(после прочтения употребить на самокрутки)
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2021
Об авторе | Алексею Викторовичу Черникову 18 лет, он родился в Архангельске в 2003 году и живет там же. Публиковался на порталах «Прочтение», «Полутона», в журналах «Prosodia», «Юность»; готовится публикация в «Урале». Участник семинара поэзии «Знамени» на 21-м Форуме молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья (г. Звенигород, 28 ноября – 4 декабря 2021 года). Дебют в «Знамени».
Цикл посвящается моему уголовному деду
Поздееву Анатолию Александровичу.
Потомок не забыл тебя, старый разбойник!
I. Элегия на отключение воды
1. Табак настолько зелен поутру,
Что даже осень в небе прокисает.
Прости, Господь, хулу или муру,
Сиречь стихи, — она ещё спасает.
Ткать воду и превозмогать тела,
На легкоступной фене ткать куплеты.
В челнах такого, Боже, ремесла
Я всю-то жизнь и прятался от Леты.
Но нынче даже беглая вода
Утратила значение былое.
Не приползти до лужицы следа,
Не встретить тень на белом водопое.
2. Как грыжа в позвоночнике, скрипит
Отрыжка в кадыке водопровода.
Любви я руку подаю навзрыд,
Но камень в руку подаёт свобода.
Что делать тут, кому писать, пока, —
Прости мне, Пушкин, слёзы по Татьяне, —
Свободная от камешка рука
Подносит дым к раскрученной гортани?
Во всю-то жизнь ни вере, ни перу
Не сократить тоски бесплотным зельем.
Да, верно, смерти нет, но поутру
Табак зачем-то всё же смутно зелен.
3. Закуриваешь — небо набекрень.
Ни слова, ни любви в простуде окон.
Как горько различить себя и тень
В блатном дыму, в томлении высоком.
Но если воду отключил Харон
И до восхода не вернул обратно, —
Не значит ли, что после похорон
Не до любви, телесная облатка?
Как сладко вдруг понять, что смерти нет,
И, грех списав непознанной любовью,
Тянуть в себя непоправимый вред
Расколотому надвое здоровью.
II. Русская судьба
Прости мне то, что я принадлежу
К сословию высоких балаболов.
Один мой кент, из-за своих приколов
Два века как шагнувший за межу
Живых и мёртвых, стиснув воротник,
Не веря больше чудному моменту,
Главою непокорною приник
К огромному — не бюсту — монументу.
Другой сопит на лагерной тахте,
На пересылке, без любимой бабы.
Страдай, любовь, но мне милее те, —
На безымянной стылой высоте,
Хоть я на баб не слаб, да и они не слабы.
Тебе придётся рано овдоветь.
Ищи мужей: на что ломать комедь? —
Но года три не приближайся к свету.
Ты мне прости и нашу жизнь, и смерть,
И я прощу тебе разменную монету, —
Когда меня подхватит Божья твердь,
Придётся это <б@ство> потерпеть.
Хоть это не совсем к лицу поэту.
III. Мещанку не люблю
Нет, я мещанку не люблю,
Она красна и круглощёка,
Она приравнена к нулю
Под спудом моего расчёта.
У ней уют, у ней тепло,
И кошка обвивает ноги.
А я хочу — как вдрызг стекло! —
Мотаться с удалью пироги:
Направо — вкривь, налево — вкось,
Хочу себя загнать, как клячу,
И бросить, как кидает кость
Грузин, заворожив удачу.
А если я для куражу
Свой фарт некстати просажу,
А если я, взлетев на кон,
Всё разбазарю понемножку, —
Прильну под свет её окон,
Пойду блажить к её окошку.
Здорово, мать, готовь кровать,
Малину в масть и всё как надо:
Я мимо шёл, запнулся — хвать! —
И тут как тут твоя ограда.
Искра бежит по фитилю…
Не смей меня укором ранить!
Как не любил, так полюблю —
Амур недолго держит память.
IV. Элегия на защиту чести дамы
1. В чулочках бронзовых по-пушкински
Она стояла с папироскою —
Без откровения, без музыки,
А я прошёл походкой броскою.
Зачем вы плачете, пройдёмте-ка,
Давайте свяжем дружбой крепкою
Пути от бортика до бортика,
Давайте сдружим шляпку с кепкою.
2. Амур понтуется, понтуется,
Листва срывается, срывается, —
Ни для кого простыла улица,
Но нету штопора, красавица.
И это тяжко переносится,
И ангел за кустами кроется.
В цветы вонзилась переносица,
А кровь волнуется, как конница.
На листьях капли медной наледи,
И я букет под курткой кутаю.
Не выходи с цветами на люди,
На полустанок за маршруткою.
3. Стрела не кается, не кается,
Амур не крестится, не крестится.
Такая бледная красавица —
Травы и ветра околесица.
И по такому, в общем, случаю
Я предаюсь косноязычию, —
Стихами мучаю и мучаю,
Терзаю уши по обычаю.
4. Прости мне это малодушие,
Гляди: на лбу в мороз — испарина!
Забудь, забудь скорей минувшее,
Не поминай былого фраера.
Кругла Россия — мы с ним встретимся,
Скрестим за даму честь орудия,
Да так с обидчиком завертимся,
Что не уйдём от правосудия.
И фраер больше не опомнится
За крах твоих духовных ценностей.
А то, что любится, — закончится
Тюрьмою или же лечебницей.
V. Элегия о честном менте
1. Мечта и зависть всем невестам
Всея райцентра пгт,
Он был ментом — простым и честным,
В натуре, лучик в темноте.
Он кротко блюл тщету устава,
Засучивая рукава.
Его пасла кокотка Клава,
Шалава, бабья голова.
И головой своей соловой
Авторитет среди шпаны
Кивал: «Товарищ участковый!
Вы нам приятны и нужны».
И это трогательно было,
Он улыбался и грустил.
И в грампластинках шин от ЗИЛа
Крутилась музыка без сил.
2. Какая белая работа,
Какая русская печать:
Улыбкой светлой идиота
Само пространство истончать.
И хоть он был почти не мусор,
Но вся история о том,
Как он ушёл за Муркой-Музой,
Переставая быть ментом.
Мечтал, в натуре, о великом,
Но поменял теперь мундир, —
И гопник с самым скорбным ликом
Смущал испуганных задир;
Любил, страдал, но передумал
И, шаг по лужам раздробив,
Ушёл куда-то в дальний угол
Под неопознанный мотив.
И распылялась Клава утром,
Что перед тем как кануть в дым,
Он руку дал двум местным уркам,
И старый вор пошёл за ним.
VI. Элегия должника
В застенках райвоенкомата
Сбивались в круг, как сизари,
Розовощёкие ребята
За час до утренней зари.
Блестел пушок на красных мордах,
Рассказывался анекдот.
И штампы на бумагах гордых
Синели тем, кому в расход.
Уже готовит пули-дули
Дикорастущая страна:
Должок для Родины, — а фуле? —
Ей даже муха, вишь, должна.
А я не впал в повинность эту,
Я крылья вырастил, и тут
Помог парящему поэту
Воздушный этакий редут.
Я комиссару стал противен.
Чернела буднично тропа.
Шёл жизни срок, плевался ливень
На выбритые черепа.
VII. В одиночной камере
Это что ещё за божьи новости,
Это что ещё за птичьи верески
Полыхают на апрельском хворосте,
На весенней каторжанской ереси? —
На зелёном яблоневом хворосте
Это плачут пить-пить-птичьи посвисты.
Я зажат в своей решётной спаленке,
Голова болит по-обывательски,
Кровоточит зуб, мозолят валенки, —
Для чего мне эти птичьи натиски?
Для того в моей тлетворной горнице
Возникает перелесок вереска,
Что при нём за прутья легче смотрится
И полнее дышится и верится.
Глянешь: птицы розовые замерли,
Вытянули к воле каторжанина.
И сочнее в одиночной камере,
И проходит всяческая ссадина.
И весна ключом неметаллическим
Открывает дальнюю дороженьку, —
Так в раю чудес коммунистическом
Выпадает радость и безбожнику.
VIII. Бродячая кровь
Опять меня уводят в каталажку,
Опять мне уготовили ночлежку,
Опять мне жить, как видно, нараспашку,
И жизнь и злость, как видно, вперемешку.
И снова кровь ведут на перекличку,
В прибой допроса, в птичью перебранку.
Мотаю жизнь — последнюю, как спичку.
Гляжу наверх, проснувшись спозаранку.
Сворачиваю дохлую махорку,
Навзрыд курю, припластанный к застенку,
И птичий снег напоминает хлорку,
Летит плашмя ко мне через запретку.
Есть ремесло похуже писанины:
По рёбрам вымолачивать лезгинку
И веровать в Христовы именины
Невозмутимо, словно фотоснимку.
Но нипочём Христу земная ксива,
А наша речь бежала общей кровли, —
При всём народе улица грустила
За битый вкус бродячей нашей крови!
IX. Элегия на именины друга
Печален, друже, возраст твой,
Но вечно хваток, вечно молод
На пунше пламень голубой,
А на шприце запретный холод.
Ещё ты дремлешь, не подпит, —
Устроим, друг, полёт валькирий!
И грохнет музыка навзрыд
Из огнедышащих бутылей.
Ещё ты дружен с головой,
Ещё ты мрачен, замогильный, —
Лови же мой привет блатной,
Философ ветреный и ссыльный.
Пойдём, поручик, по <б@ядям>,
Омоем голову в стакане, —
Я лучший свой мундир продам,
А ты состаришься по пьяни…
Но не пиши моей Татьяне.
Зады есть и у прочих дам!..
X. Отчим
…Он жил, не опускаясь до закона.
Грудную клетку синяя икона —
Почти иконостас — заполнила на треть.
Мы всем двором на это вылуплялись,
И я его подначивал:
— Дядь Петь!
Он улыбался:
— Что тебе, засранец?.. —
…Я вырос, стал большеголовым, тощим.
Не пропадал уже дворовый отчим,
Угомонился, «завязал». А я
Хотел похожим быть, ну, хоть немного,
Я спрашивал про дальние края,
Про синего надрёберного Бога,
Копировал походку, матерки.
И он вставал, нахмурившись при этом:
— Такое не положено поэтам, —
И хмыкал, как умеют старики.