Илья Кукулин. Парабасис
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2021
Илья Кукулин. Парабасис / Послесл. Е. Захаркив. — Екб.; М.: Кабинетный ученый, 2021. — (InВерсия; вып. 11).
В новейшей русскоязычной поэзии сюжет соотношения истории частной и «большой» истории разрабатывается чуть ли не с момента зарождения актуальных практик. У авторов поколения «Вавилона» это часто выливалось в «каждодневное, постоянное преодолевание разорванности мироздания и мировосприятия»1 . Опыт осмысления этой разорванности приводил в том числе и к различным формам историософии, но не как тотальной детерминированности истории, а как попытки понять исторический опыт субъекта в новейшей не-целостной истории.
В этом плане новая книга Ильи Кукулина, одного из основателей проекта «Вавилон», историка и социолога культуры, как раз и строится как способ осмысления сложных взаимосвязей истории и частной жизни через «хор» воспоминаний, исторических лиц и культурных контекстов (думается, это один из смыслов метафоры «Парабасис» в заголовке):
Мысль об остановке времени
вызывает у меня ужас,
но лично для Бухарина
я бы остановил его во всем мире
в этот момент
в 1916 году.
Все живы.
Еще нет
ни революции,
ни слов Бухарина и Преображенского о том,
что расстрелы и трудовая повинность
способствуют формовке нового человечества.
Ни отчаянных писем Сталину из тюрьмы,
в которых Бухарин сравнивает себя с Исааком,
а Сталина с Авраамом,
и в ужасе пишет, что не видит ангела за кустом,
что готов сказать на суде все, что прикажут, ради торжества революции,
только дайте увидеть жену и сына,
я скажу им, что ни в чем не виноват!
В процитированном фрагменте как раз и выражается специфика оптики Кукулина, которая фиксирует неочевидный момент в частной истории большевика Бухарина («В Стокгольме в 1916-м он жил по поддельным документам») и останавливает время «в лучшей в его жизни точке», как бы противопоставляя историю личную истории идеологической. Во многом эта книга как раз и посвящена тому, каким образом сохраняется «личное» в пространстве идеологий и катастроф.
Неслучайно поэтому многие тексты в «Парабасисе» сводят разные исторические линии и судьбы: разговор Данте и Беатриче об аде и рае для личностей XX и XXI веков, встреча Вагнера, Эрнста Юнгера и Дугина на практически апокалиптическом фоне и т.п. Все это с помощью различных техник (от стилизации под дневник до монтажа) позволяет подчеркнуть сборку личного восприятия из осколков истории в мире, целостность которого уже не может поддерживаться какой-либо идеологической тотальностью.
Даже христианские мотивы вплетаются в поэтическую речь постсекулярным и деидеологизированным способом миросозерцания, раздвигающим границы между сакральным и профанным. Таким способом создается сложный образ иконы «Богоматерь бюро находок», а сюжет воскресения ребенка в другом тексте передается через его любовь к собаке с римской кличкой:
Когда девочка встала
и Он попросил, чтобы ей дали поесть,
первым делом она, даже не глядя на родителей,
стала звать:
— Келер! Келер!
Родители были несколько скандализированы:
и оттого, что она не позвала никого из них,
и из-за того, что при рабби
показала, что дала собаке эту омерзительную новомодную латинскую кличку,
так что рабби теперь знает,
что ребенок любит все римское,
но делать нечего —
воскресла.
Сам Кукулин называет тип религиозной нарративной техники, подобный процитированному, апокрифом, когда «изображение событий с участием новозаветных персонажей или святых» создано «с сознательными и значимыми отступлениями от традиционного, сакрализованного нарратива»2 . Здесь апокрифический нарратив служит проблематизации личного и более того — детского, когда «ребенок любит все римское», а «омерзительная новомодная латинская кличка» будто бы отсылает к современным проблемам детства и на фоне все более консервирующегося общества и антизападных настроений. Но, с другой стороны, не стоит опускать, что «римское» в этом стихотворении может прочитываться и как имперское, колониальное, что создает обширное поле интерпретаций этого сюжета, в котором чудо изображается не как тотальное откровение, а как «делать нечего — воскресла».
Переплетая частную и «большую» истории в книге, Кукулин часто обращается и к своеобразным маргиналиям «на полях» истории русскоязычной поэзии. Таким образом построены и стихотворение, посвященное Даниле Давыдову, и текст об Иешуа Дризе, и текст о поэтах Некрасовых:
Виктор Платонович
Всеволод Николаевич
Николай Алексеевич
освободители слова
*
Ксения Александровна
простите
Вас как всегда
не заметил
(в углу на тахте
в полумраке
позади других)
Такое внимание к истории и поэтической культуре сближает поэзию Кукулина с историософской проблематикой Виктора Кривулина, однако в стихах «Парабасиса» такой способ изображения истории переосмысляется через опыт лианозовского конкретизма и концептуализма. В связи с этим в книге проблема частной истории возникает и в разных по технике исполнения произведениях — от суггестивного минимализма до прямого высказывания в объемном верлибре длинной строки.
В тексте «Мастер-класс» осмысление национальной идентичности («Почти пятьдесят лет / я учился быть евреем») постепенно переплетается с историей культуры и ее неприятными сторонами («Гоголь Достоевский Пастернак Соломенные еноты / русская интеллигенция // но ты не перестаешь их любить»), но также воспринятой через частный опыт. Или же в стихотворении «Сегодня / день моего рождения», в котором рассказ о стихотворении Нины Марии Донован пересекается с воспоминаниями о Кирилле Медведеве и с восприятием трагедии подростков в Псковской области:
я знаю что я не зря работал все эти двадцать семь лет
но иногда
я пытаюсь понять
можно ли не теряя отчаяния
думать о дальних целях
и тогда
я стараюсь ни пугать себя ни придумывать утешительных объяснений
ни считать
что самое действенное что есть в моем мире
это убитые полицейскими дети
Примечательно, что второй раздел книги представляют ранние стихи Кукулина, где после прочтения его нынешних текстов видятся зачатки подобной проблематики («На территории Советского Союза / ни Витгенштейна мысль, / ни хладный гнев Камю / не выдержали бы такого груза, / как мы»), когда частная история и частные трагедии переплетаются с большой историей и историческими катастрофами.
В 70-е годы ХХ века итальянские историки Карло Гинзбург, Джованни Леви и другие манифестировали новый подход к истории, в котором на первый план выдвигается способ изучения частной жизни отдельного человека, который мог не быть крупной исторической личностью. Этот подход был назван «микроисторией», и с помощью него можно было «рассматривать через микроскоп судьбу какого-то одного мельника», чтобы «расширить за счет социальных низов объем исторического понятия “индивида”»3.
В этом плане историософскую проблематику лирики Ильи Кукулина можно называть микроисториософской, так как она показывает, каким образом новейшая поэзия может осмыслять сложную взаимосвязь субъекта и «больших» исторических процессов и проектов, при этом сохраняя интенцию деидеологизации разговора как о частном, так и о сакральном.
1 Кузьмин Д. Поколение Вавилона // Современная русская литература с Вячеславом Курицыным (http://old.guelman.ru/slava/writers/kuzmin1.html)
2 Кукулин И. Возрождение религиозной образности в русской поэзии начала XXI века // Кукулин И. Прорыв к невозможной связи: статьи о русской поэзии. Екатеринбург; Москва: Кабинетный ученый, 2019. С. 378.
3 Гинзбург К. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. / Пер. с итал. М.Л. Андреева, М.Н. Архангельской. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2000. С. 41.