Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2021
Об авторе | Антон Александрович Азаренков, НИУ ВШЭ Санкт-Петербург. Поэт, автор двух книг стихов, лауреат премии «Лицей». Предыдущая публикация в «Знамени» — «Левая створка триптиха» (2020, № 11)
Ольга Седакова. Четыре поэта: Райнер Мария Рильке, Поль Клодель, Томас Стернз Элиот, Пауль Целан. — СПб.: Jaromír Hladík press, 2020.
Составленную Ольгой Седаковой книгу переводов «Четыре поэта» можно было бы назвать иначе: поэтов под обложкой собрано, несомненно, пять. Отпечаток творческой личности переводчика в книге распознается почти мгновенно — и в самом подборе текстов, и в их последовательности, и в тематическом круге этой поэзии. «Четыре поэта» — это больше, чем просто переводческая антология — это концептуальное высказывание Седаковой о сущности поэтического перевода, о переводимом материале и в некотором роде — о самой себе. Более того, эта книга, первый тираж которой разошелся моментально, позволяет говорить о ней и как о значимом явлении в нашей — образца 2020–2021 годов — литературной действительности.
Ольга Седакова — не только практик, но и теоретик перевода. В центре ее размышлений находится идея превращения переводческого языка, замкнутого на своей задаче, в направленную речь, когда переводимый текст начинает жить в новой культурной среде, а не просто выступает в роли некоего памятника, интересного только своим наличием. И действительно, все переводы Седаковой отличает какая-то особенная подвижность, как будто эти стихи написаны при нас и для нас. В этих текстах совсем нет той грубости, «деревянности» (лексической, синтаксической и особенно фонической), свойственной многим так называемым профессиональным переводам, когда за дело берется человек, может быть, и осведомленный в тонкостях чужого языка, но полуглухой к звучанию собственной речи.
В случае Седаковой русский текст пишется как бы поверх оригинала, но с неизменным вниманием к нему. Видимо, это внимание (и дистанцию) имел в виду составитель аннотации к книге, называя вошедшие в нее переводы «наукой смирения». Чего мы не найдем в переводах Седаковой, так это заигрывания с оригиналом — формального и, что важнее, семантического, когда путем незаметных подстановок, смещений, каждый раз как будто некритичных, в старую форму вливается чуждый ей пафос.
Понимание Седаковой-переводчиком этики и прагматики оригинала, то есть того, почему и зачем эти стихи вообще появились, — вот что в первую очередь делает ее переводы выдающимися, и только потом — языковое чутье филолога и поэта. Установка на энергию слова — не столько на то, что оно значит, на его имя, а на то, как оно работает и к чему в нас обращается — созвучна самой сути высокого модернизма. В этом смысле переводческий метод и материал в книге, объединившей четырех важнейших модернистских поэтов, совпадают, что позволяет русскому читателю очень близко подойти к этим стихам.
Поль Клодель в одном из своих стихотворений разворачивает аллегорию реки как Премудрости, руководящей силы, ведущей человека к морю, к счастью. Но прочтем первую строфу этого стихотворения как поэтический (и — переводческий тоже) манифест, подходящий, на мой взгляд, и для самой Седаковой:
Выразить реку с ее водой — это нечто: это не что иное, как огромное
непобедимое влеченье
И не что иное — на карте или в мысли — как все без пропусков: поглощенье
Явного и вероятного по ходу теченья.
«Река»
Перевод — это пограничный опыт слова, подсвечивающий — если он выполнен сильным, темпераментным поэтом — кое-какие важные стороны в собственном творчестве этого поэта. Здесь можно говорить о стиле, по которому тут же узнается рука Седаковой — в том числе и в ее переводах, — но не это главное; важно то, что переводится, по какому принципу отбираются тексты. Седакова говорит, что берется за перевод только тех стихов, чья форма возможна на русском языке, но в первую очередь они должны быть ей, как поэту, созвучны. Сложно кратко сформулировать, хотя это как-то интуитивно понятно, что именно объединяет все переводимое Седаковой и в чем состоит избирательность ее вкуса. Но в случае с «Четырьмя поэтами» это сделать проще: в основу всех этих стихов положены три основные темы, точнее, только одна тема в трех ее приближениях — это Бог, его возможность в век Богоотсутствия.
Во-первых, это Бог церковный, догматический — вéдомый. Говорить о Нем так, как говорят Рильке, Элиот и особенно Клодель, прямо и чрезвычайно, в духе самих Евангелий, и в то же время по-средневековому тонко и различительно — чтобы так говорить о Боге в XX веке, а тем более сейчас, требуются большая смелость и особый словарь, который и предоставляют (вернее, заново открывают) нашей поэзии переводы Седаковой:
Наш мир в Его веленье
И среди этих скал
Сестра и мать
И дух реки, дух моря, дух многих вод,
Разреши мне не быть отделенным
И пусть мой вопль к Тебе дойдет.
Т.С. Элиот. «Пепельная среда»
Этот библейский образ — шум многих вод, — который в оригинале более подразумевается, чем прямо называется, встречается и в поэзии самой Седаковой, которая точно так же возвращает вроде бы архаичному языку Писания присущую ему новизну и сенсационность:
Быстрей, чем падает молния,
поразительней,
чем все, что вы видели и слышали и можете вообразить,
прекрасней шума морского,
голоса многих вод,
сильней, чем смерть,
крепче, чем ад.
«Все, и сразу»
Однако, на мой взгляд, более близок Седаковой как поэту другой аспект этой темы — Бог таинственный, неведомый — Бог окрика в тумане (как в «Невменяемом» Клоделя), бескрайнего моря (как в «Марине» Элиота), «Ничего — Никому — роза» (как в «Псалме» Целана): Бог не знания, а узнавания. Лучше всего говорить об этом поэзии получается на своем языке, языке образов:
Что же это лицо, то смутное, то яснее,
Пульс в запястье, то слабый, то сильнее, —
Дар это или ссуда? Дальше чем звезды и ближе чем око
Шепот и смешок между листьями и быстрой стопой
Под сном где вся вода встречается с водой
Т.С. Элиот. «Марина»
В стихах Седаковой тоже заметно стремление обрисовать это ускользающее лицо:
…кто-то бывает и не бывает,
есть и не есть.
Величиной с око ласточки,
с крошку сухого хлеба,
с лестницу на крыльях бабочки,
с лестницу, кинутую с неба…
«Там, на горе…»
или:
Кто говорит,
щурится, лепечет, мигает
за этой невыносимой сиренью,
полоумной от красоты,
а ночью включит
соловьиное светопреставленье?
«Луг, юго-западный ветер»
Думаю, что это напряжение тайны, данное в образе, и сама рефлексия над тем, что может, а что не может этим сказать поэзия, — вот один из стержней творчества Седаковой, а также избираемых ею для перевода стихов.
Но у этой божественной темы есть и третье, очень специальное, измерение; его можно определить строками из Клоделя:
Так, когда кончит богослов и все аргументы сведет,
Когда больше не хочет она говорить — слушайте:
Церковь поет!
«Святая Цецилия»
Этот мотив неразмышляющего «пения» очень близко подходит к одному из самых устойчивых самоопределений поэзии как «музыки», приходящей извне. Недаром рильковский и клоделевский блоки завершаются стихотворениями, посвященными этой до- (или пост-) словесной «музыке»:
Музыка: статуя дышит. Быть может:
образ покоится.
Ты язык, когда языки
кончаются.
Р.М. Рильке. «К музыке»
Достаточно было замолчать, и чтобы кто-то на море пел
И его сопровождали вразброс флейта и дульцимер.
Поль Клодель. «Музыка»
Подборка Элиота заканчивается новым переводом стихотворения «Триумфальный марш», также косвенно указывающим на эту «музыку» — в ее торжественной, победительной ипостаси. А вот стихи последнего из четырех поэтов, Пауля Целана, уже открываются музыкой — знаменитой «Фугой смерти», что только подчеркивает сказанные в предисловии слова о языке Целана как языке пороговом, языке «после Освенцима» — в интерпретации Седаковой, располагающей тексты так, а не иначе, Целан буквально начинает с того места, где другие кончают. Правда, завершается целановский раздел, а вместе с ним и вся книга странной, но все-таки музыкой — глоссолалиями обезумевшего Гельдерлина:
заговори он об этом
времени, у него
вышло бы
только бубнить и бубнить,
ну-ну, ну-ну,
нудада.
(«Паллакш. Паллакш.»)
(«Тюбинген, Генварь»), —
это уже распад старой гармонии, которая бессильна перед «этим временем», додекафонный взрыв — но все еще не молчание.
Тема неземного основания поэтического искусства, его эссенциальной «музыки», Седакову-переводчика интересует не меньше, чем Седакову-поэта:
О тебе я просила на холме Сиона,
не вспоминая
ни ближних, ни дальних,
никого, ничего —
ради незвучащего звука,
ради незвенящего звона,
ради всевластья,
ради всестрастья твоего.
«Музыка»
Эти стихи из седаковской элегии «Музыка» очень созвучны Элиоту и Рильке, а через них — или, может, минуя их — общему первоисточнику — христианской мистике, практически дословно повторяя, например, некоторые места из проповедей Бернарда Клервоского: «При соединении души с Богом Слово является незвучащим, но проникающим, не многоречивым, но действенным, не звенящим для ушей, но ласкающим чувства»1 . Вполне вероятно, что собранных в книге поэтов, а также их переводчика объединяет особая восприимчивость к этому «незвучащему звуку» настоящей поэзии.
И, завершая тему перекличек переводов и творчества Седаковой, приведу одно частное наблюдение. Несмотря на то что большинство переводов, вошедших в «Четырех поэтов», уже публиковались, некоторые тексты были для этого издания заново пересмотрены и изменены — как мне кажется, в сторону большей ясности. В основном это касается Элиота, но не только — например, целановский неологизм «Zwienacht» из стихотворения «Надгробье Франсуа» в предыдущей редакции бывший «предночьем», теперь стал привычным «закатом». Это несет куда больший смысл, чем простое уточнение — это действительно наука переводческого смирения. Но не только переводческого — практически все, что делает Седакова последние полтора десятилетия, стремится к подобному просвечиванию, с сохранением, если не усложнением, внутренней глубины: стихи освобождаются от метафор и требований регулярной формы, гражданская позиция, что хорошо видно по публицистике, напротив, становится все более жесткой, даже обложки книг выбираются самые минималистичные. Некий отблеск этого большого процесса, назовем это процессом прояснения, заметен и в «Четырех поэтах».
И, наконец, пара слов о том, как вписывается эта книга в нынешний отечественный литературный контекст. Когда переводят классиков или снова печатают своих, давно позабытых, обычно говорят, что эти тексты должны что-то «открыть» современности — какие-то нехоженные пути смысла, или формальную новизну, или просто заполнить лакуны в литературном образовании. На мой взгляд, нашей сложной и избыточной современности ничего «открывать» уже не нужно — скорее уж нужно «закрывать». В присутствии этих переводов, дошедших теперь до массового читателя в компактной красивой книжке, как-то неудобно юродствовать, развлекаться самотерапией, перелагать в столбик популярную социологию или заниматься вопросами разнообразной идентичности. И Рильке, и Клодель, и Элиот, и даже «раздробленный» и «непонятный» Целан, от которого любят возводить свою генеалогию многие наши слишком уж «актуальные» течения, представляют собой образцы цельности и завершенности, предлагающие необходимое — и гораздо большее — пространство для ума. Это — собирающие поэты, которых нельзя присвоить, «положить в закладки» на случай, потому что приглянулась тема; в такие тексты, как «Пепельная среда», можно только войти, как входят в собор, и оглядеться. Такой точкой входа и служит седаковский перевод — всегда имеющий в виду куда больше, чем какое-то конкретное стихотворение.
Ольга Седакова — тоже собирающий автор, и в смысле объединенных в одной личности гуманитарных дарований, и в значении той обширной культурной среды, которая формируется вокруг ее имени. Попадая в эту орбиту, сложно без некоторого разочарования воспринимать мысль и письмо, которые движутся медленнее. Это касается и переводов, если в них изначально не закладывается нечто, отвечающее внутренней потребности читателя — потребности сообщения, когда поэзия начинает по-настоящему говорить с нами на нашем родном языке, учитывая все его обертоны и внутренние формы. Эта разметка будущей вещи, включающая и измерение диалога, на мой взгляд, самое ценное качество переводов Седаковой, и книга «Четыре поэта», если читать ее с желанием услышать этот зовущий из тумана голос «то ли женщины, то ли ребенка, то ли Ангела» (Клодель), прекрасный тому пример — и долгожданный всем нам подарок.