Евгений Гришковец. Узелки
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2021
Евгений Гришковец. Узелки. — М.: КоЛибри, 2020.
Новая книга Евгения Гришковца неожиданно стала для меня важным текстом, созвучным периоду пандемии. В сборнике нет ни полслова о вирусе, но написан он за время строгого карантина и, совершенно очевидно, в том же настроении, в котором Гришковец давал интервью этого времени и вел свой сайт-дневник «ОдноврЕмЕнно», — то есть с ощущением глубокой подавленности и редкими просветами надежды. О спектакле «Пока наливается пиво», показ которого был назначен в Петербурге на ноябрь 2020 года, Гришковец в онлайн-дневнике писал, что его пришлось заменить другим «из-за полной потери актуальности». В канве пьесы заложены невозможные в ковидном Петербурге ситуации: бар работает допоздна, пожилая семейная пара только что приехала из Германии, другие персонажи обсуждают, куда бы поскорее «свалить» из страны. Это особенное функционирование спектаклей Гришковца наводит на мысль, что его прямой разговор с читателем и зрителем, спонтанность, искренность, даже нормальная человеческая банальность и повторяемость — как раз то, что мы полностью или частично потеряли во время пандемии.
Почти общим местом в критике и литературном сообществе за последние годы стало снисходительно отзываться о зрелом Гришковце. После того, как двадцать лет назад он получил «Золотую маску» за спектакль «Как я съел собаку» и несколько лет был очень востребован, интерес профессиональных читателей к его творчеству почти только снижался, не считая, может быть, выдвижения на «Большую книгу» с «Отчаянным театром», хотя отзывы на роман тоже нельзя назвать восторженными. Гришковец тем не менее аттестует себя однозначно: «Я вообще только писатель. И признаться в этом даже себе было страшно. Не актер, не режиссер»1 . Целую эпоху спустя после шумного успеха мы видим автора-героя (в случае Гришковца с его театром одного актера, наверное, правомерно говорить о такой фигуре), который кажется для своего возраста удивительно уставшим, и внешне, и внутренне. Велик соблазн прочесть драму, явно звучащую во всех его высказываниях, через непризнание его прозы литературным сообществом, хотя приписывание таких смыслов живому автору — не очень-то наше дело. На поверхности лежат другие проблемы. Вполне открыто Гришковец говорит и пишет о неприятии политической ситуации в России (и в этом смысле двадцать лет, конечно, тоже очень значимы) или о том, как его раздражает «обожествление интернета» с новой манерой общения (а вид коммуникации для автора-героя Гришковца — вообще ключевая категория, и за два десятилетия в этой области все радикально изменилось). Кое-что о Гришковце, возможно, станет понятнее, если сравнить, с одной стороны, его театр с его прозой, а с другой стороны, его тридцатилетнего героя, обаянию которого многие из нас когда-то подчинились, с нынешним пятидесятилетним героем совершенно иной харизмы.
Первый же рассказ нового сборника своим психологизмом больше всего напоминает «Денискины рассказы» Виктора Драгунского, написанные, как известно, от лица мальчика, но его папой. И автор этого рассказа, по большому счету, годится в отцы тому Гришковцу, с которым читающая публика когда-то познакомилась. Но воспоминания-узелки в его книге иногда стирают эту разницу: «Живая ясность таких воспоминаний пронзает время, делает прожитые годы и десятилетия не то что короткими или быстротечными, а попросту несуществующими». «Самый лучший водитель» — один из многих рассказов книги о разочаровании и несбывшихся надеждах: мальчик катался в парке Горького на автомобиле, был уверен, что сам мастерски управляет сложным механизмом, целый год мечтал снова поехать в Москву и вернуться к этим автомобильчикам, прожужжал ими все уши друзьям и родителям, а когда снова увидел их следующим летом, сразу увидел трос, неприкрыто торчащий из-под капота. Автор отказывается смотреть на ситуацию глазами родителя, способного оценить радость, которая все же была, или сделать вывод о том, что разочарование и перерастание — неизбежная часть взросления. Для него эта история — модель всех последующих разочарований, метафоричная в своей основе и этим углубляющая любимое у Гришковца обращение к детству. Метафору можно расшифровывать по-разному. Это машина популярности Гришковца у массового читателя, о которой понятно, за какие ниточки надо дергать (хотя глубина его текстов этими ниточками и этой популярностью вовсе не исчерпывается)? Машина общества? государства?
Может показаться, что драматизм в сюжете об автомобильчике наигранный. Другие рассказы цикла обращаются к материалу, который гораздо увереннее можно назвать общезначимым. Их темы — первый подростковый позор на фоне лощеных карьеристов поздних советских лет, гибель и похороны мальчика из школы, в которой учился рассказчик, рождение собственного ребенка, первое соприкосновение с «космосом» маленькой дочери, «ложь во спасение» психики детей и столкновение с бессмысленной нечеловеческой жестокостью. У раннего Гришковца разного рода милота была на поверхности, а социальные и мировоззренческие бездны из-под нее иногда выглядывали. Сейчас тьма и ужас вышли на передний план.
Герой-рассказчик маневрирует между светом и мраком, позициями взрослого и ребенка. Он уверяет, что не сомневался в смысле жизни с тех пор, как держал в руках «космос» — свою новорожденную дочь, и в этом занимает позицию сильного. Но затем признается, что всегда закрывает «Отелло», не решаясь дочитать до самого страшного. Повзрослел ли герой? Кто здесь по-настоящему ребенок, кто отец?
Принято считать, что Гришковец — весь минус-прием. Хотя долгие годы он умел, например, очень незаметно связать сквозными мотивами детство со взрослой жизнью. И только в новой книге этот прием обнажил, скрыв другие. Последний рассказ этого цикла называется «Свет». В нем рассказывается о том, как герой-подросток пошел на экскурсию в Аджимушкайские каменоломни, и в самой середине пути гид предложила группе на минуту замолчать и выключить фонари. Образ тьмы достигает глубины символа. Эта книга — о свете и тьме, жизни и смерти, о повседневности трагедии. И это «сильно», если использовать любимое слово Гришковца.
Центральная мысль сборника «Узелки» — идея о постоянно приходящих воспоминаниях, которые мы каждый раз, на протяжении всей жизни, ощущаем с позиции себя сегодняшних. Если развить эту мысль, то чисто теоретически можно было бы выстроить сюжет совершенно иначе, показывая разность переживания одного и того же случая в разные эпохи жизни человека. Примерно это происходит в театре Гришковца, когда он во время каждого спектакля немного меняет содержание пьесы, и в результате на записях разных лет мы видим серьезную динамику: его театр стал политкорректнее, современнее и, безусловно, мрачнее. Проза Гришковца техническим корректировкам не подвергается или подвергается плюс-минус в той же степени, что и все остальные книги: перечитывая их, мы вносим в них новые смыслы своей, а не авторской точки зрения. Этот зазор между интерактивностью театра Гришковца и своего рода одномерностью его же прозы, может быть, так и раздражал критику все эти годы. Но с «Узелками» произошла неожиданная вещь. Зазор нивелировался, когда мы все оказались на карантине в довольно похожих декорациях и настроениях, совпавших к тому же с декорациями и настроением автора.
Книга «Узелки» — напряженный текст об «узелках» памяти, и сам Гришковец (как художественный образ) в нынешней ситуации стал таким «узелком» воспоминаний о нормальной жизни, о том, каким в ней был он и какими были мы.
1 Пульсон К. Вспоминать — опасное занятие. Евгений Гришковец — в коротком списке премии «Большая книга» // Российская газета. 4 октября 2018. https://rg.ru/2018/10/04/evgenij-grishkovec-o-romane-teatr-otchaianiia-otchaiannyj-teatr.html