Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2021
Об авторе | Михаил Натанович Айзенберг (родился 23 июня 1948 года в Москве) — русский поэт, эссеист, литературный критик. Лауреат премии Андрея Белого (2003), Большой премии «Московский счет» (2017, 2018). Окончил Московский архитектурный институт, работал архитектором-реставратором. В советское время не публиковался, в постсоветской России выпустил двенадцать книг стихов и шесть книг эссе. Преподавал в Школе современного искусства при Российском государственном гуманитарном университете. Руководил изданием поэтической книжной серии издательства «ОГИ» — одним из важнейших проектов поэтического книгоиздания рубежа 1990–2000-х годов — а затем аналогичной серией «Нового издательства». Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация «Что же вы не пляшете, не поете?» — «Знамя», № 1, 2020.
* * *
Вот одна большая идёт зима,
а за ней другая, не лучше той.
И хозяин льна, господин зерна
говорит про тяжёлые времена
прямо-таки с хозяйственной прямотой.
Говорит, что и всходы за рядом ряд
на удачу выросли, вкривь и вкось,
словно сонный сеятель наугад
там зерно разбрасывал, как пришлось.
Этот мир, дичающий на глазах,
берегли наша кротость и наша злость.
На домашних взвешивали весах,
что осталось и что нам не удалось.
Берегли как одежду на каждый день,
как одно обещание на устах.
Потому всегда уходили в тень.
Нелегко нас в тёмных искать местах.
Мы природный слух
Мы одно из двух
на краю пустом
(объясню потом)
Мы подземный пласт
Мы болотный газ
Мы древесный уголь
Не трогай нас
* * *
Этот город, где я не живу,
а плыву, как будто на плоту,
неводы забросит в темноту,
те выносят тину и траву.
Этот слёт воздушной кривизны,
слабый блеск, повисший на грузилах,
исчезает как чужие сны,
до конца запомниться не в силах.
___________________
Белый свет научится темнить.
Всё пройдёт, не надо хоронить,
если только с выключенным звуком.
Музыка проходит по дворам,
превращает траур в тарарам,
в праздное хождение по мукам.
* * *
Ту бумагу, что завелась на каждого,
не прочесть ни издали, ни вблизи —
чересчур несёт от листа бумажного,
как от тех, кто всё извалял в грязи.
Мы бывали в тысячах — вышли сотнями
одиночных призванных голосов,
чтобы стать охотничьими угодьями
для бескрайних свор беспородных псов.
Погляди на сход чепухи и грязи —
не мечталось так никакому Штази.
И ему ещё не видать концов.
Сколько тёмных видели превращений
одного в другое. И что теперь?
Те всегда могли проходить сквозь щели,
а теперь мы им сами открыли дверь.
* * *
Вот и опять над кремлёвской стеной
ночь ожидает сигнала.
И обращается свет соляной
в тусклую желть Арсенала.
Время со мной говорит в мегафон.
Носится говор кромешный
и, опускаясь, как чёрный грифон,
низко парит над Манежной.
* * *
Фотоснимки, сложенные в стопки,
память с именами на слуху.
Не пригодный даже для растопки
опыт, превратившийся в труху.
Комментарий, мелкие курсивы.
Матрицы некрепкие клешни.
И души медлительные силы —
не понять, куда они ушли.
Только это мы ещё проверим
с выбором неравных половин.
Я не стал охотничьим трофеем —
может, мир меня и не ловил?
Если жизнь прошла без нареканий,
медленнее капли восковой,
кто она, что пробивает камень —
точит время, ставшее скалой.
* * *
Если себя не выроню,
яму себе не вырою —
похожу ещё, похожу
по всему этажу.
Кажется, где-то рядом
тихий шумок припрятан,
а какой не скажу.
Кажется, бесконечно
чёрная там овечка
мелкой поступью робкой
ходит за загородкой.
Кружит её, наверное,
шороха шагомер.
Жизнь ещё беспримерна —
не с кого брать пример,
чтобы для всех потерянным
камнем не стать и деревом;
снегом не стать и инеем.
С прежним остаться именем.
* * *
Сделанных лучшими ювелирами
мелких собранье вещей.
Лето, сквозящее мелкими дырами
от проходящих лучей.
Это случайного и мимолетного
только подкладка видна.
Всем не достанется летнего, лёгкого
недорогого сукна.
И облегчению, и сожалению
вместе собраться пора,
что по позднейшему размышлению
не означает ура.
* * *
В поздних лучах косых
не замолкает птица:
цирк — говорит — цирк.
Трудно не согласиться.
Где-то она про цирк
слышала ненароком.
Лес прикусил язык,
что говорит о многом.
* * *
В небе намечается раскол.
С облаком, подкравшимся ползком,
тускло-сизым, как акулье брюхо,
в небе начинается разруха.
Прибегает ветер с топором,
как лесник с потомственным недугом,
и на небе покати шаром —
шар за шаром в левый дальний угол.
* * *
Холодное лето. И убыль
вечернего света.
И прибыль собачьего лая.
И как отзываться на это,
уйти не желая?
И трудно так сразу.
И лето
заходит в последнюю фазу —
не в жёлтом ещё, а в зелёном,
но с видимым полунаклоном.
И надо стараться.
Пускай и тебя прохватило
осенней прохладцей.
Пусть только для чести мундира,
но надо стараться.
* * *
Как неразборчив криминальный почерк,
что оставляет записи свои
на коже, у защитных оболочек,
растущих как древесные слои.
Не старится душа, но знает меру;
не прячется, а ты её зарой,
как в теле заключённую химеру
скрывают под древесною корой.
* * *
Видно, мало меня ругали.
Жизнь, казавшаяся недугом,
может только ходить кругами,
потому и обходит кругом.
Вот стою, обведён, окутан.
И невидиму, невредиму
накрывает прозрачный купол
опустевшую середину.
* * *
И впервые — не мертва и не жива,
только в черепе легонечко фонит —
опускается глухая тишина,
в темноте перебирая алфавит.
Там страницы были вырваны из книг,
и никто уже не знает о таком,
как бесшумно продвигается ледник,
что меня уже коснулся языком.
И ожогом ледяного языка
открывается последняя глава
о невидимом приходе ледника,
о поэте, забывающем слова.
* * *
И вдруг находит пелена,
когда не то что имена,
но и названия вещей
с беззвучным вздохом полостным
как будто закатились в щель
между прозрачным и пустым,
как между призрачным и мнимым,
чтоб там остаться анонимом.
Их различая вдалеке,
угадывай: не те, не эти,
как бы в разглаженной фольге —
не зная, на каком ты свете.
Лишаются привычных мест
слова и ничего не значат.
И лишь один безмолвный жест
за их значеньями маячит.
Pro et contra
Но это всё потом. Но это всё потом.
Сердитые шмели здесь залетают в дом.
Мы на краю земли останемся покорно
в виду простых чудес,
что заявляет лес во всё воронье горло.
Как будто часть души теперь на всём готовом
живёт в лесной глуши счастливым птицеловом,
с признанием родства, пока закат малинов,
и лица запрокинув, волнуется листва.
И свет нерастворим, пройдя сквозь эти виды.
Не там ли мы стоим, одним плащом накрыты,
подняв воротники?
И папоротники! И папоротники.
И эпос-людоед из давнего завета
не нападёт на след, на наш, Елизавета.
_____________________
Я всё, чем дорожил, надёжно перепрятал,
но только то, что рядом, а мир недостижим.
Границы и замки. И, смыслу вопреки,
так жизнь и утечёт, уйдя на пустяки.
Всего наперечёт — ни внучек и ни дочек,
прилёгших на бочок, свернувшихся в комочек.
* * *
С кем-то едва возможно, а с нами запросто.
С кем-то навряд ли, а с нами да ради бога.
Если осталась пара минут до запуска,
то, согласитесь, это совсем не много.
Вас ожидает свидание с первыми встречными
с их чебуречными полускрытыми,
в помощь кому и мы своими словечками
и второпях накарябанными инскриптами.
* * *
Здесь облака надёжно не застыли,
недрогнувший не вывешен отвес,
и тишина из золотой пустыни
нам лестницу не строит до небес.
На долгий срок мы отданы метелям,
как рукавицы ходим по рукам.
Но всё-таки недаром он затеян —
обменный фонд из бусин и зеркал.
Из сточных вод мы выбрались сухими,
и мне уже не страшно одному.
Хоть пару слов шепни на суахили —
не знаю как, но знаю, что пойму.
Прошедшее продолженное
1.
Это южный берег и летний морок.
Сколько лет никак не уйдёт растрава:
замирает сердце, летит на шорох,
словно бражник на полотно экрана.
И уже нельзя поменять местами
затяжную ночь, что давно настала,
и соседку с сахарными устами
в темноте открытого кинозала.
Вспоминаешь мрак со змеиным жалом,
на душе оставленную зарубку.
Сорок лет томящим бесплотным жаром
раздувает шаль, занавеску, юбку.
2.
А бульвар открывает дорогу к пляжам.
Путь не так уж прям, но уж как занятен.
И с каким встречаешься тайным стражем
в огневых наплывах дрожащих пятен.
Пусть его здороваться не учили —
уронил намёк, да никто не поднял.
Он как бог морской в офицерском чине
на тебя идёт по широким сходням.
* * *
Или мир был добрей?
Но всегда пробирало ознобом
от его доброты. У дверей
оказаться б на выходе новом
да бежать поскорей.
Настоящее видишь из прошлого.
Но сегодня в другом измерении
открывается карта дорожная,
объявляется новое зрение.
Где Европа моя, где Америка —
вся подробная их машинерия,
опыт, сложенный как палиндром?
Я смотрю изнутри недоверия:
возмещение или урон?
Я смотрю изнутри муравейника.