Неопубликованные заметки разных лет. Публикация, вступление и комментарии Александры Попофф (Баклановой)
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2021
О публикаторе | Александра Григорьевна Попофф (Бакланова) — российская и канадская писательница, журналистка, автор четырех литературных биографий на английском языке. Книги Попофф изданы во многих странах и удостоены литературных премий. В 1982 году окончила Литературный институт им. А.М. Горького, работала в «Литературной газете». В 1989 году в издательстве «Современник» под псевдонимом Ланина была опубликована книга прозы «Судьбы скрещенья». Имеет магистерские степени по английской литературе и славянским языкам и литературам; преподавала в Канаде в Саскачеванском университете.
Григорий Яковлевич Бакланов не вел дневников. Записные книжки у него были, хотя записи он делал нерегулярно. Разбирая архив отца перед тем, как отдать материалы в РГАЛИ, Литературный музей и Пушкинский Дом, я оцифровала некоторые его записи разных лет. В 1960-е годы к Григорию Яковлевичу обратились рабочие с московского карбюраторного завода «ЗИЛ»: им упорно отказывали в установлении памятника с именами погибших в Великой Отечественной войне на территории завода1 . Теперь уже немногие помнят, что устанавливать памятники и памятные знаки погибшим воинам долгое время запрещалось. Бакланов стал разбираться, ходить по инстанциям, документировать формулировки отказов. Здесь приведены лишь основные записи без фамилий и подробностей, которые вряд ли сейчас нужны.
Из записной книжки 1960-х годов
Запрещали установить во дворе завода памятник тем, кто погиб на фронте. Удалось мне добиться2 .
— Нельзя превращать Москву в кладбище, когда будет общий памятник на Поклонной горе, а парткомы должны набраться мужества объяснить это рабочим.
— Рабочие говорят, а вот на Шарике3 установили, не посчитались с запретами. Когда собираются ветераны, 90% разговоров о том, что не установлен памятник. Сыновья погибших отцов работают на заводе.
— Нельзя Москву превращать в кладбище.
* * *
Первые очерки и повесть Григория Яковлевича «В Снегирях», вышедшие в 1950-е годы, были о колхозной деревне. В дальнейшем он не включал эти ранние вещи в собрания сочинений. Но с людьми сохранял связь. И вот колхозник, сыновья которого погибли на фронте, попросил помочь. Бакланов был человеком твердым, и если брался за дело, то доводил его до конца. Публикуемая запись была сделана в 1960-е годы.
Покровский район, деревня Шалимовка.
Сусанов Фома Афанасьевич. За одного из погибших сыновей получает пенсию 17 рублей. Имеет хозяйство 0,15 га, числится главой семьи.
В начале 1956 года дочь Надежда вышла замуж за односельчанина Теряева А.П. Зять вошел в дом. Двое детей <…> Теряев — коммунист. До февраля 1965 года работал в колхозе «Путь к коммунизму». В феврале уволился без согласия правления. Надежда работает в колхозе за 65 рублей. Выработала 844 трудодня.
18 апреля 1965 года общее собрание колхозников приняло устав с/х артели с дополнениями, в которых есть такой пункт: «Если один трудоспособный член семьи добровольно уйдет из колхоза, уменьшать приусадебный участок до 0,15 га». Сусанову Ф.А., имеющему до зятя 0,28 га, уменьшили [участок] до 0,15 га.
19 июня обращался в «Правду». По поручению райисполкома заявление в «Правду» проверяла старший землеустроитель <…> Райисполком ответил, что участок урезан правильно, в соответствии с уставом.
9 февраля 1966 года на отчетно-выборном собрании вернули участок.
* * *
Фотография погибшего на фронте брата, Юрия Фридмана, всегда стояла на книжной полке отца. «Тоска по брату — это прошло у меня через всю жизнь», — сказал Бакланов в одном интервью4 . Судьба брата послужила исходной точкой для многих произведений Бакланова, в том числе для романа «Июль 41 года», повестей «И тогда приходят мародеры» и «Навеки девятнадцатилетние». Юрий Фридман, вступивший в московское ополчение в первые дни Великой Отечественной войны, был студентом исторического факультета МГУ. На мемориальной доске истфака есть и его имя5 .
В июле 1992 года «Вечерняя Москва» напечатала статью о готовящейся многотомной Книге Памяти с именами погибших в Великой Отечественной войне. Для того чтобы имя его брата, пропавшего без вести в октябре 1941-го, было включено в книгу, понадобились многочисленные справки. Военкоматы Бакланову не отвечали. Наконец, потеряв надежду вовремя получить разрешение, он обратился к первому заместителю министра обороны Андрею Кокошину. Из публикуемого письма исключены номера телефонов и некоторые фамилии.
Многоуважаемый Андрей Афанасьевич!
Хотя просьба моя не связана с тем, что входит в круг Ваших непосредственных обязанностей и забот, я, зная Ваши человеческие качества, решился обратиться к Вам, поскольку в огромной пирамиде военкоматов и должностных лиц не нашлось ни одного, кто бы в этом деле добросовестно исполнил свой долг.
Вы знаете, что создается Книга Памяти к 50-летию Победы. Брат мой, Фридман Юрий Яковлевич, студент 1-го курса исторического факультета МГУ, в первые же дни войны пошел в ополчение, был командиром орудия 975-го артполка (по другим сведениям — 996-го артполка) 8-й Краснознаменной дивизии Московского народного ополчения. На мраморной доске на историческом факультете МГУ среди имен павших за Родину, пропавших без вести — его имя.
Но для внесения в Книгу Памяти потребовался целый ряд данных, скорей даже — официальное подтверждение, что данных нет. На протяжении ряда лет я запрашивал Подольский архив, ответа не получил ни разу. По приказу министра обороны для Книги Памяти это должен был теперь сделать Краснопресненский военкомат (ныне 1-й отдел Центрального окружного ВК), куда я обратился еще летом прошлого года. До сих пор это не сделано.
Вот данные, которые известны мне:
К 40-летию Победы в «Известиях» был напечатан очерк Э. Максимовой о студентах-ополченцах, после чего она сообщила мне, что жив человек, который на фронте знал моего брата. Тогда же он был у меня, Косолапов Борис Ефимович. Рассказал следующее: группой в 30 человек они выходили из окружения в районе дер. Уварово юго-восточнее Ельни и станции Коробец. В разведку, чтобы узнать, есть ли в лежащей на пути деревне немцы, пошли мой брат Ю. Фридман и еще один студент-историк А. Осповат. Оба погибли в разведке или пропали без вести.
Не так давно в Вязьме отряд «Поиск», который возглавляет Буланова Вера Михайловна, откопал сейф политотдела 8-й Краснопресненской дивизии. В списках личного состава там есть фамилия моего брата, он был комсомолец. Несмотря на многократные обещания по телефону, мои письма с просьбой выслать записку, заверенную военкоматом, ничего я не получил <…> Объяснения не нахожу, просто упираешься в стену.
До 50-летия Победы остался год и два месяца, то есть столько же примерно, сколько я занимаюсь этим делом. А если даже прибудет справка из Вязьмы, предстоит проделать весь долгий путь: Краснопресненский РВК, Подольский архив — ответ пошлют уже по месту моего жительства, то есть в РВК Октябрьского района <…> Не сомневаюсь, что за это время Книга Памяти успеет выйти. Брат мой пал за Родину, и люди, к которым я обращаюсь, живы и живут на земле благодаря таким, как мой брат, отдавшим свои жизни.
Убедительно прошу Вас, многоуважаемый Андрей Афанасьевич, дать поручение, чтобы в оставшиеся сроки, которые исчисляются уже двумя-тремя месяцами, было завершено это дело и в итоге возникла бы возможность занести имя моего брата в Книгу Памяти по той самой декларации — «Никто не забыт…». Жизнью и смертью своей (а погиб он в 20 лет) он это заслужил.
С глубоким уважением и благодарностью,
Бакланов Г.Я.
2 марта 1994 г.
Правительство Москвы
Центр Книги Памяти Москвы
18.07.1994 Бакланову Г. Я.
Уважаемый Григорий Яковлевич!
Сообщаю, что имя Вашего брата Фридмана Юрия Яковлевича, не вернувшегося с полей сражений Великой Отечественной войны, будет внесено в Книгу Памяти Москвы, том 15.
Руководитель Центра В. Иванов
Получив 15-й том Книги Памяти, где опубликовано было имя его брата, Григорий Яковлевич приписал от руки на бланке официального ответа: «Стоит на книжной полке позади фотографии». Теперь фотография Юры Фридмана хранится в Еврейском музее и центре толерантности в Москве. А 15-й том Книги Памяти с закладкой Григория Яковлевича «Мой Юра» — в книжном фонде Литературного музея.
Отдельные недатированные записи
- Всем людям будет грозить страшная опасность потерять свои права, если они когда-либо молча согласятся с тем, что кому-то одному, одному из них, будет в этих правах отказано, какое бы отвращение и ненависть люди бы ни испытывали к тому, за что он выступает.
Так бывало уже в истории людей. Так уже начиналось, когда люди, молча отвернувшись, приносили в жертву одного. И тем самым давали право расправляться с ними со всеми.
- Можно оспаривать любое мнение, но нельзя включаться в группу, старающуюся заставить замолчать кого-либо, подвергнуть гонениям кого-либо или какую-либо группу населения.
- Нельзя в борьбе с противником, во имя великой цели победы над ним даже, использовать подлые средства, его методы. Так как даже в том случае, когда ты победишь противника, ты все равно окажешься побежденным им. Потому что переняв его средства и методы, взяв их себе на вооружение, ты станешь после победы на его место; победив его, ты станешь им. Средства имеют способность в ходе борьбы сами становиться целью. Так бывало.
* * *
Только в обстановке общей подозрительности и секретности могут твориться самые уму непостижимые вещи, которые по результатам своим куда гибельней предательства, поскольку все сразу становится запретно, и не только критике, но ничьему трезвому взгляду нельзя проникать за завесу секретности, любой интерес к запретности становится подозрителен и небезопасен. И постепенно люди перестали приближаться, потому что через эту завесу секретности, как электрический ток высокого напряжения, пропущен страх.
Военный сюжет, «Приказ»
Предполагаемая дата публикуемой записи — 1970-е годы. Сюжет остался неразработанным.
Совершенно чистый, молодой, только что из училища лейтенант, которому в бригаде предложили стать адъютантом (сцена с писарями, обгоревшая медаль). Он отказался, стесняясь, он мечтал о подвигах. Его обед с комиссаром полка или комбатом. Приказ. Сержант, заменявший его в должности, объясняет смысл приказа (где-то доложили, что деревня взята — или даже по ошибке писаря так вышло, а она не взята и потому взять приказано). Лейтенант решается или, наоборот, не решается протестовать (в его возрасте обвинение в трусости страшней смерти. В сущности же, от него требовалось гражданское мужество.) И вот, вместо гражданского поступка, он совершает героический подвиг на поле боя, погубив почти весь свой взвод и сам погибнув, такой прекрасный, такой способный к хорошему мальчик.
Если бы он остался жив, его, быть может, еще призвали бы к ответственности. Но он погиб, взяв деревню. И его возвысили посмертно, тем самым и себя возвысив, придав смысл и значение тому, что ни смысла, ни значения не имело. (Быть может, подано было как вторичное взятие деревни, не знаю.)
У истока события, так сказать, первый камешек с горы столкнул тот самый писарь, который смотрел на обгоревшую медаль, размечтался и написал название невзятой деревни.
А потом сверху позвонили:
— Вы что, без приказа отошли? Мне докладывают, там немцы.
И пошло, и поехало по цепочке. И вот так докатилось до лейтенанта, который стал героем.
Невошедшее
Человек, находящийся во время войны в тылу, нормально завтракающий и обедающий, да еще он имеет возможность читать газеты, сравнивать сообщения и обсуждать их, такой человек очень переживает, болеет за Россию, порой ни о чем другом не может думать, как только о ней <…> Но думы о России и сознание некоей неловкости своего положения все же не мешают ему в нужный момент, когда опасность, эвакуироваться с возможными удобствами и преимуществами, перевезти семью, себя и вещи в тыл, чтобы там сохранить себя для России, для Родины.
А солдат на фронте меньше всего думает о России. Это все в глубине его, в основе всего, что он делает, оно так глубоко и органично, что он как бы не вспоминает о ней. А думает он о вещах повседневных, житейских, на старшину иной раз зол больше, чем на немца. Захваченный общим отступлением, он отступает и как бы даже очень охотно. В самые, казалось бы, трагичнейшие моменты для Родины бывает счастлив своим маленьким счастьем оттого, что на разгромленном молокозаводе удалось захватить с собой несколько банок сгущенного молока. И ничего ему не неловко и не стыдно, даже в своей деревне курицу украсть: тут совсем другой счет. Он только никуда не эвакуируется с семьей и вещами, а, остановившись на рубеже, где приказано, вот тут и примет бой и, может быть, свою смерть, которая, конечно, исхода войны не решит, но в общем счете войны, сложенная со всеми такими же точно солдатскими усилиями, жизнями, смертями, решает все.
Забытый ритуал
Эта запись была сделана на совещании в Союзе писателей.
Есть предложение избрать. Есть предложение согласиться.
Чудная постановка, копирующая более высокие инстанции.
Позвольте с чувством большой радости сообщить вам… Вносятся на рассмотрение следующие вопросы. Какие будут соображения? Считается принятым. Есть такие соображения на этот счет. Есть такие рекомендации. Кто против? Кто воздержался? Кто за? Товарищи, позвольте мне по поручению…
Аплодисменты не по смыслу, а при упоминаниях и в нужных местах, которые точно и привычно угадываются и теми, кто на трибуне, и теми, кто в зале. Зал аплодирует президиуму, президиум тоже аплодирует — залу, возвращая ему эти аплодисменты, относя их не на свой счет и т.д.
Всегда авансом.
Выражает твердую уверенность. Не сомневается.
Поэзия — это испытанный способ выражения дум и чувств народа…
Отдельные записи
Ничего не представляющий из себя человек. И вдруг ему предлагают стать сотрудником. И это дает ему власть над людьми, ставит над ними. И он, маленький, из самых последних, вдруг самоутверждается в своих глазах, сознание своей негласной власти над людьми пьянит. И вот он уже властный и жестокий, страшный для соседей и сослуживцев. А случись перемены, случись, что его отставят, он уже сам, по своей инициативе будет следить за людьми, все слушать, все запоминать и ждать, ждать, когда это пригодится, когда вернется к прошлому. Тогда уж он за все возьмет полной мерой, за все свое вынужденное безделье, за то, что его чуть было не сделали никем.
Ставшее привычным определение своего сегодняшнего положения по тому, как на него взглянул при встрече тот или иной стоящий у власти человек. И эти пустые для дела и дорогостоящие совещания в то же время совершенно необходимые людям, делающим карьеру. Тут они встречаются, тут многое определяется и завязывается, завязываются почки, из которых начинается потом рост. Словом, заключаются сделки между деловыми людьми.
Человек читает написанный для него доклад. И вдруг, прочтя страницу, остановился:
— Нет, я с этим не согласен!..
Человек выступает с трибуны и каждую секунду чувствует по реакции людей, чья реакция важна, как это скажется на его продвижении. А в то же время одобрение слишком реакционно скомпрометированных людей тоже плохо, так как надо и карьеру делать, и доброе имя сохранить.
И весь этот поток мыслей и чувств между двумя фразами. А временами честный человек готов в нем взорваться <…>
Человечество добилось быстрого возвышения, господства над всем живущим благодаря своему разуму. Не станет ли разум причиной его гибели?
Наука всегда боролась за свободу, потому что только в условиях свободы она и может развиваться и существовать. И только наука может и дать сейчас средства невиданного порабощения; только с помощью средств, которые может дать наука, может пресечься любой прогресс человечества.
У науки была и есть старшая сестра: невежество <…>
Есть хотят все, думать хотят и умеют немногие.
История человечества — это история раскабаления его от сил природы и порабощения человеком. И самое тонкое, самое страшное порабощение то, которое совершается во имя его же самого, [во имя того] чтобы якобы сделать его свободным.
С природой поступают так же, как с человеком: бывший раб стремится стать господином. И угнетать, как его угнетали, впрочем, даже сильней.
Счастье рода людского, что мы еще не научились, не имеем таких сил, чтобы программировать людей по заранее разработанному шаблону. К этому стремились и это осуществляли все тираны средствами подавления, но генетика в те времена еще не дала им сил и средств. Все гении незапланированы, непредугаданны. Они всякий раз выше тех, кто из создал, они — иные. Кто же мог бы запланировать их? И если бы в наших возможностях, от нас бы зависело заранее произнести приговор — нужен тот гений, который перевернет наши представления, лишит прочности те опоры, на которых мы стоим, — мы всегда выносили бы один и тот же приговор: «Нет!» Слова были бы разные, но сущность — одна. А он, разрушая, движет нас вперед. Потому, что гений — высший всплеск человеческого разума. И оттуда, с этой вершины, он освещает путь целым поколениям. Если бы зависело от нас, мы бы заслонили свет ладонью, как зажимают рот.
«Думаешь, людям свобода нужна? Большинству людей нужна сильная власть, “порядок”. Кто не добился, а еще только добивается, тот требует свободы. А добился, уселся и — стоп!»
Глаза не увидят, пока душа не поверит. Но глаза верующего слепы. И трудней всего верят в очевидное.
Так же, как для космических расстояний непригодны земные километры, так и в этом столкновении двух миров человеческая жизнь перестала быть единицей измерения.
Если человек не может ничего изменить, так, чтоб совесть не мучила, чтоб в своих глазах быть честным, остается одно: не знать. Ты не знаешь, и ты уже не виноват.
Не тот великий, кто все ведает — и чаяния, и нужды, — кто думает за всех и в величии своем даст человечеству заветы, а тот, кто сможет установить самое простое и единственно необходимое: возможность думать всем и каждому, чтобы каждый мог проявить способности. А если уж необходимо карать — судом или презрением, — так за трусость, за равнодушие, а не за смелость и риск.
Если б мы знали о себе то, что знаем про других, и с той же охотой брались исправлять собственные недостатки, с какой готовы исправлять человечество, мир очень скоро стал бы совершенным.
Человек, который делает добро для всех в целом (именно в этом его жизнь, и должность такова), но ни для кого — в отдельности. Отдельные люди, нуждающиеся в его добре, раздражают его, на них, конкретных, нет у него ни времени, ни сердца не хватает, ни сочувствия; они отрывают, мешают ему делать добро для всех. Любя людей всех вместе, так сказать, — человечество, народ, он не простирает свою любовь на этих конкретных. И ему даже кажется, что в этом высшая принципиальность, справедливость, так как все еще не имеют того, что они должны и, конечно, будут иметь, поэтому уделять сейчас кому-то больше внимания, это ведь нарушать равенство…
Главное не жизнь, а представление о жизни. В их глазах, в глазах тех, кто имеет эти представления, жизнь нарушает стройность и порядок, поскольку представления о жизни и есть действительность.
Он из тех прямолинейных людей, что всегда прямолинейны с подчиненными и никогда — с начальством.
«А теперь, дорогие товарищи, позвольте мне сказать несколько теплых слов о себе…»
Если человек так способен унижаться, то как же он способен унижать.
Отсутствие всего личного и личное, выдаваемое за общественную потребность.
В глазах — веселое безумие. Чем глубже вглядываешься, тем страшнее.
«Оборони и укрой, царица небесная…» Вот так мать смотрела ему вслед, шептала про себя, повторяла в душе. И легче ей было с этой верой. Там, где кончались ее силы, где сын сам не оборонит себя, там и оставалась еще «царица небесная», тоже — мать. А у него не было этой веры, было знание, но знание не утешает.
Человек в определенные времена отказывается от отца: «Я — плод грешной любви…»
Кто виноват перед нами, тех мы еще простим. Но никогда не прощаем тех, перед кем виноваты сами. Вот кого мы ненавидим! Они — живой наш укор. А если подумать, так это мы совесть свою ненавидим, ее голос давим в себе.
«Ведь сегодня решается, будет или не будет?»
«Главное, если не убудет».
Умер робкий человек, осталась его докладная, начинающаяся словами: «Прошу Вашего разрешения обратиться к Вам с просьбой».
Публикация, вступление и комментарии
Александры Попофф (Баклановой)
1 Московские зарисовки // URL: http://logoworks.narod.ru/monwar2.html.
2 Эта запись была сделана позднее.
3 1-й Государственный подшипниковый завод. Памятник в сквере, 1967 год.
4 Литературная газета, 1995, 26 апреля.
5 Впервые мемориальная доска с именами погибших была установлена на историческом факультете МГУ в 1965 году.