Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2021
Об авторе | Олеся Александровна Николаева (6.06.1955, Москва) — поэт, прозаик, эссеист; окончила Литературный институт им. Горького. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2006), профессор Литературного института им. Горького. Постоянный автор «Знамени», предыдущая публикация стихов — в № 7, 2018. Живет в Переделкине.
Уроки русского
«Когда случилось петь Офелии…»
Борис Пастернак
Когда случилось петь Цветаевой —
в конце, увязнув в гуще ила,
она о той себе, изваянной
из пены, — думать позабыла.
Когда случилось петь Ахматовой —
под занавес, среди надгробий,
она гляделась в сумрак матовый,
зеркальных сторонясь подобий.
И даже память меркла, таяла
в глуби лилового оттенка:
где громогласная Цветаева?
Где легконогая Горенко?
Живи такой, какой не хочется,
страшись, что в небе отразится,
как Муза по земле волочится,
как ковыляет Царь-Девица…
Зачем, когда — не завораживать,
не петь всей грудью, но отныне
скрывать одышку, загораживать
лирическою героиней?
И ты, тоска, тоска вселенская,
признайся: мир тебя рисует,
как вечно-женственное, женское
по вечной юности тоскует.
* * *
Как влезешь в ямб, так и не вылезешь.
Смирись, пока не сморит сон
и ритм иной себе не вылежишь,
чтоб бился с сердцем в унисон.
Но он — то искрой электрической
пронижет, то повысит тон,
а в связке с рифмой дактилической
особенно привязчив он.
И вот — с утра и сад, и улица
в его поток вовлечены,
и всё здесь плещется, рифмуется
на гребне звуковой волны.
Как будто с берега Эгейского
Эол принёс мне этот пыл,
и призраков ума житейского
он, как троянцев, потопил.
* * *
Это кто на чужом пиру
начинает свою игру?
На широкой скамье покоясь,
в рукава, в карманы, за пояс
со стола сгребает объедки
и с гостями сидит в беседке?
Поднимается во весь рост,
словно некий готовит тост.
Но взмахнёт двумя рукавами,
а оттуда — с перепелами,
утки, куры, индейки, гуси —
расплываются на воздуси.
Одевается плотью снедь,
гоготать начинает, петь.
Муза их облекает в слово.
Муза любит птиц, птицелова,
а ещё — когда кто-нибудь
даст метафору развернуть.
Наследство
Рыцарство, братство, служенье, Прекрасную Даму,
кодексы чести и страсти, любовную драму,
трепет, восторг, предвкушенье наград и побед, —
к звёздам летит мотылёк на мерцающий свет;
розу на шляпе, земной красоте славословье,
жертвенность, жизнь как скитанье по бурным волнам, —
это в наследство оставило нам
благословенное Средневековье.
Так и застыли все — «любит — не любит», гадая:
страстная эта любовь — не виденье ли рая
или прельщенье бесовское всем на беду:
— Если не любит, пусть будет со мною в аду!
Это стоянье над бездной среди круговерти:
розы увянут, и сгинут в ветвях соловьи,
а ведь как пели, цвели!..
От несчастной любви
нету лекарства, за исключением смерти…
Плохо кончаются тут роковые романы.
Средневековый песок набивает карманы.
Ревность бьёт в голову, в печень вгрызается ложь.
— Ты на себя не похожа!
— И ты не похож!
…Как говорил мне одетый в потёртую робу
странник измученный, кашлял и бил себя в грудь:
— Да всё равно получается: жизнь — это путь
средь бедуинов и фриков — к Господнему Гробу.
Июльская картинка
Зараза гиблая, летучая!
Сиди на месте, хошь не хошь.
И, карантинами измучена,
на стенку лезет молодёжь.
Зайдётся ритмами убойными,
а то — допев про поворот,
«Поверь в мечту!» — ночами знойными
противным голосом поёт.
Сама земля суха, измаяна.
И дед, споткнувшись о порог,
ругается, что нет хозяина,
чтобы всех свернуть в бараний рог.
А женщины, ума свободного,
скрывают в тёмных зеркалах
боль увядания бесплодного
и страх остаться на бобах.
И кажется — уже проигранным
любое дело.
Мужики
живут, как будто с корнем вырванным
из почвы, маясь от тоски.
Следят за сводками больничными,
и тут уже не до манер.
И кажутся реалистичными
изображения химер.
В ночи такая повстречается
и гаркнет, обрывая сон:
— Запомни, с грешником случается
Всё то, чего боится он!
Тело
Тело — служка мой верный, коник, верблюд — на своём горбу
в рай меня тащит, пока не ляжет в гробу,
терпит холод и зной, посты, бденья, табу,
морщинами расписывается на лбу.
Ах, выйдет срок, уляжется головой на восток, времени поперёк,
пока его мамка-сыра земля не примет в утробу, развяжет себе пупок.
Мол, спи-почивай, выращу из тебя шиповник, и пусть расцветает впрок
колючий красный цветок!
…Бывало, тело моё болело — за слова мои и дела.
Слух полнился шумом, голос охрип, в глазах округа плыла.
Я ломала руки, кривила губы, морила тело, не ела и не спала,
закусывала удила.
И жалко мне с телом моим расставаться — сроднилась с ним.
За нами обоими всюду, клубясь, как дым,
охотились юркие бесы, но, тайной покрыт, незрим,
следил херувим.
…И вот мне снится, что я без тела в воздухе — на весу —
ни губ у меня для речи, ни глаз уронить слезу.
Лишь шелестит шиповник с красным цветком внизу:
— Если ты меня не спасёшь — и я тебя не спасу!
* * *
Техника сжигания жира без диет и спортзала
нагнала меня и заказала.
Скучный минимализм — лето, жара с сушью.
Это бесчувствие уже почти как бездушье.
Знаю, погубят нас собственные желанья —
жёсткие их завитки круты, как шкура баранья.
Но уходят в отказ и душа, и тело.
— Хочешь чего?
— Нет-нет!
— Как же, ведь ты хотела!
Мало ли… Ничего! Кроме сиденья в трюме
разума моего, в подполе, в келье, в чуме,
в бункере: там такой неподдельный свиток,
где записано, в чём был у меня избыток.
Лишние разговоры, люди, шаги, попытки,
чаянья, страхи, слухи, сердечные муки, пытки.
Сколько напрасной силы и придуманной страсти,
тщетного пыла, жара, краплёной масти…
И на чадящем огне маленькой злой горелки
я сожгу эти записи, почерк дрожащий, мелкий,
тон завиральный, росчерк, неровность линий.
Отблеск от пламени красный, переходящий в синий.
И убирая лишнее, сим обретаю навык
быть такой, как задумано, — безо всяких добавок.
Это и называется, как я сейчас узнала,
«техникой сжигания жира без диет и спортзала».
* * *
Здесь конец открытому простору
и обрыв привычной колеи,
словно с неба опускают штору,
закрывая замыслы свои.
Словно этим самым говорят нам:
«Будущего ведать не дано».
…Непонятное — о непонятном
в темноте снимается кино.
Но не пробуй, не дерзай, без спроса
даже не пытайся разглядеть,
что там дальше собственного носа,
и в себе ищи, что ищешь, впредь.
И непредсказуемый грядущий
день иглой Кощеевой зашит.
Если так, то пусть поёт поющий,
остроумный сам себя смешит.
Сочинитель пишет, глядя в бездну:
там финал открыт и прост сюжет.
И выходит у него железно:
будущего нет и смерти нет.