения» ученого и его жены подошло к концу, реакция его слушателей была соответственной. Приняли они ее без энтузиазма, с саркастическим выражением и гримасами. И поинтересовались только, поблагодарил ли академик генсека за снятие с цепи.
Пока решение об отмене этого беззаконного преследования прорабатывалось в сочленениях советской административной машины, за извивами кремлевского курса внимательно следили Андрей Сахаров и Елена Боннэр. Еще в июле 1985 года Сахаров отправил из горьковской больницы (куда он был заточен во время очередной голодовки) письма Горбачеву и Громыко, в которых написал, что готов «прекратить общественные выступления, кроме исключительных случаев», при выполнении властями ряда условий. Личного — разрешения Боннэр выехать в США для проведения «нечеловеческой и опасной», но «необходимой и спасительной» операции. И общественного — освобождения политзаключенных. Прошло чуть более года, в течение которого на контакт с Сахаровым стали выходить врачи и чиновники, а Боннэр разрешено было съездить в Америку и Европу для проведения операции и врачебного наблюдения. В октябре 1986 года Сахаров направил Горбачеву последнее письмо из Горького, в котором упоминал свои заслуги в прошлом (в частности, в заключении Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах), повторял информацию о беззаконных преследованиях и завершал словами: «Я надеюсь, что Вы сочтете возможным прекратить мою изоляцию и ссылку моей жены». Трудно сказать, было ли это письмо последним толчком, который сталкивает лавину. Но 15 декабря в горьковской квартире был поставлен телефон, а на следующий день раздался звонок. Звонил Горбачев. Он сообщил, что прежние решения отменены, Сахаров может приехать в Москву и «возвратиться к патриотическим делам». Спасибо, конечное дело, — ответил Сахаров, — но на днях после голодовки скончался в тюрьме мой друг, политзэк Анатолий Марченко. Все осужденные по таким статьям осуждены незаконно, несправедливо.
Ранним утром 23 декабря Сахаров и Боннэр вышли из вагона на узкий перрон Ярославского вокзала в Москве. Пространство было занято под завязку толпой иностранных и советских корреспондентов. Рассветное утро озаряли сотни фотовспышек. К Сахарову протянулись десятки микрофонов. Процессия медленно двинулась к выходу на площадь. Так начиналась новая — до предела напряженная и беспокойная жизнь, которой оставалось для Сахарова ровно три года. Открывался последний период его деятельности и новый этап перестройки — с небывалым взлетом социального активизма, стремительным разворотом неконтролируемых процессов, противоречий и кризисных обострений.
В политической жизни СССР начинались сдвиги. «Необычайная смелость в словах и оценке проблем и осторожность в делах», — сделал запись в дневнике Черняев за год до освобождения Сахарова. В конце декабря 1985 года на стол генерального секретаря легла феноменально смелая записка. Ее автор Александр Яковлев предлагал перейти к некоему подобию двухпартийной, частично конкурентной политической системе. «Рано!» — откликнулся Горбачев. Продвижение наметилось во внешней политике. На встрече в Рейкьявике советский и американский президенты по предложению Горбачева «подошли вплотную», хотя и «остановились перед» преодолением тупика в процессе разоружения, к гласности. Правда, она интерпретировалась как орудие партии в проведении перестройки, а не как переход к свободе слова. «Новое мышление» уже работало, но не было провозглашено. В каком соотношении эти сдвиги находились с продвижением, как оно рисовалось Сахарову?
В центре его первых публичных выступлений две темы: освобождение узников совести и сохранение мира на планете. Осуществление справедливости, — обращался Сахаров к Горбачеву, — «необычайно важно для всей нашей страны, для международного доверия к ней, для мира, для вас, для успеха всех ваших начинаний». Я «не обманывал Горбачева в отношении своих действий — я действительно хотел ограничиться только важными общественными делами, — объяснял он впоследствии. — Тем не менее я очень хорошо понимаю узников совести, для которых нелегко написать в качестве условия освобождения, что они не будут заниматься “антиобщественной деятельностью”… Без амнистии невозможен решающий поворот в нашей стране, который преодолеет “инерцию страха”». Нельзя предоставлять освобождение политзаключенных «ведомствам, которые до сих пор осуществляли или санкционировали беззакония и несправедливость». Долгожданный процесс массового освобождения неправедно осужденных начался. Но некоторых из них заставили-таки «покупать» свободу мнимым раскаянием. И те, кто творил беззакония, предпочли защитить «честь мундира». Они не понесли наказания. Вопрос тогда не то чтобы был решен, но отодвинут.
Стране повезло — полагал тогда Сахаров. У нее впервые появился смелый и умный руководитель. «Мне кажется, — писал тогда он, — что Горбачев… действительно незаурядный человек в том смысле, что он смог перейти невидимую грань “запретов”, существующих в той среде, в которой протекла большая часть его карьеры… Не могу исключить, что и Горбачев, и его главные сторонники сами еще не полностью свободны от предрассудков и догм той системы, которую они хотят перестроить… Главная надежда — на постепенную смену всех кадров, на объективную необходимость перестройки для страны…». Но откаты на пути начатых перемен вызывали тревогу. Овладеть контролем над процессом перемен Горбачев пытался нередко путем компромиссов с антиперестроечными силами и обращением к прежним инструментам власти. Старая система при всех своих дефектах работала, совершала компромиссные шаги, издавала половинчатые законы: об индивидуальной трудовой деятельности, о нетрудовых доходах, о кооперативах, о государственном предприятии. Особенно тревожили академика сбои в процессе разоружения. Отвечая на вопросы корреспондентов и принимая послов зарубежных стран, он возражал тем, кто уверял, что Запад должен поддерживать начатые перемены безусловно. Он решительно настаивал на том, что поддержка должна осуществляться «с открытыми глазами», не быть безусловной. Но и противникам преобразований надо внушать, — говорил он, — что на любое их замедление Запад ответит ограничением или срывом поддержки со своей стороны.
1988 год для перестройки был переломным. События, можно сказать, понеслись вскачь, перегоняя друг друга. Одним из них был выход увесистого тома, в котором силами активистов общественных движений — ученых, писателей, публицистов была сделана одна из первых попыток осмыслить уже не первый год продвигавшуюся по стране перестройку: обстоятельства, вызвавшие ее к жизни, основные направления и противоречия, на которые она наткнулась, и возможные перспективы. Книга появилась между двумя политическими событиями — так называемым казусом Андреевой в начале апреля и XIХ конференцией КПСС в июне-июле. 4 апреля в одной из центральных газет — «Советской России» — была опубликована двухполосная статья, которую написала (не без помощи московских «идеологов») Нина Андреева, малоизвестная дотоле преподавательница одного из ленинградских институтов. Статья о том, какое место в развитии страны должна занять перестройка, как следует показывать роль Сталина, как впредь следует проводить перестройку и на что она ни в коем разе не должна посягать. Значима была не сама эта статья, изобиловавшая ошибками и натяжками, а сразу же возникший вокруг нее защитный режим. Ни Горбачева, ни Яковлева в день выхода этой публикации в стране не было, но хлынувший в редакции поток возражений был решительно перекрыт. Зато статья эта была сразу воспроизведена во многих провинциальных газетах, растиражирована на множестве ксерокопировальных аппаратах, а «сверху» поступили разъяснения: именно так понимает перестройку партия большевиков. Вся эта взбаламутившая страну невнятица — по сути первая развернутая атака на курс перестройки — продолжалась около трех недель. Вслед за тем в еще более авторитетном партийном издании — газете «Правда» — лжесигналу был дан отбой и с высоких трибун было разъяснено, что дела обстоят не так, перестройка продолжается и дискуссии не сворачиваются, а подлежат развитию и углублению. А 28 июня — 1 июля, с перерывом почти в 50 лет, состоялась партконференция, которая нимало не походила на привычные партсъезды. На ней столкнулись в открытую действительно противоположные позиции. И обозначила она старт подлинной политической реформы.
Книга, о которой здесь идет речь, возникла по инициативе и стараниями историка Юрия Афанасьева, выдающегося «прораба» перестройки. Он собрал авторский коллектив (более 30 человек) и договорился о ее экспресс-издании с издательством «Прогресс». Помещенные в ней статьи были написаны на разном уровне, в различных жанрах, с разной степенью остроты и проникновения в перестроечные процессы. Но это была первая большая книга о перестройке и о том, что страну к ней привело. На общем фоне заметно выделялась статья Сахарова. Главные проблемы перестройки автор формулировал жестко. «Прежде всего я хочу подчеркнуть, что убежден в абсолютной исторической необходимости перестройки… Победа необходима. Но неизбежны большие трудности и препятствия экономического, психологического и организационного характера. Народ проходил на протяжении десятилетий развращающую “антишколу”, приучавшую многих не работать, а только создавать видимость работы, приучавшую к лицемерию, лжи, эгоизму, приспособленчеству (говоря “народ”, я имею в виду и интеллигенцию). Сохранились ли в нем достаточные внутренние силы? Если этих сил мало, — предупреждал автор, — то наш путь будет медленным, противоречивым, с отступлениями и падениями». Система косная. В ней за десятилетия сложилась административно-бюрократическая структура. Она отвечает реальным интересам миллионов. Но дело не только в том, что перестройка посягает на интересы бюрократии, расположившейся на всех уровнях управления. Система опирается на нравственную деградацию всего общества. Сахаров анализирует далее те сферы общественной жизни, без перестройки которых поставленные цели не могут быть достигнуты. Это экономическая реформа, а не ее имитации (которых мы нахлебались вдоволь), утверждение принципов социальной справедливости и политической демократии, приоритет общечеловеческих целей над всеми государственными, классовыми, национальными, ведомственными и частными интересами и т.д.
Книга вышла под названием «Иного не дано». В ней отразились убеждения и устремления перестроечного актива. Зная сегодня, как закончилась эпоха перестройки, следует признать, что этот девиз выразил облегченный взгляд ее приверженцев на открывшуюся, как казалось, перспективу. Исторический процесс не линеен. Не только замедления, но и продолжительные откаты, распространяющиеся на срок жизни нескольких поколений, пируэты в сторону очень даже «даны». Когда сил необходимых для закрепления уже вроде бы достигнутых изменений в сфере гласности, демократизации, отказа от имперской политики оказывается недостаточно. И тогда эпоху благих перемен сменяют времена упадка, реставрации, разочарования. Сахаров был реалистом. Он предвидел трудности и откаты, ломающие общественный энтузиазм. Поэтому заглавие его статьи «Неизбежность перестройки» нуждается в уточнении. Власть и общество принялись за перестройку, потому что в какой-то мере осознали, что в прежнем виде жизнь в стране становится невыносимой и опасной. Слишком велики угрозы его существованию (теперь даже физическому) при сохранении прежнего курса. В истории России такие ситуации возникали не однажды. Но неизбежности победы начатой революции или реформы никто гарантировать не может, когда покажется, что смена вектора развития ложна, а цена наступивших преобразований слишком велика. Никто не обещает поколению, попытавшемуся круто изменить условия своей жизни, что желанные перемены наступят при нем. У тех, кто стремится вернуть вчерашний или даже позавчерашний день подчас даже в ином виде и преломлении, для того оказывается нередко достаточно резервов и возможностей.
В критический момент, следовательно, Сахаров оказался перед выбором. Существовало немало признаков, что, освободившись из горьковского заточения, он в мгновение ока превратится в одну из самых заметных фигур в советской политике. В ней коалиции еще не сформировались, линии размежевания между главными политическими фигурами окончательно не пролегли, решения по наиболее спорным вопросам были отложены. Сахаров мог либо искать союзников в близкой ему «перестроечной» когорте руководителей государства, принять в ней заинтересованное участие, стать влиятельным советником ее ведущих деятелей и по мере возможности добиваться сдвигов в ее политической линии, которые отвечали его позиции, или же сосредоточить усилия на общей радикализации перестройки, ее не только политического, но и нравственного подхода к острым проблемам современности. То есть найти свое место в демократической оппозиции — в том числе и по отношению к курсу самой перестройки, как он прокладывался при складывавшихся обстоятельствах. И тем самым принять участие в укреплении и самостоятельном оформлении демократических сил в обществе. Выбор линии поведения был непростым для многих демократов. Но для Сахарова он был предопределен его характером, убеждениями и нравственными принципами.
Первые шаги перестройки — политические сдвиги, кадровые перестановки, отказ от коммунистической догматики и процессы самоорганизации в обществе — вселяли надежды. По стране шла демократическая весна. Но чем больше проходило времени, тем острее становилось восприятие опрометчивых шагов лидеров, неустойчивости перемен, замедления преобразовательных процессов, разрыва между обещаниями, исходившими от государства, и реальным продвижением. Все шире распространялось настроение: не так! Сильнее становилось стремление поправить дело, ухватившись за рычаги преобразований, внести изменения в курс. Между тем прорастание структур гражданского общества в различных формах пробивало себе дорогу. Возникали неформальные объединения, клубы, семинары, где обсуждались актуальные проблемы развития страны с невиданной дотоле откровенностью и свободой. Официальной статистики не было, но, по данным самих «неформалов», группы и движения сорганизовались более чем в двух сотнях городов СССР. Крышу многим из них (в прямом и переносном смысле) давали вузы и научные учреждения. В Москве выделялся Центральный экономико-математический институт Академии наук, в стенах которого обосновались клубы «Перестройка», «Демократическая перестройка» и научно-политический семинар очень высокого уровня, организатором и душой которого была вскоре, к несчастью, трагически ушедшая из жизни Татьяна Ноткина. Вырастало понимание, что творческие силы разобщены, что несовершенна или напрочь отсутствует концепция перестройки, а ее идеологам недостает обмена мнениями, оценками и идеями. Именно это стало исходным пунктом важной инициативы, возникшей среди убежденных сторонников курса реформ.
В октябре 1988 года в подмосковное Протвино, где для короткой передышки остановились Сахаров и Боннэр, приехали Юрий Афанасьев, Михаил Гефтер, Леонид Баткин и другие общественные деятели, которых называли «прорабами перестройки». Они привлекли Сахарова к созданию общественно-дискуссионного клуба «Московская трибуна» (МТ). «Мы стоим на почве политического реализма, — гласило обращение инициаторов к советской интеллигенции, — наш реализм состоит в непрестанном обдумывании и поиске практических возможностей, беспрецедентных подходов, чтобы сделать перестройку более динамичной и зрелой, не дать ей завязнуть в болоте наличных рутинных структур, обстоятельств и привычек». Основной формой деятельности МТ должны были стать регулярные дискуссии по наиболее важным проблемам, волнующим общество. В ходе таких дискуссий должны были не только сопоставляться разные подходы, но и вырабатываться прогнозы, оценки, экономические, политические и культурные рекомендации. Сахаров и другие инициаторы создания МТ заявляли, что в состав клуба войдут беспартийные и члены КПСС, а его работа будет носить исключительно открытый характер.
Предложение о создании МТ вызвало отклик в стране. В подготовке докладов и обсуждениях приняли участие известные специалисты. Аналоги МТ были созданы и в других городах. В 1989–1991 годах МТ обсуждала актуальные экономические, правовые и национальные проблемы, а также острые ситуации, недостатка которых в стране не было: Карабах, Тбилиси, шахтерские забастовки, предстоящие выборы, решение конституционно-правовых вопросов в будущей Конституции и другие. В поиске решений по этим вопросам Сахаров принимал живое участие. Правда, ожидания и надежды на МТ при ее основании были больше, чем тот вклад, какой она в итоге внесла в развитие страны. На то были серьезные причины: сложность проблем, за которые она взялась, и отвлечение ее актива в другие общественно-политические структуры и дела. Но в определенный период ее усилиями и благодаря участию в ней Сахарова и других выдающихся деятелей политические дискуссии в стране были подняты на достойный уровень. Из МТ вышли многие активисты демократических движений, союзные и российские депутаты. Она стала прообразом Межрегиональной депутатской группы, Демократической России и других организаций оппозиции, которым предстояло вступить в открытую политическую борьбу.
В те же месяцы, когда заявила о себе МТ, активисты по всей стране принялись создавать более широкую политическую организацию — общество «Мемориал». У его истоков тоже стоял Сахаров и другие известные демократические лидеры, популярные писатели и публицисты, «сидельцы», диссиденты, а также люди, впервые заявившие себя в открытом общественном движении. Становление «Мемориала» проходило непросто. Во-первых, терпимость властей к созданию организации с изначально отчетливо выраженной политической направленностью подверглась серьезному испытанию. В их распоряжении было такое блокирующее средство, как официальная регистрация. Задержки и препятствия в официальном признании «Мемориала» создавали организации, выступившие в роли его учредителей (руководители творческих союзов и редакторы «Литературной газеты»). Переговоры с организаторами «Мемориала» они повели на языке ультиматумов. Во-вторых, он создавался как массовая организация. Среди его активистов возникли серьезные разногласия. Среди них — будет ли «Мемориал» исключительно историко-просветительной организацией, призванной увековечить память жертв сталинских (вариант: всех большевистских) преступлений; должно ли в его компетенцию входить установление имен палачей на всех уровнях и получение от государства компенсации жертвам террора; или же он должен стать антисталинистской политической протопартией с собственным представительством в органах власти.
«Мемориалу», однако, оказалось не просто перекрыть путь к легализации. Он возникал стараниями тысяч людей по всей стране. Он обрел материальную базу, сумев оформить счет в банке и получив на него добровольные взносы граждан, а также перечисления за проведенные концерты, лекции и демонстрацию фильмов. Наконец, нетривиальным способом был создан общественный совет. В него вошли те, кто заслужил наибольшее число упоминаний во время уличных опросов. Кровно заинтересованный в создании «Мемориала» Сахаров сыграл заметную роль в борьбе за его регистрацию. Он вместе с другими активистами ходил по государственным инстанциям. А когда учредители пригрозили отказом в предоставлении обществу помещения, Сахаров выставил контрдовод: тогда конференция будет проведена на квартирах. В конечном счете уступить призвал Горбачев: «Мы раздули вес этой организации и сами создаем впечатление, будто мы их испугались». В партийном руководстве произошел раскол. В январе 1989 года учредительная конференция состоялась. Но враждебность к «Мемориалу» остается застарелой болезнью нашей бюрократии. Нынешняя власть навесила на него ярлык иноагента.
Центральным событием 1989 года стали выборы, вокруг которых (в частности, вокруг избрания Сахарова народным депутатом) разгорелась едва ли не самая известная схватка с начала перестройки. В СССР это были первые при советском режиме всеобщие выборы, на которых избирательный закон допускал политическую конкуренцию. Одним из драматических эпизодов на этих выборах стало состязание за представительство на Съезде народных депутатов (СНД) — Союзном протопарламенте. СНД представлял довольно искусственную конструкцию. Из 2250 его депутатов треть — 750 — должны были избрать общественные организации, в том числе 25 — Академия наук. Выборы от общественных организаций для их членов были непрямыми и грубо нарушали равенство избирателей. Но эти выборы (типичный пример «управляемой демократии») приводили к сбоям там, где избирательные механизмы наталкивались на самостоятельный выбор перестроечной интеллигенции. Так случилось в Академии наук. Электорат АН по закону был выстроен следующим образом: на избирательной конференции право голоса получали все академики и члены-корреспонденты, примерно 1500 человек, но в состав общего электората от АН входили также представители научных коллективов Академии (по норме примерно один человек от ста сотрудников), которые составляли треть делегатов. На избирательной конференции эти делегаты вместе с академиками должны были проголосовать за кандидатов в депутаты, в том числе выдвинутых на общих собраниях в институтах и лабораториях Академии. Здесь открывалось известное поле для выбора (в отличие, скажем, от «партийной сотни», где на сто вакансий была выставлена ровно сотня претендентов).
Но между теми, кому на конференции АН предстояло избрание депутатами, и их избирателями располагался фильтр, состав которого должен был установить президиум Академии. Ему и предстояло определить число и персональный состав лиц, из числа которых избирательная конференция должна была избрать академических депутатов. Здесь-то и была зарыта собака. Конференция должна была сделать выбор только из лиц, прошедших предварительный фильтр — отбор ареопага, назначенного президиумом АН. Только из них, никаким образом не связанных с предпочтениями, выявленными голосованиями на общих собраниях в подразделениях Академии! Иначе говоря, принцип выборов и конкуренции на них был перечеркнут в пользу того списка, составление которого было отдано проверенному и верхушечным образом подобранному академическому нобилитету! Парадокс заключался в том, что в «приблатненный» список включили претендентов из числа тех, кому был поручен отбор. Живому, прожившему бурные четыре года перестройки академическому сообществу академические начальники представили список кандидатов, тоже состоящий из начальников. Но на четвертом году перестройки такой исход вовсе не был предопределен.
День выборов, назначенных на март, приближался. Политическая обстановка накалялась. Коллективы академических институтов и лабораторий путем голосования провели первичный отбор кандидатов. Выдвигали тех, кто ярко проявил себя в общественной жизни. Первым кандидатом, выдвинутым большинством академических учреждений, был Сахаров. Этот выбор был неслучаен. Сахаров выступал на круглых столах в редакциях перестроечных журналов «ХХ век и мир» и «Огонек», материалы которых вызвали живой отклик. В октябре 1988 года он был избран членом Президиума АН. Стали широко известны его выступления против строительства ряда экологически опасных объектов, его поездка в составе делегации МТ в район бедствия после землетрясения в Армении. Во время поездки по закавказским республикам и после возвращения в Москву Сахаров пытался сгладить разгоравшийся армяно-азербайджанский конфликт. Он оппонировал также руководителям государства, опасавшимся пересмотра некогда проведенных границ, защищал выбор народа Нагорного Карабаха и настаивал на освобождении арестованных в декабре армянских лидеров.
Между тем подготовкой депутатов от Академии наук занялась инициативная группа. Ее участники готовили и распространяли информацию о выдвинутых кандидатах. Работа велась с разными контингентами будущих избирателей. С одной стороны, необходимо было обеспечить подготовку общих собраний к выдвижению достойных и авторитетных кандидатов, за которых проголосует подавляющее большинство представителей институтов на заключительной конференции. С другой, помимо представителей институтов, в голосовании должны были принять участие ученые академических рангов. У них будет большинство. Поэтому важно было представить адекватную информацию людям, нередко профессионально далеким от политической злобы дня. Наконец, надо было подготовить самих кандидатов к решающему дню. После некоторых колебаний выдвигаться по квоте АН согласился и Сахаров.
Наконец, 18 января собрался для отбора кандидатов расширенный президиум Академии. Результат его голосования в общем был ожидаем. Но окончательный вид утвержденного на президиуме списка вызвал потрясение. Академическая номенклатура остановила свой выбор в большинстве своем только на тех, кто к ней принадлежал. Были забаллотированы все кандидаты, которых назвали институты. При других обстоятельствах операция возможно закончилась бы так, как задумали те, кто ее планировал. Все-таки руководители АН, даже те из них, кто был серьезным ученым, твердо помнили, в какой стране они прожили большую часть своей жизни, и воспитаны были в дисциплине подчинения. Шок, может быть, был бы не таким сильным, если более дальновидные из них сделали бы все-таки поправку на изменившееся время и сохранили бы в списке Сахарова как символ перемен. Но отдел науки ЦК КПСС, одно из самых ретроградных подразделений этого заведения, свою работу выполнял искусно… Более того, из 25 депутатских мест, дарованных Академии, заполнены были только 23.
Так завершилась предыстория. История академических выборов началась 2 февраля, когда более трех тысяч сотрудников Академии пришли на митинг у стен ее президиума. Митинг был организован инициативной группой — Александром Собяниным, Анатолием Шабадом, Людмилой Вахниной и другими. На нем была однозначно выражена позиция академического сообщества. Предпочтения верхушки АН и коллективов институтов оказались противоположны. К назначенным кандидатам участники митинга обратились с призывом снять свои кандидатуры, чтобы открыть дорогу повторному выдвижению: уважающим себя ученым неловко стоять в списке, из которого исключен Сахаров. Была обозначена программа дальнейших действий и создан центр, способный продолжить кампанию. В течение последовавших двух-трех месяцев эти люди, оставив все дела, занимались избирательной кампанией. Ничего подобного не было в истории Академии ни до, ни после. Была сформулирована задача: провалить возможно большее число выдвинутых кандидатов и тем самым сделать возможным выдвижение новых людей. Для этого надо было добиться единодушного голосования выборщиков от институтов и привлечь возможно большее число делегатов-академиков.
20 марта во Дворце молодежи на Комсомольском проспекте открылась избирательная конференция АН. На следующий день она должна была завершиться выборами депутатов. В развернувшейся схватке заявили себя два центра, вокруг которых шла консолидация: власть и инициативная группа. Она призывала голосовать против всех: только так можно было освободить возможно большее число вакансий для новых кандидатов. «Без Сахарова горько!», «Решительное нет — наглому да» и т.п. — призывали лозунги, развешанные на стенах зала. Результаты голосования превзошли самые смелые ожидания: из 23 официальных номинантов были «выбиты» 15 человек. Освободилось 12 мандатов. В тот же день инициативная группа подготовила список претендентов во главе с Сахаровым на оказавшиеся вакантными места. Продолжение избирательной борьбы сконцентрировалось вокруг этого списка. Цикл повторился. На этот раз кандидатуру Сахарова выдвинули 216 институтов, Сагдеева, одного из немногих депутатов, проголосовавшего в прежнем ВС против обновленных репрессивных законов, — 181, Шмелева, отметившегося рядом прорывных публикаций, — 149 и т.д. 10 апреля для выдвижения новых кандидатов на освободившиеся места вновь собрался президиум Академии. На этот раз в более узком составе. Руководители АН сочли, что 37 академиков (собственно президиум, а не с «группами поддержки» — 190, как в прошлый раз) проголосуют более ответственно. Так оно и получилось. В списке остались 25 человек, из них 12, состоявших в сахаровском списке инициативной группы. Именно и только они и были избраны на второй конференции Академии 20 апреля.
Выборы в АН, наряду с голосованием в общих округах Москвы и Ленинграда, стали одной из самых значительных побед демократов в избирательной кампании 1989 года. Выборы показали, что можно сделать в стране, где начали прорастать ячейки гражданского общества, — когда активные граждане навязывают власти игру не по тем правилам, которые она для них установила. К сожалению, в последующие годы порыв этот ослабевал и со временем практически иссяк. Причин, по которым политические настроения в институтах АН стали меняться и оказались на понижавшемся уровне, было немало. Реформаторы бросили фундаментальную науку на растерзание рыночным процессам, а потом отдали ее в распоряжение сменившимся властям. Они тем самым сдали на слом важный компонент собственной социальной базы. Свою роль сыграл и субъективный фактор — уход Сахарова из жизни в декабре 1989 года. Сообщество демократов, объединившихся в борьбе за сахаровский список, составляло довольно разнородную и непрочно консолидированную массу. Но в оставшийся неполный год жизни академика оно еще несколько раз сумело себя проявить.
Избранные по разным номинациям демократы должны были политически самоопределиться — уяснить свое место на Съезде, обозначить на нем свое соотношение с другими силами. В начале его работы их ждал ряд неприятных сюрпризов. Во-первых, воодушевленные своими избирательными победами и голосованием значительного числа, подчас нескольких сотен депутатов за их предложения, они переоценили свои силы, способность повести за собой Съезд народных депутатов и занять видные позиции в органах, к формированию которых с ходу приступили депутаты. Съезд был структурирован на территориально-географической основе. Национальные республики, малые города, сельская периферия, другие менее продвинутые районы депутатами в основном избрали людей, которых поддерживало местное начальство. Придя на Съезд, эти люди заняли места в своих делегациях. И по уровню своего политического и интеллектуального развития, и по нажитому прежде опыту едва ли не большинство из них привыкло соотносить свое поведение с указаниями (или рекомендациями) знакомых начальников. Таким образом, преобладающее большинство депутатов было управляемым возглавившими территориальные делегации партийными секретарями или иными представителями номенклатуры уже на стадии выборов. Во-вторых, они, заняв депутатские места (и получив отведенные им привилегии, впрочем, не сногсшибательные), приучены были соотносить свой новый статус с существующей в стране иерархией и прислушиваться к центральному руководству. То есть к генеральному секретарю и людям из его ближайшего окружения. Это был второй круг управляемости поведением депутатов. Горбачев — реформатор, и его отношения с партийными боссами будут постепенно накаляться и обостряться. Но это проявится не сразу, а прояснится со временем. И таков был еще не худший вариант развития общества, в которое десятки лет вбивали иллюзии «всенародности». А пока что внутрипартийные расхождения потенциально будут подрывать безотказное подчинение сигналам, проходящим по властной пирамиде. В-третьих, сохранялись каноны официальной идеологии, которые подверглись эрозии, но еще не были порушены.
Чтобы утвердить свое влияние на Съезде, демократам (как правило, самостоятельно мыслящим выходцам из интеллигенции) надо было решить по меньшей мере три задачи. Ослабить звучание симфонии, в которой «ведущая роль партии» заменяется съездовской структурой. Выстроить отношения с Горбачевым, реформатором, в руках у которого была палочка дирижера. Уяснить свою роль в перестройке, представить ее перспективы и препятствия на пути. Понимание всего этого придет позднее, да и не ко всем выступавшим под знаменем демократической перестройки. Попытаемся оценить представления и эволюцию Сахарова, мыслителя и одного из лидеров демократов.
Надо было теперь, когда представители демократов провалены на выборах в Верховный Совет (ВС), постоянно действующий орган Съезда, отстоять самостоятельность демократов и их бесспорное право на собственную позицию по ключевым вопросам развития. На третий день работы Съезда, когда были объявлены итоги выборов в ВС, вслед за Афанасьевым, бросившим перчатку в лицо «агрессивно-послушному большинству» Съезда, демократы объявили о создании Межрегиональной депутатской группы (МДГ). Это, конечно, была «домашняя заготовка», обнародованная осторожно. Но возникновение депутатского объединения на политической, а не территориальной основе было расценено как вызов не только большинству Съезда, но и инициатору перестройки. МДГ стали держать в «черном теле»: не давали помещения, не разрешали издавать газету, рекомендовали заниматься законопроектной деятельностью через сформированные на Съезде по направлениям законодательной деятельности комитеты и т.д. Убежденным сторонником создания и самостоятельной деятельности МДГ был Сахаров. По ряду спорных вопросов он фиксировал свои предложения как позицию МДГ. В политическом просвещении общества в месяцы штурма и натиска межрегионалы играли заметную роль. Так было, например, во время известного эпизода противостояния СНД по афганской войне: 200–300 депутатов вставали, когда Сахаров сходил с трибуны, и сидели, когда державно-коммунистическая риторика вздымала ряды большинства.
МДГ получила известность и популярность в стране. В ее рядах нашли свое место деятели, которых народ узнал и полюбил в век риторики и телевизионных баталий. Мы — меньшинство в этом зале, — говорили межрегионалы, — но за нами большинство населения. Это, правда, было преувеличением. МДГ не удалось реализовать все свои потенции. На то, конечно, были объективные причины. Но были и другие препятствия. Сказалась и крайняя политическая и человеческая разнородность объединения, под знаменем которого собрались люди с разными биографиями и устремлениями. Предстояло осознать разнородность своего состава и представить пределы собственных возможностей. Утверждение своей политической линии и избрание руководящих лиц МДГ, состоявшиеся в июле 1989 года, выявили не только мировоззренческие, но и личностные различия между лидерами объединения. После споров договорились, что возглавить МДГ должен не единоличный руководитель, а пять сопредседателей с равными полномочиями. Опасение вождизма, конечно, имело резоны. Но руководящая группа, избранная всеобщим голосованием примерно половины зарегистрировавшихся членов объединения, хотя и состояла из звезд первой величины, не представляла предпосылку для создания дисциплинированной политической партии. Внушительную поддержку получили три избранных сопредседателя: за Ельцина, Афанасьева и Попова проголосовали 144, 143 и 132 человека соответственно. За прибалта Пальма и Сахарова было подано 73 и 69 голосов, то есть менее половины присутствовавших на заседании. Для представительства избранная верхушка подходила. Но уже через год российские демократические депутаты остановятся на единственном лидере со всеми вытекающими из этого последствиями. Еще более явно дробность МДГ проявилась при избрании ее координационного совета.
Важным вопросом, в котором у демократов не имелось ясности, была организация власти в стране. Открытый вопрос — кем и чем власть следует заменить. Сахаров утверждал, что на смену партии должны прийти Советы. Требование передачи всей власти Советам он не раз повторял в своих публикациях и выступлениях. Звонким лозунгом: «Вся власть Советам!» он завершил свою знаменитую речь на первом Съезде. «Съезд оказался идеологически гораздо более глубоким, чем он мог бы быть… Что и ценно, — повторял Сахаров. — И это, может быть, самый важный итог Съезда». Но теоретически сосредоточение всей власти в единственном органе и противопоставление парламента Советам было данью возобладавшему «новоязу», возвратом симпатичной исторической иллюзии. Возвращая в сознание людей некий образ позабытого прошлого, этот лозунг выполнял роль политико-идеологического тарана, сокрушавшего партийную власть. Но он притуплял антипарламентское острие советской системы, ибо под видом всевластия Советов представительные органы неизбежно теряют самостоятельность.
Верно ли оценивал Сахаров доминировавшие тенденции в текущем развитии — отдельный вопрос. Но на центральное место выдвигалась стратегия МДГ и отношения с Горбачевым. Ситуацию Сахаров оценивал диалектически: «…Он показал себя как очень хороший дирижер собрания. В какой-то мере он добился желательных ему результатов голосования. Результатов с некоторым сдвигом в сторону “правых”. Но это отражало состав Съезда… Конфронтация с залом отразила закоснелый консерватизм значительной части депутатов, который в какой-то мере, я думаю, даже не соответствует планам Горбачева…» В ответ на замечание Яковлева: «Сейчас главное — помочь Михаилу Сергеевичу… Практически он один поворачивает всю страну. Выбрать его — значит обезопасить перестройку», Сахаров пояснял: «Моя поддержка лично Горбачева на сегодняшних выборах носит условный характер. Я ее поставил в зависимость от того, как будет проходить дискуссия по основным политическим вопросам…». «Вы знаете мое мнение, что Вам нет альтернативы, — говорил он и Горбачеву. — Но речь не о личности, о принципе». Ситуация в стране действительно быстро ухудшалась, острые вопросы выкатывались один за другим, и Сахаров считал своим долгом принципиальные вопросы ставить перед Съездом, перед страной.
В своей заключительной речи под занавес первого Съезда народных депутатов, время на которую Сахаров по сути вырвал у Горбачева, он говорил о том, что съезд начался с избрания председателя Верховного Совета и тем самым ограничил свои возможности в формировании политического курса. Он наделил одного человека — так предписывала тогда Конституция — почти неограниченной властью. Это «крайне опасно, даже если этот человек — инициатор перестройки». А если это будет кто-нибудь другой? Ответ на этот вопрос мы сейчас хорошо знаем. Но тогда перед страной стояла грозное, заманчивое и неизвестное будущее. Прожитому не очень сложно было подвести итог. Верховный Совет заполнили свадебные генералы. Он отвлекся от обострения межнациональных отношений. Не задумался над тем, что вторая сверхдержава мира доживает последние дни. Перешагнул через бурные потоки вскрывшейся информации о том, что творилось еще вчера, но не позаботился о том, в чьи руки отдаст власть завтра. Наряду с другими ключевыми постами, в том числе, может быть, и самые опасные. Председателя КГБ. Распорядителей массовой информации. И другие. А стоило лишь вслушаться в скороговоркой произнесенные строчки сахаровского проекта Декрета о власти. Не задумался Съезд и над тем, в чье распоряжение отдает такие взрывные игры, как внешняя и оборонная политика. Толковал о сохранении империи, но не заметил, что если у Союза есть шанс сохраниться, то он — в непростом переходе к федеративному строю. Не занялся судьбой насильственно переселенных народов. Не затвердил главные принципы правового государства. Если всем этим не занялся Съезд в масштабе всего государства сейчас, то где же гарантия, — спрашивал Сахаров, — что этим займутся Советы на своих уровнях? Так он подвел итоги многообещавшего — первого Съезда. Известно, что стены имеют уши. Мы не знаем, сохранили ли стены Кремля в памяти то, что говорил Сахаров и над чем следовало бы задуматься дальновидным людям, волею причудливой игры обстоятельств (часто просто — Его Величества случая) оказавшимся в этих стенах.
В последние три года своей московской жизни Сахаров работал буквально на износ. В воспоминаниях, опубликованных после его смерти, Елена Боннэр писала: «Теперь, когда Андрея Дмитриевича нет, я могу сказать соотечественникам… я была против всех этих выборов, участия в Съезде и прочем. Считала, что как он был сам по себе, так ему и быть — не одним из депутатов, не одним из членов Межрегиональной группы, не одним из членов “Московской трибуны”, а просто Сахаровым. Но уговорить не смогла. Он говорил мне: “Люсенька, надо спасать страну!” И считал, что в новое время его участие во всех новых для нас формах общественного бытия важно и нужно… Придет домой. Я спрашиваю: “Как?” — “Все голосовали «за», один я «против»” — самый частый ответ. “Мемориал”: “Андрей Дмитриевич, только Ваше имя”. А потом — то не получается с конференцией, то не дают разрешения на газету… то кто-то перессорился. “Московская трибуна” — то же самое. Задумали одно, создали другое… Полуссора. И опять — Андрей Дмитриевич. А люди со всего Союза? А письма? Московская депутатская. Потом Межрегиональная. Не пропускал ни одного заседания группы, Координационного совета…» Слова любимого и любящего человека о горе, которое свалилось на нее и стало частью нашей всеобщей беды, трагедии постигшей нашу страну. Я здесь о преждевременном уходе Андрея Дмитриевича из жизни, в которой он многое сделать не успел и не смог.
На рубеже восьмидесятых-девяностых годов прошлого века — говоря коротко и отвлекаясь от немаловажных моментов — не случилось соединения Горбачева и Сахарова. Неверно, что история не знает сослагательного наклонения. Историк обязан рассматривать несвершившиеся варианты. В них — все еще неусвоенные нами уроки для будущего. Если бы то, что Сахаров перечислил как несотворенное, было осуществлено (или по крайней мере были бы предприняты серьезные шаги в направлении к нему), мы, вероятно, имели бы сейчас другую Россию (и, может быть, некоторые другие республики на постсоветском пространстве). Так вот — об одном из неусвоенных уроков. В последнем своем публичном выступлении на собрании МДГ перед вторым Съездом 14 декабря 1989 года Сахаров призывал «возродить к делу перестроечные процессы», возобновить работу над Конституцией. «Был ли подарком правым силам призыв к политической двухчасовой забастовке и будет ли подарком правым силам объявление оппозиции?» — ставил он вопросы. И отвечал: «И с тем, и с другим я категорически не согласен. То, что произошло при обсуждении нашего призыва, — это важнейшая политизация страны…»
О том, почему развитие пошло не в ту сторону, сказано немало справедливых и горьких слов. Внимание исследователей было преимущественно привлечено к ошибкам и просчетам действовавших лиц — к реальности, в которой Горбачев и вожди демократов оказались политически несочетаемы. «Горбачев теряет рычаги воздействия на страну, — записал в 1989 году в своем дневнике Черняев. — И, может быть, пора выбирать: кто он — лидер перестройки или лидер номенклатуры?! Уж очень робко он расстается с прошлым и с окружением. Хотя цену своему окружению он знает…» Что ж, люди несовершенны, и это можно сказать и о Горбачеве, и о Сахарове. Но дело не только в их личной несовместимости, какую они оба в отношении друг к другу старались преодолеть. Для их эффективного взаимодействия требовался не только иной набор личных качеств лидеров перестройки. Ее запускали люди, которые, к добру или к худу, прошли разнообразные превращения на ступенях партийной карьеры. А Сахаров не только отторгался большинством депутатов, но и был не вполне своим в демократической среде, в том виде, какой она ринулась в перемены. Избыточно идеальным и честным, что ли, для народного вождя. Не было востребованных героев. Не было необходимой исторической среды. И лишь в проекте закладывалось российское гражданское общество.
История нередко подводит людей, имеющих власть — или хотя бы толику влияния на нее, — к возможности выбора вариантов своего поведения, от которого зависит и их собственная жизнь, и судьба поднимающихся поколений. Такие возможности возникают редко. Иногда — чтоб вырваться из унылой связки назойливо повторяющихся обстоятельств — раз в эпоху. Иногда еще реже. И длятся они очень короткое время. Если они упущены, возвращается безвременье, когда развитие общества, конечно, не останавливается, но идет скучный процесс медленного и противоречивого накопления предпосылок будущего сдвига. В России, думаю, такие возможности возникали в ХХ веке дважды — в его конце и в начале. Чтобы не пропустить счастливый (или досадный) момент, нужно, чтобы в обществе проявился и заработал сгусток мудрости, ответственности и энергии. Если недостает в должной концентрации хотя бы одного из этих свойств, поезд уходит. И остается только ждать другой состав, не помеченный в расписании. Мыслителям и мечтателям, желающим добра соотечественникам, остается лишь уверовать в силу того, что назвал Сахаров трагическим оптимизмом. И в меру сил, и в силу собственной веры исподволь работать на завтрашний день, когда снова забрезжит перспектива благого разворота. До сих пор я старался говорить о вещах реальных и доказуемых. А в заключение — придуманная фантастическая сценка вроде той, с упоминания которой я начал эту статью. В Москве, или Петербурге, или еще в каком-то городе нашей съежившейся страны встретились два фантазера и сочиняют телефонный звонок человека, обладающего реальной и непререкаемой властью, другому — мудрому и энергичному, одаренному даром убеждать в своей правоте других людей. За их разговором начинается обвал повседневности. Иного проблеска оптимизма для тебя, уважаемый читатель, извини, у меня нет.