Алексей Паперный. Пьесы. М.: Культурная инициатива, 2021
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2021
И в жизни, и в культуре самые интересные безумства происходят в областях пограничных. А самые чудесные примеры текстового бесчинства мы обретаем, когда в литературу заходит очарованный путник из смежной области искусства — человек, владеющий словом… но владеющий им иначе. И поэтому создающий совершенно особое художественное искривление — легкое, но чертовски ощутимое, как знаменитое «что-то тут не так», с которого начинаются хорошие триллеры. Этот оптический фокус неподвластен ни автору «с холодной головой», ни автору-девианту. И именно этот фокус показывает Алексей Паперный — поэт, музыкант и культовая фигура неформально-клубной Москвы, — превращаясь в драматурга.
В сборник под аскетическим названием «Пьесы» вошли восемь историй самого разного масштаба — от крохотной любовной драмы до голливудского размаха фантасмагории с сексом, насилием, нарушением пространственно-временного континуума, предотвращением конца света и отбытием главных героев в космос. Не огорчайтесь, это не спойлер. Спойлерить пьесы Паперного невозможно — в них происходит столько всего и в таких непредсказуемых сочетаниях, что испортить сюрприз не получится чисто физически. Герои Паперного — наивные влюбленные, злокозненные чиновники и силовики, рефлексирующие милиционеры, призраки и миражи, следователь на грани нервного срыва, говорящая кошка, мистические комарики (вы много потеряли, если никогда не вели теологических бесед с комариками), больные на всю голову провинциальные интеллигенты (это еще хлеще комариков) и другие замечательные существа. И все они живут чрезвычайно насыщенной жизнью, а многие при этом играют на баяне. Следует сразу предупредить: баян в произведениях Паперного (незаметно сливающихся в один сверхтекучий метатекст, от чего все становится еще чудесатее) — больше, чем баян. Это шибболет и объект особого назначения. После прочтения «Пьес» ваше восприятие данного музыкального инструмента уже не будет прежним. И, пожалуй, это утверждение применимо не только к баяну.
Поклонники музыкального творчества Паперного обязательно встретят здесь знакомые мотивы (и даже китайского летчика Джао Да, в честь которого назван легендарный клуб — его детище). Встреча будет весьма интересной. Драматургия — не лирика, здесь другие масштабы, другие возможности. Вырываясь из камерного пространства песни на сценический простор, вселяясь в тела персонажей, образы Паперного принимают очертания совершенно грандиозные. В его поистине экстремальном мире покоя не знает никто, и каждый тут безумный рыцарь. Все охвачены безумием любви — от нежнейше-пастельной до откровенно нимфоманической, философским сумасшествием (вы даже не представляете, до чего может довести двух сотрудников правоохранительных органов разговор о паучке) и маниакальной охотой к перемене мест — герои спасаются от врагов, бегут в лесную чащу за дауншифтерским счастьем, странствуют по пустыне во имя загадочной цели, плывут по реке в Астрахань, потому что почему бы и не в Астрахань, и гонятся за унесенной ветром шляпой. Той самой, что слетела, «подъезжая к сией станцыи и глядя на природу в окно». Чехов махнул на нее рукой и ушел слушать звук лопнувшей струны, а Паперный не махнул. И шляпа у него обрела душу и заговорила.
Такие дела, кошки и шляпы здесь разговаривают, а люди преодолевают затейливые жизненные кризисы — причем абсолютно реалистического характера. То, что происходит с героями Паперного, в той или иной степени случается со всеми нами каждый день. Только у большинства из нас не хватает духу убежать в лес и нет возможности выйти замуж за Моцарта. Помогает ли брак с Моцартом в решении проблем? В этом царстве изобилия и внезапных взаимосвязей — да. Фетиш психологической драмы — мучительная зацикленность на мельчайших деталях и внутренних противоречиях, и тут же барочный разгуляй с сюжетными ходами в стиле «ни кустика, ни деревца, и вдруг из-за угла танк», приправленный классическим концентрированным абсурдом — у Паперного все алхимическим образом сочетается, логика отдается течению бредового нарратива, а бредовый нарратив, бурля и клокоча, принимает все более и более логические формы. Как будто Чехова в полнолуние укусил Хармс, и самочувствие Чехова улучшилось. Или как будто театр взялся оперировать сам себя — но не как полярник Леонид Рогозов, вынужденный вырезать собственный аппендикс, а исключительно из творческого любопытства: а что это у меня такое интригующее внутри? А как все это работает? А что получится, если вот здесь разрезать, а вот тут сшить? Ух ты!
Чтобы читать эти пьесы и радоваться им, совершенно не обязательно быть комариком, говорящей кошкой или китайским летчиком. Достаточно быть человеком широким и узким одновременно. Узким — чтобы принять мир авторских странностей, а широким… пожалуй, чтобы принять мир авторских странностей. Такова диалектическая пластика Паперного. Его драматургическое пространство — не простодушная булгаковская коробочка, а хрупкий, нестабильный, словно сам себя без четкого плана строящий на глазах у изумленной публики лабиринт, в котором постоянно открываются какие-то неожиданные окошечки и лазы, появляются новые уровни, а «четвертая стена», как речка из известной песни — движется и не движется, да и еще и большой вопрос, четвертая ли она, и стена ли она. И отсутствие в этом лабиринте Минотавра — одно из самых удивительных его свойств, осознаваемое ошарашенным читателем лишь очень-очень постскриптум. Ведь действительно: злодеи, причем весьма неприятного толка, здесь есть, смерть — есть, насилие — есть, страдания физические и душевные — представлены более чем наглядно, но на роль зла они… по каким-то загадочным трудноуловимым причинам не подходят. Какая-то парадоксальная надежность пронизывает этот тревожный эфемерный мир… может быть, стоит научиться играть на баяне?