Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2021
Двадцать лет назад мы предложили нашим авторам, людям, близким журналу, вспомнить эпизод, описать событие их жизни, связанное с тем, что произошло «однажды в «Знамени».
Под такой рубрикой мы напечатали полученные тексты в юбилейном номере за 2001 год.
В № 6 за 2006 (тоже юбилейный! 75 лет) мы этот опрос и эту рубрику повторили.
Сегодня, в юбилейном-90 году, мы еще раз обращаемся к той же рубрике и публикуем новые отклики.
Яков Гордин
Снился мне сон… Почти как в романсе. Снился в ночь с 4 на 5 ноября 2020 года.
Но сперва о яви.
Чем дальше, тем меньше я соотношу свои воспоминания с литературой. Так и в этом случае. Разумеется, есть что вспомнить о «Знамени» по профессиональной части. Я в журнале публиковался, там обо мне отзывались чрезвычайно лестно. Но вспоминать об этом как о жизненном сюжете — нет вдохновения…
Мои частые и теплые воспоминания об этой редакции носят совершенно внелитературный характер.
Я помню, конечно, апартаменты на Никольской. А еще лучше — на Садовом кольце. И это местоположение неразрывно связано в моей внелитературной памяти с булочной-пекарней, которая помещалась по соседству. Там была очень дорогая, на взгляд провинциала, но очень вкусная выпечка. И каждый раз я покупал какую-нибудь особенную, у нас в Петербурге невиданную, булку и являлся с нею в редакцию. И приветливая Наталья Борисовна поила меня чаем с моей булкой (сама никогда булку не ела почему-то), а озабоченный Сергей Иванович появлялся позже, но тоже был приветлив.
Было очень славно.
О чем говорили — не помню, да и не в этом дело. Атмосфера важна.
Так вот — с 4 на 5 ноября приснился мне странный сон. Мне снилось, что я в Москве, на Ленинградском вокзале. Промозглый день. Я понимаю, что у меня пропал обратный билет, а денег на еще один не хватает… Невесело… Было у меня много друзей в Москве, и каких друзей, да все умерли. Есть, конечно, вдовы, которые тоже друзья, но я о них почему-то во сне не подумал. А подумал я, что единственное спасение — идти в Воротниковский переулок, где я еще в конце сороковых бывал школьником у своего дяди, старшего брата отца, полковника финансовой службы (тогда все в министерствах носили мундиры). Там, в Воротниковском, теперь редакция «Знамени», там и обогреют, и денег в долг дадут. Даже если нет начальства, наверняка есть Марина Валерьевна… Спросил, как пройти до Тверской, там уж найду, и пошел… Но не дошел. Проснулся по пути. И пожалел, что проснулся. Такая досада… Глядишь и повидались бы… А то когда теперь встретишься.
Но то, что во сне увидел спасение именно в «Знамени», — подсознание знает свое дело.
Бахыт Кенжеев
В мемуаристы я не гожусь из-за плохой памяти на конкретные вещи, но отлично помню карнавальный дух ранних 1990-х. Сейчас их модно поругивать, а я тогда благоденствовал, поскольку был не только богатый иностранец (хотя и недолго), но и рядовой семидесятник, упивавшийся небывалой свободой. В том числе и толстыми журналами, и едва ли не главное — «Знаменем», от номера к номеру запредельными тиражами печатавшим все более отважные матерьялы.
Народ быстро забыл, что не так давно «Знамя» было достаточно скучным органом Министерства обороны, благо он и защитно-зеленую обложку быстро сменил на цвета российского флага. Я принес какие-то стихи в редакцию на Никольской, не без трепета прошагал по мокрому снегу сквозь заставленный подержанными иномарками двор и зашел в отдел поэзии, укомплектованный прекрасной Ольгой Юрьевной Ермолаевой. Мне оказали сердечнейший из приемов, и с тех пор я стал завсегдатаем и журнальных страниц, и редакции. Не обошлось без казусов: например, в одном из номеров мои стихи были напечатаны рядом с близким к гениальности «Омоном Ра» Виктора Пелевина, о котором я тогда не слыхал. Начал читать — и, как говорили в моей юности, не врубился. Очень потом было стыдно. А однажды мы вышли из редакции вместе с покойным ныне Александром Кабаковым. Та же история — соседние публикации моих виршей и «Невозвращенца». В метро, в окружении чудовищных сталинских скульптур на станции «Площадь Революции», разговорились, и тут же обмыли знакомство случившейся у меня в портфеле емкостью какого-то сорокаградусного ликера, к обоюдному удовольствию. В другой раз Ольга Юрьевна подарила мне чудесную книгу «Биомеханика» Александра Левина, я обещал написать рецензию — и забыл. Очень стыдно. А в какой-то момент я услыхал от нее ужасные слова: «Подборка ваша не складывается, Бахыт Шкуруллаевич», сильно загрустил, но в конце концов оклемался, попутно отчасти вылечившись от зазнайства.
А «Знамя» между тем пригрело едва ли не всех моих товарищей по «Московскому времени» — и Сергея Гандлевского, и Татьяну Полетаеву, и безвременно ушедшего Александра Сопровского, и Виталия Дмитриева, и Елену Игнатову. Светлана Кекова тоже впервые вышла, так сказать, на большую сцену именно там.
«Знамя» празднует свой юбилей в непростое время. Мало того что надо бороться за выживание и соперничать со всемирной паутиной, а тут еще и проклятая эпидемия. Но эпидемия пройдет, а что до конкуренции с интернетом, то вряд ли китайские кроссовки массового производства смогут когда-нибудь сжить со свету обувку ручной работы.
Хочу воспользоваться поводом поблагодарить редакцию за ее самоотверженный труд и преданность русской словесности. Очень здорово, что у нас есть «Знамя»!
Владимир Рецептер
Двумя свидетелями важного свидания автора Р. с главным редактором Ч. были англоязычные пекинесы Майкл и Ненси, которых в семье автора с женой примитивно, но любя называли Мотей и Нюсей. Я сидел на одной скамейке, а Сергей Чупринин — на другой, стоящей слева и перпендикулярно.
Именно эту позицию и занимает «Знамя», если не все девяносто лет своей жизни, то при Чупринине, Наталье Ивановой, Елене Холмогоровой, Ольге Ермолаевой и моем многоопытном редакторе Ольге Васильевне Труновой — бесспорно.
Повесть «Прощай, БДТ!» была, кажется, завершена и в результате комаровских посиделок увезена в Москву.
В цепи случайностей оказалось важным и название улицы, на которой сводил писателей их дом творчества — улица Лейтенантов. В то памятное время полковники и генералы творили в городе, а из капитанов замечен был один Виктор Конецкий, который, засидевшись у меня, подумал, что он — в собственном номере. Когда допили то, что было, он сказал:
— Ну, ребята, давайте по домам.
Пришлось открыть ему, что мы-то как раз дома.
Я же всю жизнь оставался старшим лейтенантом, хотя военкоматские агитировали меня вступить в компартию для присвоения погон «о двух колеях» с крупными звездами. Я агитаторам не поддался.
Вот и повесть моя дебютировала в «Знамени» как лейтенантская, написанная прямо на передовой, и союз с любимым журналом дорог мне нешуточно.
Поздравляю. Храни вас Бог, мои дорогие.
Евгений Сидоров
Летом мы входили в редакцию журнала через большое старинное окно, распахнутое на Тверской бульвар. За окном сидели Муля Дмитриев, Лесик Аннинский и Стасик Куняев.
Не знаю, когда они работали. По стороннему впечатлению это был клуб отвязных литературных джентльменов. В просторную комнату заглядывали не только авторы, но и просто знакомые лица тогдашней московской богемы. Заходили просто поболтать, «потрекать», как выразился бы Юз Алешковский.
«Знамя» — первый толстый литературный журнал, где меня напечатали. Лева заказал мне рецензию на сборник Давида Самойлова «Второй перевал». В этой небольшой заметке самойловская нота вплеталась в музыку Блока и Шуберта. Молод был, восторжен и прав.
Через много лет, когда редакция переехала к Малой Бронной, журнал стал моим непосредственным соседом. Я таскал туда свои статьи, встречая доброжелательность и отклик давнего соучастия в общих литературных сюжетах. У руля стоят два очень непохожих друг на друга человека, и это придает журналу некую устойчивость, гарантию вкуса и направления. Это не либерализм, как полагают некоторые, никакого последовательного либерализма при нынешнем режиме в России быть не может, это, скорее, благое чувство меры без истовости и кликушества. Отрицание радикализма — явная и тайная политика журнала, и я благодарен всем его дивным сотрудникам (особенно женского пола) за верность этой программе.
Виктор Шендерович
Вернувшись из армии в начале восьмидесятых, я написал свои первые рассказы — про армию же, разумеется (мы с ней произвели друг на друга сильное впечатление).
Будучи мальчиком из хорошей московской семьи, я знал, где обитает настоящая литература, и сразу понес тексты в «Знамя» и «Новый мир». Как говорится в «эстонском» анекдоте — меньше не имело смысла!
О моей скромности тут умолчим, но самое удивительное — меня приняли в обеих редакциях очень хорошо. То есть, разумеется, не напечатали, но и сильно унижать не стали, а предложили приносить что-нибудь еще — что я и сделал немедленно, впрочем, с тем же успехом.
Армейская тема была табуирована по периметру, до калединского «Стройбата» было еще жить и жить, в связи с чем, в паре редакций попроще, меня просто попросили исчезнуть с глаз долой для моего же блага. Мне объяснили, что такое Главпур Минобороны — и что этот Главпур со мной сделает, если редакция покажет ему мои тексты (а показать должна).
В «Иностранной литературе» из моего рассказа о том, как бойцы образцовой брежневской дивизии в Забайкалье убивали крысу, предложили изготовить перевод с испанского — о солдатах гондурасской хунты, затравивших опоссума. (Cпустя пятнадцать лет я это сделал, и мы нанесли по тамошней хунте удар страшной силы.)
В «Знамени» же меня продолжали привечать, говорить добрые слова — и не печатать. Добрая Елена Сергеевна Холмогорова предлагала начинающему прозаику не огорчаться и как бы сама удивлялась тому, что его тексты «что-то никак не вписываются в “знаменские” планы…».
Дождавшись перестройки и гласности, я позвонил в заветную дверь снова. Тут обнаружилось новое, совершенно неожиданное препятствие — группа неизданных ранее русских классиков! Передо мной «занимали очередь» Булгаков, Пильняк, Платонов, Набоков… — и как раз к 1989 году подошла их очередь публиковаться, у всех разом. Шансов против этой компании у меня было, как у бабелевского Тартаковского против аргентинского урожая пшеницы, и я отполз снова.
Отполз недалеко, в отдел поэзии. В те годы меня ненадолго пробило на версификацию, и я осмелился показать написанное. Дело, к моему удивлению, дошло аж до Лакшина, который все это и забодал. Мне передали устный отзыв классика о чрезмерной злости моих стихов… Да-да, облитый горечью и злостью, именно! Тут стоит невидимый знак смайлика: те стихи были чистой публицистикой, и мне их не жаль.
В следующий раз в заветную «знаменскую» дверь я постучался ровнехонько через двадцать лет после первой попытки, с рассказом «Трын-трава» — и рассказ вдруг взяли и напечатали.
Четыре «О!», как в «Отелло»: О! о! о! о!
Знаменитым к тому времени я уже ненадолго просыпался (это нехитрое дело обеспечила мне Генеральная прокуратура РФ) — после публикации «Трын-травы» я проснулся самодовольным. Ибо кого напечатали в «Знамени», тот уж точно писатель!
Но главное — теперь, когда мне хочется растопырить пальцы, я скромно упоминаю: у меня был один редактор с Шукшиным и Трифоновым…
Симпатия к Ольге Васильевне Труновой у меня наследственная — так получилось, что с ней приятельствовал мой отец. А редактор она была божьей милостью, конечно. Такт и уважение к автору, неукоснительный вкус и знание человеческой природы, которому позавидует любой писатель. Пара ее замечаний, касавшихся психологической логики героев, меня совершенно поразила. Трунова чувствовала натяжку и фальшь, как музыкант чувствует сползшую четверть тона. Слух был абсолютным.
А из самых лестных воспоминаний — слова Ольги Васильевны, сказанные после прочтения моей повести «Савельев»:
— Это какой-то неизвестный мне писатель.
Эх, вот так бы и писать! Чтобы каждый раз был — какой-то неизвестный писатель…
Однако ж осенью 2019-го я принес в «Знамя» текст вполне типовой, сатирический: повесть «Среди гиен», посвященную московскому «полицейскому» лету того года.
— Вы написали памфлет, — строго заметил мне Сергей Иванович Чупринин.
Я кивнул.
— Это не вполне литература, — констатировал Чупринин. — Чехов говорил: писатель должен проходить мимо всего, что имеет временное значение…
Я уточнил: говорил ли это Чехов Дорошевичу? На сей счет свидетельств не нашлось. Сергей Иванович сказал, что сам он не большой любитель памфлета, но (тут он вздохнул, изображая подкаблучника) присутствующие здесь дамы относятся ко мне с большой симпатией…
Дамами, присутствовавшими в редакторском кабинете, были Наталья Иванова и Елена Холмогорова, и я был вынужден констатировать их тонкий и прекрасный вкус. Чупринин рассмеялся, мы с Власом Дорошевичем были реабилитированы, а «Гиены» пошли в работу…
В конце этих «знаменских мемуаров» позволю себе небольшой каминг-аут. Много лет назад, уже будучи бывалым автором журнала, я испросил разрешения связать с редакцией напрямую моего приятеля, скрипача, живущего в Голландии и написавшего симпатичную, на мой вкус, повесть. (Симпатичную эту повесть написал я, но мне захотелось чистого эксперимента.)
Я получил согласие — и послал в редакцию текст с незнакомого адреса. Через какое-то время моему несуществующему приятелю пришел холодноватый ответ, суть которого сводилась к тому, что литература дело серьезное, профессиональное, и скрипачи должны играть на скрипке, а прозу уж пускай пишут прозаики.
С чем я, кстати, совершенно согласен! Не фиг мешаться под ногами.