Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2021
Дмитрий Бобышев. Петербургские небожители. Книга поэм. Нью-Йорк: Liberty Publishing House, 2020.
Вот что пишет об этой книге автор: «…ближе к осени издатель Илья Левков выпустил книгу поэм “Петербургские небожители”. Она вышла в издательстве “Либерти” в Нью-Йорке, <…> со стильной обложкой и четкой графикой текстов».
Дмитрий Бобышев предваряет издание статьей, в которой говорит о принадлежности своей поэзии к традиции «прекрасной сложности» (по аналогии с «прекрасной ясностью» Михаила Кузмина): «…я именую этот, на мой взгляд, большой стиль советского межвременья “ленинградским барокко”. В отличие от прекрасной ясности акмеизма, оно предполагает прекрасную сложность. Увы, это барокко не “петербургское”, а именно “ленинградское”, но таковы оказались хронотопы наших существований!» И если говорить о современном состоянии поэзии, то потребность в «прекрасной сложности» никуда не делась, в том числе и как часть читательских ожиданий.
В одном из интервью Бобышев так рассказывает о замысле книги поэм «Петербургские небожители»: «Я осваивал принцип циклического построения, глядя, как на наших глазах это делала с “Полуночными стихами” Ахматова. Так, например, восемь восьмистиший составили у меня цикл “Траурных октав”, посвященных ее памяти, но в книгу они не вошли, поскольку и так хорошо известны из-за мема “ахматовские сироты”.
В книгу вошли несколько таких укрупненных форм. Они представляют собой развернутые описания, как, например, в “Цветах” и “Мгновениях”, с обязательным развитием сюжета, с драмой и состязанием красок, с нарастанием и неожиданным поворотом смысла и обнаружением в нем чего-то невиданного и небывалого. Или как в “Волнах”, где происходит медитативное чередование строф (каждая из семи строчек) с попытками доискаться до внутреннего смысла великого действа…».
Таким образом, для самого Бобышева его поэмы представляются развитием цикла стихотворений, рождаются из циклов, в результате они полифоничны, многоголосы, полиметричны.
Вошедшие в книгу поэмы написаны в разное время, даже в разные эпохи. Все время кажется, что нужно делать академическое издание с комментариями. Такое же чувство творимой легенды возникает еще разве что при чтении Андрея Таврова. Пышное «ленинградское барокко», причем «Звери св. Антония», например, жаждут воплощения в скульптурных образах (Михаил Шемякин это почувствовал и сопроводил первое издание поэмы своей поистине монументальной графикой). Термит-муравей уже и самому тексту передает свою форму. Иллюстрации Шемякина подсказали и еще одно соответствие поэмам Дмитрия Бобышева, на этот раз в искусстве кино: фильмы Сергея Параджанова с архаичной, от немого кино идущей традицией давать название каждому эпизоду. Каждая часть (фрагмент) поэмы оказывается завершенной — но все вместе обретают новый смысл за счет перекличек мотивов. Главы поэм — как отдельные эпизоды, законченность каждого подчеркнута заголовком.
Поэмы Бобышева можно назвать «маленькими поэмами» по аналогии с пушкинскими «Маленькими трагедиями». Немного страшно — как впишутся в современность тексты, написанные во времена, когда «за ништяк» еще означало «ни за что, безвинно»?
В «Книге поэм» много раз встречаются поэтические окказионализмы, например, в «Звездах и полосах»: «затопил переливною зеленью селезня» — «переливная», а не переливчатая зелень птичьего оперенья передает и цвет воды, и огромность озера Мичиган (переливается через край, бескрайнее, «водяной окоем»). Ряд поэм можно назвать импрессионистическими. Показательно название «Мгновения» — в них отражены попытки зафиксировать в слове мгновения и их сменяемость, словно на ленте кинематографа. «Жизнь кадета Евгения Гирса» — традиционная небольшая поэма-биография, в поэме «Небесное в земном» прослеживается (как ее подспудное, подводное течение) столь любимый Ахматовой сюжет «невстречи», печали по утраченной любви.
Отдельного отзыва заслуживает поэма «Русские терцины», в которой Бобышев вслед за Цветаевой и другими предшественниками разоблачает «тоску по родине». Мысли и хлесткие определения поэмы, написанной в семидесятые годы прошлого века, не утратили актуальности до сих пор, а решение писать ее терцинами, связанными не столько с поэмой Данте, сколько с пушкинским подражанием Данте, заставило дисциплинировать и стих, и мысль. Жесткий каркас оригинальной строфики как нельзя лучше соответствует желчным размышлениям автора о прошлом, настоящем и будущем России.
Бобышеву в поэмах удается одухотворить равно высокое и низкое, воздушный шар и тыкву, человеческую жизнь и таблицу Менделеева.
Для меня более близкими оказались поэмы ранние, 1960–1970-х годов. Мне кажется, что в них есть «легкое дыхание», другим поэтом названное главным признаком красоты. Да и мотивы полета и крылатых созданий — сквозные для всей книги.