Сергей Гандлевский, Ирина Евса, Александр Киров, Ольга Славникова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2021
Сергей Гандлевский
Ничего забавного, соответствующего названию рубрики, мне на память не приходит, но почему в очередной раз не расписаться в добрых чувствах, коль скоро подвернулся случай?!
«Каждый кулик свое болото хвалит», — не вижу в этом ничего предосудительного: я ведь благодарю «Знамя» не в упрек другим глубокоуважаемым литературным журналам! Я человек привычки, и мне нравится, что есть «Знамя» и не надо ломать голову, куда бы пристроить новый опус, будь он в строчку или в столбик.
Стихам (такое уж это искусство) редактор, как правило, не нужен, а прозе может пойти на пользу — так что спасибо Елене Хомутовой! Но я вернусь в отдел поэзии. По-моему, печатать большие подборки — обыкновение именно «Знамени» (я, во всяком случае, с такой щедростью столкнулся лишь здесь). Это очень тонко, правильно и профессионально: судить о поэте по считаным вещам трудно. Спасибо Ольге Юрьевне Ермолаевой и ее начальству за проницательность.
И, вопреки всему только что сказанному, спасибо вдвойне, что журнал не пренебрегает и моими гомеопатическими дозами!
Желаю всем сотрудникам «Знамени» — здоровья в первую очередь, и в придачу — благополучия и талантливых рукописей! И под конец, зарапортовавшись и привив к советскому лозунгу грамматическую ошибку Лермонтова, воскликну: пусть крепнет и процветает из «Знамя» «и света рожденное слово»!
Ирина Евса
Надо сказать, что перед тем как стать постоянным автором журнала «Знамя», я много десятилетий была его упорным и пристальным читателем.
Мама заведовала библиотекой в школе, где я училась, и выписывала на эту библиотеку все толстые журналы, тотчас же («то вместе, то поврозь, а то попеременно») попадавшие в наши с ней заинтересованные руки.
От природы обладавшая высокой скоростью чтения, я в первую очередь проглатывала все строки в столбик во всех временно проживающих в доме журналах (с точки зрения качества текстов, сообразно моему тогдашнему вкусу, я выделила три: «Новый мир», «Знамя» и «Звезду»); затем наступало время прозы, неизменно вызывающей столкновение интересов.
«Зачем ты взяла “Знамя”, я же читаю там повесть?» — мама.
«Но ты только на шестидесятой странице, а я уже на сто первой!» — я.
«Сколько раз говорил вам обеим: читать за едой вредно!» — отец.
Чтение (и за едой, и в трамвае, и в любую свободную минуту где угодно) любимых журналов я продолжила и потом, вплоть до нынешнего дня.
Возможно, кому-то это покажется странным, но ни в один из читаемых и почитаемых мною журналов отправить подборку собственных стихов мне даже в голову не приходило.
Думаю, это было соединением полного отсутствия здорового тщеславия (чем нисколько не горжусь, но о чем и не сожалею) и внутренней гордыни. Огромную роль в этом сыграла моя (предельно деликатная, но твердая в убеждениях) бабушка, внушившая мне с самого детства: не надо предлагать, если не просят; не следует ходить туда, куда не зовут. Не шла и не предлагала.
«Ибо все, что суждено нам, / Вовремя приходит в срок» — написал Александр Межиров. Это «вовремя» пришлось на самое начало двухтысячных, когда на Волошинском фестивале передо мной предстала Ольга Ермолаева — сочетание, как мне тогда показалось, яркой, экзотической бабочки, неустанно вершащей свой замысловатый, кружевной, порхающий танец, и строгой, замечающей каждую деталь Мэри Поппинс.
Никто на моей памяти так внимательно не слушал стихи, как она.
Никто так быстро и точно не реагировал на лучшие строчки. Никто с таким тактом и сочувствием не говорил правду начинающим поэтам на мастер-классах. И никто (это я знаю на опыте собственных публикаций в «Знамени») столь блестяще не формировал присланную автором подборку, зачастую находя для нее и самое точное, попадающее в «десятку» название. Мне так же трудно представить себе журнал без Ольги Ермолаевой, как и Ольгу Ермолаеву без журнала «Знамя», которому она отдала столько сил и — безусловно — любви. «Знамя» стало для меня на многие годы домом, а Ольга Ермолаева — другом.
Но, если бы всего этого не случилось, я все равно была бы счастлива, что журнал дожил до своего девяностолетия, что публикация в нем по-прежнему — некий камертон для автора, что все, кто причастен к его сохранности в не самое лучшее для литературы время, готовы приложить мыслимые и немыслимые усилия для того, чтобы жизнь его длилась и длилась. Именно этого я желаю всем сотрудникам «Знамени», всем нынешним и будущим авторам и всем его читателям.
Александр Киров
Так сложилось, что для меня журнал «Знамя» — это не здание редакции, не Воротниковский переулок и даже не Москва. Более того — не мягкий переплет темно-зеленого цвета.
В Москве я бываю редко, наездами. Добраться до редакций журналов, где публикуюсь, каждый раз собираюсь, но все никак не успеваю. Впрочем, в редакции «Знамени» один раз я все же был. Декадентского вида женщина, выдававшая мне авторские экземпляры, на мой вопрос, нельзя ли два, очень серьезно ответила:
— Вы находитесь в редакции самого либерального журнала. У нас можно все.
А больше в тот раз я никого и не застал. Увидел двери с табличками. На табличках — фамилии людей, с которыми я к тому времени был знаком лично: Чупринин, Иванова, Курчаткин, Холмогорова… С чувством выполненного культурного долга я отправился путешествовать дальше. Привез авторские экземпляры домой. Один подарил, один потерял. Пустил по рукам во время встречи с читателями вельской библиотеки — обратно не получил. Не полицию же вызывать? И я расстался с авторским экземпляром с той же либеральной легкостью, с какой стал его обладателем.
С Анатолием Николаевичем Курчаткиным судьба нас свела на Форуме молодых писателей в Липках. Туда я попал человеком уже не самым молодым, «на излете» возрастного ограничения. Для меня это было третье участие в Форуме. До этого бывали и досадные промахи, и прорывы в виде выдвижения меня на издание книги от журнала «Москва». Тогда я поработал в семинаре М.М. Попова и В.В. Артемова. Правда, книга все никак не выходила. И я решил обсудиться в «Знамени». С Анатолием Николаевичем мы быстро нашли общий язык. Дело в том, что Курчаткин был лично знаком с Николаем Рубцовым. По Рубцову я защитил в 2004-м кандидатскую диссертацию. И не утратил интереса к живым свидетельствам о поэте. Так и разговорились. А.Н. Курчаткин и С.Г. Боровиков (они тогда вместе руководили работой семинара) со вкусом разобрали мою военную повесть «Караван душ». Не то чтобы участники семинара были от нее в восторге, но обо мне еще раз напомнили руководителям фонда СЭИП — и вышла книга «Витька выбирает родину». Через год я еще раз принял участие в семинаре «Знамени». Тогда в программе Форума была, помню, презентация этой моей книги. Курчаткин и Боровиков как раз ее и представляли. А вот когда дошла очередь до подведения внутренних итогов семинара, сказали мне четко: пора, мол, тебе заканчивать с этапом ученичества, иди-ка ты в люди. И пошел я в люди.
За год до этого, все там же, на Форуме в Липках, встретился в Сергеем Ивановичем Чуприниным. Набравшись смелости и наглости, подарил главному редактору «Знамени» свою немецкую книгу, вышедшую стараниями Евгении Жмурко в издательстве «Za-Za». И рукопись повести «Полночь во льдах». С этой действительно очень близкой для меня повестью у меня вышел целый роман. «Полночь во льдах» — единственное произведение, которое я писал безотрывно, «запоем», был уверен во всевозможных достоинствах своего любимого дитяти… На что Сергей Иванович, встретив меня в последний день работы Форума, мягко заметил, что повесть эта в журнале «Знамя» опубликована быть не может.
— Однако вы интересуете нас как автор.
Это подействовало на меня отрезвляюще и жизнеутверждающе.
Через год, в завершение моей липкинской эпопеи, мы стояли с Сергеем Ивановичем на крыльце пансионата. Там Чупринин познакомил меня с Евгением Анатольевичем Поповым, который отнесся ко мне с живым интересом, сказал, что и сам хотел со мной познакомиться.
Сергей Иванович при этом кивнул и заметил, что не часто человека в течение двух месяцев печатают «Октябрь», «Знамя» и «Новый мир». Я приосанился. Чупринин посмотрел на меня и мягко заметил:
— Вы только не думайте, что так будет все время.
И это снова подействовало на меня отрезвляюще и жизнеутверждающе.
Между Форумами были встречи в 2013 году на подведении итогов премии Белкина, где я получил награду в номинации «Выстрел» и познакомился с Натальей Борисовной Ивановой; в библиотеке Рудомино, где мне вручили премию «Знамени» по итогам 2015 года; и на Московской книжной ярмарке, куда меня пригласили поучаствовать в круглом столе, посвященном повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда», и где я наконец-то смог повидать Елену Сергеевну Холмогорову, моего тонкого и терпеливого редактора, с которым общался, наверное, больше других, но только в формате переписки. А еще недели, месяцы и годы сомнений, противоречий, ощущения оторванности от всех и вся, затерянности в снегах и тьме Севера. И письма, суть которых можно свести к двум суждениям: работа не удалась и работа удалась. Примерно пятьдесят на пятьдесят.
Вот видите. Сел писать про журнал в честь его юбилея, а написал про себя. Получилось сочинение на тему «Что “Знамя” значит для меня». Или еще точнее: «Что “Знамя” мне дало».
Много интересных знакомств. Шесть публикаций. Две премии. Членство в Русском ПЕН-центре. Книгу Курчаткина «Чудо хождения по водам» с авторской подписью. Книгу Чупринина «Признательные показания» с авторской подписью. Несколько дельных советов метафизического характера. И единственное и неповторимое чувство, ради которого по ту сторону добра и зла и затевается все это дело под названием «литература». Все еще затевается.
Чувство присутствия читателя, ощущение того, что ты не ни-в-никуда, что ты не один.
Ольга Славникова
Середина девяностых. Казанский вокзал, утро, стеклянистое пыльное солнце, переполненная урна, напоминающая, из-за нарядной шелухи от шоколадных батончиков, новогоднюю елку. В Москве у меня чуть более суток до поезда в Адлер. Перехватываю из одной покрасневшей ладони в другую тяжеленький чемодан, и главное в нем — папка с двумя экземплярами повести, которую мечтаю опубликовать в журнале «Знамя».
В то время я работала — и уже печаталась — в журнале «Урал». Порядки знала: неизвестного автора сперва отдадут на внешнее рецензирование (вот были же бюджеты!), потом, может быть, прочтут в редакции. Процедура месяца на три, не меньше. И все же я дозвонилась из Екатеринбурга в отдел прозы «Знамени», спросила разрешения принести рукопись лично. Какого чуда я ждала от этой встречи? Да хотя бы увидеть редакцию изнутри. Зафиксировать себя на местности. Попасть в святая святых.
К нам в «Урал» народ ходил запросто, без звонка и с улицы. Да и все было просто. Башни рукописей на редакторских столах, повсюду кружки с дегтем позавчерашнего чая, электрическая пишущая машинка, хромая на две клавиши, и другая, в ржавчине и позолоте, весом как заводской станок, издававшая, при попытке напечатать на ней письмо, стариковское чавканье как бы вставных челюстей. Помимо рассказов и романов, посетители оставляли в редакции проездные, непарные перчатки, фонарики, ножики, таблетки, собачьи поводки — культурный слой, копившийся в шкафах. На вешалке в «прозе» которое лето болтался истянутый в веревку вязаный шарф, неизвестно чей, и медленно раскачивался под лопотание ушастого вентилятора, прозванного Микки Маус. Я любила эту нашу рабочую простоту, родные деревянные запахи истертого паркета и пересохшей бумаги, тихие струйки телефонных звонков, стилистические головоломки на машинописных страницах…
Упоительная июльская Москва! Шлепанье и радуги фонтанов, напоминавших на солнце горящие люстры; знаменитые фасады и сомлевшие цветники; речная гладь с серебром, по которой белейшие облака плыли, казалось, в обратной перемотке, не так, как по небу… Карта, по которой я прокладывала путь, все время разворачивалась, полотнищем путалась в ногах. Кажется, мне нужна была улица Никольская. И, кажется, я опаздывала. Дальше из-за волнения все запомнилось плохо.
Что я ожидала увидеть в редакции одного из ведущих «толстяков»? Мысленно я обставила ее по подобию Министерства культуры Свердловской области: упитанная кожаная мебель, ни пылинки в стерильном солнечном луче.
…Заваленные лохматыми рукописями редакторские столы. Кружки с гуашью высохшего кофе. Родные деревянные запахи. Где-то щелкает, чавкает, содрогается, как дернувшийся товарняк, металлоемкая пишущая машинка. На вешалке чья-то бурая цигейковая шапка с совершенно собачьим выражением ушей. Чувство было такое, что где-то в коридоре имеется дверь, ведущая в нашу «прозу». Помню, я подумала тогда, что все «толстяки» — в Москве, Саратове, Новосибирске, Петербурге — это такие порталы, сообщающиеся сосуды, и что есть у системы, помимо выпуска номеров, еще какая-то функция, которой пока не понимаю. Судя по активности, с какой впоследствии разрушали портал за порталом, функция была серьезная. Система армировала литературу на огромном пространстве, давала ей быть единой. В середине девяностых такое разрушение казалось невозможным.
В редакции «Знамени» я пробыла недолго, полчаса — ровно столько уделяли в «Урале» новому автору с улицы, если не горел график. Мне тогда очень хотелось, чтобы небожители, кого увидела там, стали людьми из моего настоящего. Но то были люди из моего будущего. Высокий брюнет с мельхиором в волосах, на ходу споривший о чем-то с трепещущей в пальцах страницей, был, я уверена, Карен Степанян. Потом он будет заказывать мне критические статьи, исподволь тренируя и мягко влияя, а когда мы потеряем его в восемнадцатом, куча замыслов растворится в оставшейся от него пустоте. Наброшенный на спинку стула льняной пиджачок с вышивкой относился, вероятно, к Наталье Борисовне Ивановой. В перспективе коридора проплыла, сверкнув очками, осанистая тень отца Гамлета: главред — поняла я тогда по реакциям. А принявшая у меня папку милая, плавная женщина с улыбкой породистой кошки — это, конечно, была Алена Холмогорова, ныне мой чуткий редактор и добрый друг, которому доверю и секрет, и роман.
Покидая «Знамя», я пополнила тамошний культурный слой горбатеньким зонтом с одной поломанной лапкой. Пропажа обнаружилась, когда небо над Красной площадью рухнуло стеной воды. Вскипевшую брусчатку будто окатывали с мылом, и по этим скользким горбам я кое-как добралась до ГУМа, купила новый зонтик, желтый, дорогущий. Радовалась одному: папка моя в сухости и в безопасности.
Зонтик тот, солнечный на просвет даже в затяжные дожди, служит до сих пор. А повесть мою тогда так и не напечатали. Но после выяснилось, что и я была для коллег человеком из их будущего. Интересно, вспомнит ли кто-нибудь синее платье в белый горох, круглые сережки и квадратные очки?