Александр Иличевский. Исландия. М.: Альпина нон-фикшн, 2021.
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2021
Александра Иличевского не интересуют уже ни традиционные романные формы, ни обычная проза, ни привычное их целеполагание.
Как сама «Исландия» не имеет никакого отношения к стране (это место в Иерусалиме), так и в прокрустово ложе жанровых определений текст ее никак не умещается. Роман, обещает обложка. Скорее и вернее — книга. В прошлых своих — «Справа налево» и «Воображение мира» — Иличевский уже уверенно шел в сторону того, что я не назвал бы и эссеистикой. Рассуждения, эссе, воспоминания, травелоги, самодостаточные куски историй… Так писал все свои книги, прокляв жанр романа как устаревший, Эдуард Лимонов (за посмертное переиздание которого взялась «Альпина»). Так, по следам Зебальда, написана «Памяти памяти» Марии Степановой.
Иличевский создает свой коктейль из еще большего количества компонентов. К вышеперечисленному — географическо-археологические очерки (главный герой — геодезист), опись районов Иерусалима и областей Израиля, галерея иерусалимских фриков (чем-то напоминает последнюю книгу Андрея Иванова «Парад ужасов»), семейные воспоминания и немного киберпанк (герой «сдает свой мозг», позволяя вживить чип для неких исследований), стихи в прозе — и просто стихи аппендиксом в конце книги, блестящая россыпь афоризмов («сознание — печальный воин», «сомнение — младшая сестра раскаяния»), истории любовные, магические (по улицам Иерусалима ходят ведьмы, в горах в пустыне летают монахи) и конспирологические (из греческого монастыря похищено апокрифическое евангелие), метафоры, разрастающиеся до страниц, видения, страницы автоматического письма… И даже пьеса.
Не все это равноценно, и что-то нуждается в отдельном разговоре. Можно было бы, в принципе, все это отбросить, получив в сухом и горящем остатке только любовь к стране и Иерусалиму в частности. Не под влиянием ли этой любви проза возрастает, поднимается к поэзии? «Днем солнцепек наполняет пламенем вади, склоны текут в мареве, в нем движешься, переливаясь. Овцы щиплют камнеломку. На плечи прыгают вспугнутые акриды. Вот пастух-бедуин в сандалиях из свитков Кумрана. Учитель Святости пишет, и пишет, и пишет мне письмо, я прочту его перед тем, как спущусь на дно, в сердцевину Афро-Аравийского разлома. Иногда ночью улицы Рехавии пахнут теплой ласковой пылью. Луна движется за мною на поводке, и ночь распускает свой синий парус. Я встаю на цыпочки и ножом распарываю его». Иногда, впрочем, дирижабль высокой поэзии стремительно теряет высоту, сменяясь прямолинейностью, приличествующей уже туристическим буклетам, о лучшей стране и лучшем городе в мире. Или совсем уж публицистическими выкладками вроде «Да, я не знаю, что я делаю здесь, на этом прекрасном клочке земли, зажатом между цивилизацией и Диким Востоком, изнутри и снаружи».
Но в книге, претворяющей прозу во что-то иное, главное все же — метафора. Метафора как творение и преображение. Детские воспоминания, Тиресий и проблемное зрение, позволяющее не только видеть, но и домысливать, уже на второй странице задают этот вектор. Дальше возникает Лос-Анджелес, что, как и Иерусалим, «выстроен из плоти воображения». «Я сидел на пороге, за которым открывалась лужайка, вглядывался в дождевую муть и думал о том, что пчела есть воплощенная идея метафоры, сравнивающая актом творения две строчки — два цветка. <…> следом было неизбежно подумать о Христе как о великой пчеле, сопрягшей две сущности и два существа, если только ко Всевышнему можно отнести эти атрибуты». Метафорическое соположение, сопряжение, стягивание позволяет уместить в эту книгу все, что поместил в нее автор[1]. Она позволяет видеть знаки, читать их — герой больше всего смотрит или на небо, или на землю под ногами (он «поит» — спрыскивает драгоценной в пустыне водой — древние мозаики, чтобы увидеть их в полном цвете), читая письмена земли и неба. Их связь и значение этой связи: «Я прихожу с работы, отмокаю под душем и ложусь на кушетку на балконе пялиться в небо, на пролетающие самолеты, на купающихся в синеве голубей. И если мне интересно, я открываю на смартфоне FlightRadar и вижу, откуда и куда летит самолет. Что может быть прекраснее неба, его первых звезд, особенно когда ты постарел. Небо мое море, я могу пялиться в него сколько угодно, и если хорош кальян, то можно бесконечно смотреть в себя и видеть свою пустоту. Мне нравится смотреть в себя и понимать, что ты меньше любого атома и в то же время размером со Вселенную. Но последнее менее интересно, потому что любые размеры печалят. Зато пустота меньше точки».
Это уже другое видение, иное знание. Оно — и способы его фиксации, описания — волнуют автора, как он и признается в тексте, гораздо больше обычных вещей. «Почему в космосе с его чрезвычайной протяженностью и сложностью невозможно формирование неких, пока еще непостижимых, интеллектуальных образований? В человеческом мозге переносятся электрические и химические импульсы, связываются и разрываются синапсы. Так почему не допустить, что и в космосе, и на нашей планете обитание “потусторонних” сил есть не материя, а результат пока не осознанных коммуникативных процессов (возможно, очень медленных или, напротив, мгновенных), происходящих в звездах, в растительном мире, в геологическом… Что мы внутри некой глобальной вычислительной системы, внутри вселенского мозга, что мы и мироздание — мысли этого мозга. Например, реки, морские течения, облака могут быть рассмотрены как каналы передачи, по которым в качестве потока информации движутся значения плотности, солености, карта водных вихрей, всего, что составляет физическую суть реки. А где есть потоки данных, там можно подозревать интеллектуальные кластеры, ответственные за выработку смысла вместе с метаболизмом информации».
В одной из тут и там возникающих на протяжении книги (да, я сознательно ушел от «романа») вставных новелл гигантский лайнер дрейфует по морям и океанам, питаясь звездной энергией. Его команда больна — они ослепли от таинственной эпидемии, сначала дарующей людям эйфорию, затем отбирающей зрение[2]. Это, возможно, условные «они», масса, Другие, увиденные вследствие ослепления некоей идеологией, ложной вестью. Герой — одинок, несчастен, но — он способен читать иероглифику буддийского лета, принципиально иных знаний. В противовес дискредитировавшим себя — цивилизация достигала высот, чтобы использовать их для войн, катастроф, (само)уничтожения. «Знания не только пошли впрок людям, но и погрузили их, как пишет Енох, в состояние растленное. Можно ли быть развращенным знаниями? Если это трудно представить, то стоит вспомнить об изобретении ядерного оружия. «И когда люди погибли, они возопили, и голос их проник к небу», — так свидетельствует Енох, откуда следует, что он хоть едва ли не первый в истории человечества ученый, но также и провозвестник ответственного отношения к научным открытиям, наглядным примером которого послужила ситуация с ангелами, искусившими человечество знаниями. <…> В сущности, иногда мне кажется, что этим я и занимаюсь, бродя по Земле, — ищу ту самую пустыню в безвестном Дудаеле».
«После того случая в ночной пустыне я задумался о том, что такое реальность. Огромные дирижабли метафор плыли в небе, потоки света лились с них в сознание». Посему и не будет, даже и не должна быть эта проза традиционной. Видением в духе Уильяма Блейка или глюком по обкурке, одним большим стихотворением или откровением в пустыне[3] — чем угодно, пожалуйста. Ведь каждый расшифровывает знаки сам.
[1] Впрочем, не всегда получается, но в том скорее вина редактора, что сначала про возомнившую себя невестой Христовой безумную ирландку с арфой на улицах Иерусалима идет мини-новелла, а потом герой ее встречает и разговаривает-знакомится.
[2] Андреас, епископ Цезареи, в своем трактате «Таинства луны» в VI веке предупреждал о слепоте, к которой приводит столкновение с таинственными рыбами-шариками, покрытыми прозрачными волосками (эмблема молекулы коронавируса?).
[3] Ср. с восприятием Рембо: «Что касается энигматической, визионерской лирики “Озарений”, она электризует неожиданными, поразительными образами, головокружительными пейзажами, чуждыми эмоциями, странными философскими параболами, но что-либо понять в ней, мягко говоря, трудно». Головин Е. Там. М.: Циолковский, 2021. С. 15. Очень похоже на видения героя Иличевского в пустыне.